олее  что
обещанная статья в "Экзаминер" лежит тяжелым грузом на  моей  совести.  Если
да, то не зайдете ли Вы за мной в четыре или когда хотите, чем  раньше,  тем
лучше. Если нет, то куда мне деваться от этой страшной особы? Эта  девица  -
настоящий "старый моряк". Она "останавливает меня своим сверкающим  взором",
и я не могу  отвести  от  него  своих  глаз.  Сейчас  чудовище  находится  в
столовой, и, хотя я сижу у себя в кабинете, я чувствую ее через перегородку.
Вид у нее чинный и ледяной, грудь гладкая и тугая, как сахарная голова;  она
говорит без запинки, эрудиция ее необъятна. Зовут ее Марта Болл. Этим  утром
она завтракала в столовой, а я заперся у себя в кабинете, где и справил свою
одинокую трапезу. Вчера вечером я вышел и с отчаянья - лишь бы ее не видеть!
- пошел и постригся. О господи! Ваш несчастный друг.

     P. S. Как по-вашему, Девис - натура увлекающаяся,  пылкая?  (Я  имею  в
виду нашего восторженного скульптора.) Как Вы думаете, если  его  пригласить
сюда, можно будет устроить, чтобы он  увез  это  невероятное  существо?  Она
отличается удивительно ровным рельефом со всех сторон, и с нее можно было бы
вылепить грифона или еще какое-нибудь легендарное чудище.
     P. P. S. А то пусть бы он вылепил ее бюст, несколько "усугубив" его.  Я
бы чувствовал себя в какой-то мере отомщенным.


                                   62


     С. ХАРФОРДУ *

                                                 Лондон, Девоншир-террас, 1,
                                                    Йорк-гейт, Риджент-парк,
                                                         14 октября 1840 г.

     Сэр,
     Я бы ответил на Ваше письмо тотчас  же,  если  бы  оно  попало  ко  мне
своевременно. Но меня два месяца  не  было  в  городе,  а  так  как  письма,
адресованные мне на издательство, обычно мне не пересылаются (ибо они  редко
представляют для меня интерес, а,  напротив,  таковы,  что  я  стремлюсь  их
избегать), то я только нынче утром получил Ваше письмо.
     Обширная переписка, которую я веду сверх других моих  дел,  отнимает  у
меня много времени, и поэтому  в  эпистолярном  разговоре  я  вынужден  быть
кратким. Во-первых,  позвольте  мне  заявить,  что  я  искренне  и  от  души
интересуюсь работой и стремлениями всякого молодого человека.  А  во-вторых,
если Вы пожелаете, чтобы  я  прочитал  Ваши  стихи  -  все  ли,  или  только
избранные, - я готов это сделать.
     Должен, однако, прибавить, что примусь за чтение с тяжелым сердцем, ибо
заранее знаю,  что  не  могу  быть  Вам  полезен.  Расположение,  которым  я
пользуюсь у своих издателей, распространяется только на меня лично.  Как  бы
они ни ценили меня, моя рекомендация  ничего  не  стоит,  ибо  не  сулит  им
прибыли; и я не могу припомнить, чтобы она хоть раз кому-либо помогла. Таким
образом, Вы меня поставите перед печальной необходимостью либо сообщить Вам,
что я не вижу никакого преимущества у Ваших произведений над теми  тысячами,
что годами прозябают в состоянии личинок, то есть в рукописи, тщетно надеясь
взлететь бабочками в печати, либо - что стихи, на мой взгляд, очень  хороши,
но я ничем помочь не могу. Впрочем, если даже один из этих  двух  ответов  в
состоянии дать Вам хоть малейшее удовлетворение, поверьте, я  буду  счастлив
Вам его доставить.

                                                              Преданный Вам.


