оты и что по ночам из нее вырывается столб пламени высотой в
два-три фута, и Вы поймете всю неминуемость этой катастрофы. Представьте  же
себе, что сильный порыв ветра срывает трубу и пламя обрушивается на  палубу;
а в том, что сильный порыв ветра трубу  сорвать  может,  Вы  убедитесь,  как
только познакомитесь с  мерами  предосторожности,  которые  принимаются  для
того, чтобы удержать ее на месте во время  шторма,  когда  укрепление  трубы
становится первой заботой экипажа.  Во-вторых,  за  то  время,  что  пароход
покрывает пространство между Лондоном и  Галифаксом,  он  поглощает  семьсот
тонн угля;  следовательно,  при  такой  огромной  разнице  в  весе  у  судна
водоизмещением всего лишь в тысячу двести тонн, надо полагать, что оно  либо
выходит из гавани перегруженным, либо  входит  в  порт  назначения  чересчур
легким. Жутко подумать, насколько сильнее с каждым днем,  по  мере  сгорания
угля, становится качка. Прибавьте к этому, что  днем  и  ночью  судно  полно
людей, что на нем, не переставая, разводят пары, что спасательных лодок  нет
и что эта огромная машина рискует  вот-вот  развалиться  в  бурном  море  на
мелкие щепки, - и Вы будете сто раз правы, решив, что вся эта  музыка  ни  к
черту не годится; и что она не рассчитана  на  шик,  о  нет!  и  что  Вы  не
очень-то роскошно будете себя чувствовать;  отнюдь  не  первоклассно,  и  не
языко-чесально (то есть не слишком будете расположены к беседе); и что каким
бы боевым Вы от рождения ни  были,  Вы  бы  совсем  обмякли;  и  Вы  начнете
порядочно трястись и проклинать  машину!  -  позвольте  прибавить,  что  все
вышеприведенные выражения являются американизмами чистой воды.
     Уже в Балтиморе мы попадаем в зону рабовладения. Оно там существует - в
несколько смягченной, не самой жестокой своей форме,  но  существует.  Здесь
говорят  шепотом  (они  только  и  смеют  говорить  об  этом   шепотом   или
вполголоса), будто бы над этим штатом, как, впрочем, надо всем Югом, нависло
мрачное серое облако, на котором, кажется, это слово  прямо  написано.  Я  с
гордостью могу  сказать,  что  не  принял  никаких  выражений  общественного
почтения к себе в тех областях, где процветает рабовладение - что ж,  и  это
кое-что!
     Американские дамы положительно и безоговорочно хороши. Цвет лица у  них
не так свеж, как у англичанок; они хуже сохраняются; и  фигурой  они  сильно
уступают нашим. Но все же они очень  хороши.  Я  все  еще  воздерживаюсь  от
суждения о национальном характере - скажу лишь  шепотом,  что  я  дрожу  при
мысли о том, как бы перенес такую поездку радикал - я имею в виду  человека,
которого к радикализму привели не принципы, не доводы рассудка и не  чувство
справедливости,  а  случай.  Подобный  радикал,  боюсь,  вернулся  бы  домой
законченным тори... Впрочем, я решил отныне и  в  течение  двух  месяцев  не
говорить на эту тему; прибавлю лишь, что очень боюсь, как бы  не  оказалось,
что страна, которая должна  была  явить  собой  пример  всем  остальным,  не
нанесла самый  чувствительный  удар  делу  свободы.  Сцены,  которые  сейчас
разыгрываются в конгрессе и  которые  могут  привести  к  отделению  штатов,
наполняют меня глубочайшим отвращением, и я начинаю  ненавидеть  само  слово
"Вашингтон" (поскольку оно означает город, а не человека), и мысль, что надо
туда ехать, повергает меня в уныние.


                                   99

ФОРСТЕРУ

                                                    Воскресенье, 27 февраля.