                                   63

С. ХАРФОРДУ

                                                 Девоншир-террас, Йорк-гейт,
                                                          25 ноября 1840 г.
     Сэр,
     Я прочитал стихи, которые Вы мне прислали и которые я Вам  возвращаю  с
этим письмом, и, в соответствии с Вашей просьбой, сообщаю Вам свое мнение  о
них. Я отнюдь не считаю свое мнение безошибочным и не хотел бы, чтобы Вы его
таким считали; я не ожидаю и, уж во всяком  случае,  не  стремлюсь  к  тому,
чтобы Вы придавали ему какое бы то ни было значение.
     Начну с приятного и скажу все, что имею сказать в похвалу. Вы сообщаете
мне, что очень молоды и еще что у Вас есть занятие,  которое  берет  большую
часть  времени,  так  что  Вы  можете  отдаваться  творческим  порывам  лишь
украдкой. Любовь к добру и красоте и желание выражать это чувство похвальны,
весьма похвальны в человеке, находящемся в обстоятельствах, подобных  Вашим.
Такая любовь должна доставить счастье Вам самому, даже  если  она  бессильна
осчастливить человечество, и я ни в коем случае не  стал  бы  обескураживать
Вас  в  Ваших  трудах,  столь  достойных  и  облагораживающих  душу.  Поиски
совершенства, каким бы ни идти к нему путем, лишь бы его озарял свет правды,
- вообще говоря,  занятие  превосходное,  и,  подобно  поискам  философского
камня, оно увенчается множеством непредвиденных открытий, даже если Вы и  не
достигнете той единственной цели, которую поставили себе сами.
     Кроме того, мне кажется, у Вас много хороших мыслей, которые Вам иногда
удается выразить просто и удачно, Вы испытываете любовь к  природе  и  всему
живому и, разумеется, - ибо, это непременные спутники мысли, - вы  обладаете
глубиной чувства и даром проникновения.
     С другой стороны, Вам еще предстоит многому научиться. Ваш стих  подчас
жесток и неправилен, мысль вычурна  и  неестественна,  а  в  образах  больше
благозвучия, чем смысла. Первый грех могут устранить лишь  время  и  чтение;
что касается остальных двух, я отметил те случаи, которые  бросились  мне  в
глаза. Чарами разлучить тигра с коварством, кровь, бьющую  фонтаном,  обвить
цепкими пальцами (задача, кстати  сказать,,  почти  непосильная),  заставить
солнце развевать знамя своего плаща,  а  птичек  задыхаться  от  блаженства,
чеканить слова огнем, разрывать человека в клочья с помощью  цепей,  осенять
чело дамы знаменем любви - все это так похоже на бессмыслицу,  что  я  иного
слова и не подберу. Это верно, что в творениях наших величайших поэтов можно
найти самые неожиданные и чудовищные образы; не следует,  однако,  забывать,
что велики они были не благодаря этим пятнам, а  несмотря  на  них,  что  на
каждую  подобную  неудачу  у   них   приходится   множество   прекрасных   и
величественных мыслей, перед которыми меркнет все остальное.  Не  подражайте
эксцентричностям гения, а старайтесь следовать за ним,  когда  он  парит  на
большой высоте. Угнаться за ним трудно, но он выведет Вас  в  более  высокие
сферы.
     Слишком много  у  Вас  говорится  о  волшебных  странах  и  волшебстве,
чрезмерно часто, на мой вкус, упоминаются нервы и сердечные струны,  избыток
отчаянья, а также таинственных побуждений в груди, которые лучше  бы  там  и
оставались. Поэту не следует вечно толковать о своем недовольстве  жизнью  и
внушать другим, что они должны быть недовольны ею. Предоставьте Байрону  его
мрачное величие, а сами стремитесь услышать:
                 В деревьях - речь, в ручье журчащем - книги,
                В камнях  -  науку,  и  во всем - добро *.

     В "Последнем сне молодого художника" очень меня порадовало начало;  бег
времени и наступление утра изображены очень красиво; описание комнаты и всей
ее будничной обстановки произвело на меня большое впечатление. Но право  же,
в конце поэмы Вы совсем извратили его истинную цель и смысл. Если  б  у  Вас
портрет оказался источником утешения для умирающего, залогом будущей встречи
на небе, если бы Ваш герой умирал как бы  в  присутствии  ангела,  им  самим
сотворенного, ангела, который навевал бы ему сладостные грезы, и  умирающему
казалось бы, что та, с которой списан портрет, сидит возле его ложа,  озаряя
темную дорогу Смерти, и если бы он простер к ней руку для последнего пожатия
и тихо безмятежно опочил, - вот  тогда,  если  бы  Вы  все  это  изобразили,
получилась  бы  картина  трогательная  и   чувствительная.   Когда   же   Вы
изображаете, как он борется со всеми ужасами, сопровождающими Смерть,  вопит
о злых духах и летучих мышах, когда глаза у него лезут на лоб,  а  из  горла
вырывается  предсмертный  клекот  -  то  получается  просто   омерзительный,
страшный конец. Тут нет ни красоты, ни морали, ничего, кроме  отталкивающего
и  неприятного  впечатления.  Если  бы  он  был  героем  эпической  поэмы  в
семидесяти книгах, в каждой строке которой он выступал бы как существо более
демоническое, чем сам Люцифер, Вы  вряд  ли  могли  бы  его  наказать  более
страшной кончиной. Я очень хотел бы, чтобы Вы переделали эту вещь заново,  в
том духе, в каком я говорю. И тогда я с удовольствием еще раз просмотрю ее.
     В "Увядших листьях", по-моему, начало прелестно. Дальше похуже, а конец
несколько приближается (не но манере, а по смыслу) к известной песне мистера
Ловера, основанной на ирландском предании. Она называется, если не ошибаюсь,
"Трилистник с четырьмя листками". Ода к луне - очень хороша. Свое суждение о
Ваших способностях я должен был составить на основании того  немногого,  что
Вы мне показали.
     Вот Вам, в кратких словах, мой совет. Я не  думаю,  чтобы  Вам  удалось
найти издателя для сборника Ваших произведений, разве что Вы отпечатаете его
за свой счет; но даже если бы у Вас были на это средства, то очень  скоро  -
если только в Вас есть что-то настоящее - придет время,  когда  Вы  от  души
раскаетесь, что поторопились печататься. Так, как пишете Вы, пишут многие, а
иные пишут и получше. И если Вы надеетесь обогнать их или занять какое бы то
ни было место в рядах поборников Славы, то  уверяю  Вас,  от  того,  что  Вы
запрете эти излияния в стол, Ваше продвижение вперед не  замедлится  ничуть.
Вместе с тем я не  вижу  причин,  почему  бы  Вам  не  послать  какую-нибудь
небольшую вещь  -  "Художника",  скажем,  но  только  не  в  теперешнем  его
состоянии - в такой журнал, как "Блэквудс", и я не  вижу  причин,  -  помимо
тех, что существуют всегда, - по которым бы его там могли не  принять  и  не
напечатать.  Если   соберетесь,   непременно   перепишите   стихи   простым,
незатейливым почерком и на достаточно большом листе бумаги, чтобы они все на
нем уместились - иначе никто читать не станет. И не  пишите  редактору,  кто
Вы, ибо ему до этого мало дела, а публике и того меньше.
     Я не берусь сказать на основании тех образцов,  какие  Вы  представили,
считаю ли я, что Вы когда-либо сделаетесь великим человеком, и оделил ли Вас
бог качествами, необходимыми, чтобы стать  таковым.  Многие  на  моем  месте
почли бы за священный долг отговорить Вас от вступления  на  зыбкое  поприще
Поэзии, по я не стану, - во-первых, оттого, что знаю, что Вы все равно  меня
не послушаете, а во-вторых, - откуда мне знать, может быть, оно  принадлежит
Вам по праву? Поэтому я ограничиваюсь замечаниями, которые  приходят  мне  в
голову, когда я читаю Ваши сочинения, и указываю Вам путь, какой  Вам  лучше
всего избрать, - тот путь,  по  которому  я  следовал  сам,  когда  мне  был
двадцать один год, путь, который обычно избирает большинство писателей,  еще
не достигнувших известности и не испытавших еще своих сил.
     Поскольку Вы еще не достигли известности и не испытали своих  сил,  нет
ни малейшего вероятия, чтобы моя рекомендация могла принести Вам  пользу.  Я
бы не мог сказать издателю, что книга  Ваша  окупится  (а  он  первым  делом
спросил бы меня об этом); я не мог бы даже сказать ему, что она привлечет  к
себе внимание публики. Я ознакомился всего с несколькими страницами, и  если
бы я ему сказал о них то, что сказал Вам, он ничего  больше  не  захотел  бы
знать,  и,  поблагодарив  меня  самым   искренним   образом,   отклонил   бы
предложенную ему честь, прибавив, что он весьма польщен моим вниманием.
     Правильно ли Вы поступаете, спрашиваете Вы,  посвящая  столько  времени
тому, что может в конечном счете оказаться неудачей? Если Вы испытываете при
этом душевную горечь или отвращение к Вашему основному делу, Вы  поступаете,
безусловно, неправильно.  Если  же  у  Вас  хватает  духовных  сил  спокойно
исполнять свой долг, а к этим Вашим  занятиям  относиться  как  к  отдыху  и
утешению, то никто не вправе лишать Вас этого, и  Вы  поступаете  правильно.
Решить этот вопрос можете только Вы, и больше  никто.  Впрочем,  решить  его
нетрудно. После того, как Вы тщательно отделаете какую-нибудь  свою  вещь  и
будете ею довольны сами, сделайте пробу, о которой я  Вам  говорил.  Если  в
одном месте не выйдет, посылайте в другое. Если после десятка таких проб  Вы
с каждым новым провалом начнете испытывать досаду и  разочарование,  заприте
Ваши сочинения в стол,  сожгите  перо  и  благодарите  небеса,  что  Вам  не
приходится зарабатывать себе на хлеб с его помощью.