     Здесь испытывают немалую тревогу за пароход компании  Кунарда,  который
(по нашим расчетам) должен был выйти из  Ливерпуля  четвертого.  Он  еще  не
прибыл. Мы просто места себе не находим от  напряженного  ожидания  писем  с
родины. Я уже всерьез подумывал  о  том,  чтобы  поехать  в  Бостон  одному,
поближе к возможным вестям. Мы решили ждать здесь до вторника, если судно не
прибудет прежде, а мистера К. с багажом отправить завтра утром. Дай бог чтоб
оно не утонуло; но все прибывающие сейчас суда  приносят  вести  о  страшной
буре (которая, кстати, ощущается и здесь, на берегу), поднявшейся в ночь  на
четырнадцатое; капитаны божатся (впрочем, они - народ  предубежденный),  что
ни один пароход не мог бы уцелеть в таком шторме. Поскольку в Англию  отсюда
не предвидится парохода - если "Каледония" так и  не  придет,  -  приходится
отправлять письма с парусником "Гаррик", который  отплывает  завтра  поутру.
Поэтому я должен кое-как дописать это письмо и со всех ног бежать с  ним  на
почту. У меня столько невысказанного, что я мог бы  исписать  еще  несколько
стопок, и тем более досадую на спешку.
     В портфеле у меня  петиция  о  заключении  международной  конвенции  по
авторскому  праву,  подписанная  американскими   писателями   во   главе   с
Вашингтоном Ирвингом. Они просят меня представить ее Клею, и  поддержать  ее
теми соображениями, какие я найду нужным высказать.  Итак,  "Да  здравствуют
принципы!" - как сказал ростовщик, отказывая в отсрочке.
     Да благословит Вас бог... Вы знаете все, что я мог бы сказать о доме  и
малютках. Да благословит Вас бог еще и еще раз!.. Тревожатся также за  лорда
Эшбертона *, о нем ничего не слышно...


                                  100

К. К. ФЕЛТОНУ

                                              Вашингтон, гостиница Фуллера,
                                               понедельник, 14 марта 1842 г.

     Мой дорогой Фелтон,
     Не могу Вам сказать, как рад я был получить (в  субботу  вечером)  Ваше
долгожданное письмо. И мы и устрицы  очень  скучали  без  Вас  в  Нью-Йорке.
Больше половины моих радостей и восторгов от пребывания  в  Новом  Свете  Вы
унесли с собой; и я от души хотел бы, чтобы Вы вернули их мне.
     Здесь есть  очень  интересные  люди  -  в  высшей  степени  интересные,
безусловно, - но, признайтесь, городок не из уютных, а? Если бы плевки могли
прислуживать за столом, мы бы не испытывали недостатка в слугах, однако  при
нынешнем состоянии техники слюна еще не поставлена на службу человеку, и  мы
себя чувствуем немножко одиноко и сиротливо. В первый  день  нашего  приезда
нам  представили  жизнерадостного  негра  в  качестве  нашего  собственного,
специального слуги. Не  в  пример  прочим  джентльменам,  обитающим  в  этом
городе, он проявил необыкновенную деликатность и нежелание  обременять  меня
своим присутствием. Обычно приходится семь раз  звонить  и  взывать  к.....,
прежде  чем  он  явится;  когда  же  его  наконец  дозовешься,   он   тотчас
отправляется за чем-нибудь, но дороге забывает, за чем пошел, и уж больше не
возвращается.
     Мы были в страшной тревоге, в настоящей тревоге, по поводу исчезновения
"Каледонии". Можете себе представить нашу радость, когда вчера Патнэм пришел
туда, где мы обедали, с радостной вестью, что судно цело  и  невредимо.  Уже
одно сознание  того,  что  оно  благополучно  прибыло,  казалось,  сократило
расстояние от дома до нас наполовину.
     А этим утром (хотя мы еще не получили все предназначенные нам  послания
и с нетерпением ожидаем вечерней почты), этим утром мы неожиданно получили -
через правительственную почту (одному богу известно, как они туда попали!) -
два из множества долгожданных писем, в которых дается подробнейший  отчет  о
житье-бытье наших детишек; с удивительными рассказами о  ранних  проявлениях
ума у Чарли, которые обнаружились на детском балу у Макриди на  крещенье,  и
потрясающими пророчествами гувернантки, которая, намекнув  туманно,  что  он
уже выходит из стадии крючков и  палочек,  осторожно  дает  понять,  что  он
вскоре будет в состоянии собственноручно писать нам письмо; множество других
высказываний о нем и о его сестрах, выдержанных все  в  том  же  пророческом
тоне, чрезвычайно сладких для материнского сердца, и не  слишком  неприятных
для   отцовского.   Был   также   и   отчет   врача,   в   высшей    степени
удовлетворительный; отчет няни,  совершенно  умопомрачительный,  ибо  в  нем
рассказывалось, что юного Уолтера отлучили от груди, что у  него  прорезался
нижний коренной зуб и что он совершил множество других  подвигов,  достойных
его  высокого  происхождения.  Короче  говоря,  сердца  наши  преисполнились
счастьем и благодарностью; и у нас было чувство блудных  родителей,  которые
возвратились наконец в родной дом.
     Как Вам нравится следующее зажигательное письмо, которое  мне  принесли
вчера вечером? "Генерал К. Г. с поклоном извещает мистера  Диккенса  о  том,
что нанес ему визит в обществе двух литературных дам.  Поскольку  означенные
литературные дамы добиваются чести быть лично  представленными  мистеру  Д.,
генерал Г. просит мистера Д. указать, в какой час завтра  ему  будет  угодно
принять их". Опускаю занавес, чтобы скрыть свои страдания. Святыни  касаться
не должно. Мы приедем  в  Буффало,  если  небу  будет  угодно,  тринадцатого
апреля. Если я у тамошнего почтмейстера не обнаружу от Вас письма, то ни  за
что не напишу Вам из Англии.
     Но если я таковое обнаружу, пусть рука моя утеряет силу, прежде  чем  я
перестану быть Вашим честным и  постоянным  корреспондентом;  и  не  потому,
дорогой Фелтон, что я так обещал, и  не  потому,  чтобы  я  имел  врожденную
склонность к переписке (что  далеко  от  истины),  и  даже  не  потому,  что
сердечное  ободрение,  которое  я  получил  в  такой  изящной  форме  от...,
исполнили мою душу искренней благодарностью и гордостью, а потому лишь,  что
Вы мне по душе и я Вас горячо полюбил. И вот, ради любви своей к  Вам,  ради
удовольствия, с которым всегда буду вспоминать Вас, ради тепла, которое буду
ощущать, получая строки, писанные Вашей рукой, настоящим  я  заключаю  самый
торжественный договор  и  подписываюсь  под  обязательством  писать  Вам  по
крайней мере столько же писем, сколько будете писать мне Вы. Аминь.
     Приезжайте в Англию! Приезжайте в Англию! Наши  устрицы  невелики,  это
верно, американцы к тому же утверждают,  что  у  них  медный  привкус;  зато
сердца наши необъятны. Мы  славимся  своими  креветками.  Наши  омары  также
считаются не из последних, а по части моллюсков нам  нет  равных  на  земле.
Наши устрицы пусть и небольшие, но обладают теми же освежающими  свойствами,
какими  принято  наделять  этот  род  морских  животных  в  ваших   широтах.
Попробуйте и сравните!