                                                              Преданный Вам.


                                   64

БУЛЬВЕР-ЛИТТОНУ

                                             Девоншир-террас, 1, Йорк-гейт,
                                                          12 декабря 1840 г.

     Дорогой сэр Эдвард.
     Позвольте поблагодарить Вас за  комедию  *,  которую  я  получил  нынче
утром. Как я сказал Макриди, когда он прочитал мне ее несколько недель  тому
назад, я не помню, со времени "Добродушного человека" *, пьесы,  которая  бы
отличалась такой правдивой,  умной  и  своеобразной  обрисовкой  характеров;
теперь же, когда я познакомился  с  нею  еще  лучше,  я  еще  более  глубоко
убедился в этом.
     Вы, вероятно, уже угадали, что я был на спектакле в прошлый вторник. От
души поздравляю Вас с блистательным успехом у  публики  и  надеюсь,  что  он
побудит Вас и  впредь  следовать  тем  же  путем.  Я  убежден,  что  тут  Вы
единственный в своем роде.

                                                              Преданный Вам.


                                   65

ДЖОРДЖУ КЕТТЕРМОЛУ

                                                        Девоншир-террас, 1,
                                                    понедельник, 13, 1840 г.

     Дорогой Кеттермол,
     Я хочу обсудить с Вами одно чрезвычайно важное дело. Мой новый  журнал,
вернее, его первый номер выйдет в свет в субботу, 28 марта; и поскольку  его
надо будет посылать в Америку и в Германию - а это  значит,  что  он  должен
быть подготовлен заранее, - он находится в  работе  уже  сейчас,  точнее,  я
начал им заниматься в прошлую субботу. Журнал  будет  издаваться  не  только
ежемесячными выпусками по шиллингу за штуку, но и еженедельными по три пенса
за выпуск. Моя цель при этом - расстроить планы наших соперников  и  сделать
журнал как можно более современным. Что касается его содержания, то  у  меня
есть оригинальный замысел, позволяющий коснуться множества тем.  Название  -
"Часы мистера Хамфри".
     Теперь вот что. Размышляя о том, как усовершенствовать свой  журнал,  я
подумал и об иллюстрациях и решил помещать гравюры по дереву в тексте, а  не
на отдельных страницах. Мне бы хотелось  знать,  не  согласились  ли  бы  Вы
сделать небольшой эскизик для гравюры - вы вполне можете обойтись тушью, - а
размером он может не превышать тот клочок бумаги, который я вкладываю в этот
конверт. Тема: старинная, необычного вида комната, обставленная  старомодной
елизаветинской мебелью: в том углу,  где  камин,  причудливые  старые  часы,
принадлежащие мистеру  Хамфри.  Никаких  фигур.  Эту  гравюру  я  помещу  на
вступительной странице.
     Кроме того, я хочу знать, - а поскольку Чепмен и Холл  мои  компаньоны,
то я могу без всяких церемоний задать Вам этот вопрос, а Вы мне на него  без
церемонии ответите, - сколько Вам надо  заплатить  за  такую  работу,  и  не
захотите ли Вы (если она Вас заинтересует) время от  времени  повторять  эту
забаву, и если да, то на каких условиях? Должен сказать, что я намерен также
привлечь к подобной же  работе  Маклиза  и  что  репродуцирование  рисунков,
выжженных и гравированных по дереву, будет осуществляться первоклассно. Опыт
прошлого дает нам основания  предполагать,  что  журнал  будет  пользоваться
огромным успехом и популярностью. Я надеюсь, что, когда я  поделюсь  с  Вами
своими замыслами, Вы и сами убедитесь, что у  нас  непочатый  край  отличных
тем.
     Мне бы очень хотелось потолковать с Вами об этом деле,  и  я  предпочел
бы, чтобы Вы сами  назначили  мне  место  и  время  свидания.  Мы  могли  бы
встретиться здесь, или в Вашем доме, или в "Атэнеуме" *.  Но  я  думаю,  что
первое было бы лучше всего, так как здесь у меня под рукой все бумаги.  Если
Вы согласны позавтракать у меня, скажем, во вторник или в среду, то  за  две
минуты я скажу Вам больше, чем мог бы написать в двадцати письмах,  подобных
этому, несмотря на то что я  старался  писать  так  деловито  и  глупо,  как
положено.
     Все эти  грандиозные  приготовления,  разумеется,  должны  храниться  в
величайшей тайне, иначе на сцену выскочит сразу пятьдесят мистеров Хамфри. А
посему черкните  мне  записочку,  как  подобает  уважаемому  джентльмену,  и
передайте мой нижайший поклон Вашей уважаемой супруге.
     Примите уверения, мой дорогой Кеттермол, в моей постоянной и  искренней
преданности.


                                   66

ДЖОРДЖУ КЕТТЕРМОЛУ

                                                           Девоншир-террас,
                                                         21 декабря 1840 г.

     Мой дорогой Джордж,
     Кит,  Одинокий  Джентльмен  и  мистер  Гарленд  отправляются  навестить
девочку и прибывают туда  ночью.  Перед  этим  шел  снег.  Кит,  оставя  их,
подбегает к старому доиу и, держа в одной руке фонарь, а в другой - клетку с
птичкой, в нерешительности останавливается в нескольких шагах  от  двери.  В
окне - том самом, где предполагается комната девочки, - горит свет,  а  сама
девочка (разумеется, неведомо для гостей, которые приехали  ее  проведать  и
полны надежды) лежит в ней мертвая.
     Если Вам трудно втиснуть в картину Кита, не  ломайте  себе  голову  над
этим.
     Преданный Вам.


                                   67

КЕТТЕРМОЛУ

                                                          22 декабря 1940 г.

     Дорогой Джордж,
     Девочка лежит мертвая в спаленке, за ширмой. Зима, поэтому цветов  нет;
но по ее груди, по подушке и по всей постели могут быть  разбросаны  веточки
остролистника с ягодами и тому подобная дикорастущая  зелень.  Окно  заросло
плющом. Можно, если хотите, посадить возле нее того мальчика, с которым  она
говорила об ангелах; но мне кажется, что получится больше  тишины  и  покоя,
если она будет совершенно одна. Я хотел бы, чтобы была выражена вся  красота
безмятежного покоя и чтобы во всем сквозило счастье, если такое  возможно  в
смерти.
     Девочку похоронили в самой церкви, и старик, который никак  не  поймет,
что она умерла, возвращается на ее могилу и долго сидит там,  ожидая,  чтобы
вновь пуститься с нею в путь. Его посох  с  мешком,  ее  маленький  капор  с
корзиночкой и пр. лежат возле него. "Она придет Завтра", - говорит он всякий
раз, когда темнеет, и печально отправляется домой.  Я  думаю,  что  песочные
часы помогли бы передать мысль; можно какие-нибудь ее вещички перекинуть ему
через колено или дать в руку.
     Эта повесть разрывает мне сердце, и я не могу собраться с духом,  чтобы
окончить ее.

                                              Всегда и вечно всей душой Ваш.


                                   68

ДЖОНУ ОВЕРСУ

                                                           Девоншир-террас,
                                                   среда, 30 декабря 1840 г.

     Дорогой мистер Оверс,
     До сих пор я никак не мог найти время, чтобы прочитать Ваше  сочинение.
Но вот наконец прочел и считаю, что  это  хорошая  журнальная  статья  -  не
забывайте, что я говорю сейчас так, как если бы ничего не знал ни об  авторе
ее, ни об обстоятельствах, при которых она писалась,  -  и  ничуть  не  хуже
других статей подобного рода. Если Вы немножко  подправите  помеченные  мною
места и подержите статью у себя