                                                                Ваш любящий.


                                  101

ФОРСТЕРУ

                                                       Все еще в Вашингтоне,
                                                           15 марта 1842 г,

     ...Невозможно,  мой  дорогой  друг,  передать   Вам   всего,   что   мы
перечувствовали, когда мистер  К.  (сентиментальный  малый,  но  принимающий
самое сердечное участие во всем, что касается нас) пришел  в  воскресенье  в
дом, где мы обедали, и прислал записочку, в которой сообщал, что "Каледония"
прибыла! Теперь, когда мы убедились, что судно невредимо, мы  почувствовали,
словно расстояние между нами и домом  сократилось  по  крайней  мере  вдвое.
Радость по этому случаю здесь повсеместная, ибо все совсем  было  отчаялись,
но наше счастье просто невозможно описать. Эта весть  была  доставлена  сюда
экспрессом. Вчера вечером мы получили Ваши письма. Я присутствовал на обеде,
который задавал один из здешних клубов (ибо такого рода обедов мне не всегда
удается избежать), и примерно в девять часов Кэт  прислала  мне  записку,  в
которой сообщила, что пришли письма. Она их не стала вскрывать без меня -  я
считаю, что это подвиг. Я пришел около половины одиннадцатого, и  мы  читали
их чуть ли не до двух часов ночи.
     Не скажу ни слова по поводу Ваших писем,  кроме  того,  что  мы  с  Кэт
пришли к заключению, которое повергло меня  в  трепет:  оказывается,  у  Вас
призвание юмориста, а вовсе  не  биографа  государственных  деятелей  нашего
отечества. Относительно содержания писем не скажу ни слова, ибо знаю, что Вы
хотите слышать о наших  делах,  а  раз  начав  писать  о  наших  драгоценных
малютках, я бы не удержался и исписал бы лист за листом...
     Я вхож в обе палаты и бываю там каждый  день.  Помещение  просторное  и
удобное. Очень много скверных речей,  но  среди  законодателей  много  людей
замечательных: таких, как Джон Куинси Адамс,  Клей,  Престон,  Кедхаун  *  и
другие, с которыми я, разумеется, в  отношениях  самых  дружеских.  Адамс  -
прекрасный старик, ему семьдесят шесть лет, но он поражает  своей  энергией,
памятью, живостью и  отвагой.  Клей  просто  очарователен;  это  неотразимый
человек.  Есть  также  превосходные  экземпляры   с   Запада.   Великолепной
наружности, глядят в оба, готовы к действию во всякую  минуту,  сильны,  как
львы, настоящие Крайтоны * по разносторонности своих дарований; индейцы - по
быстроте движений и остроте взгляда; американцы - по сердечности и  щедрости
порывов. Трудно вообразить себе благородство иных из этих славных молодцов.
     Когда Клей уйдет в отставку, что должно произойти  в  этом  же  месяце,
Престон сделается главой партии вигов. Он так  торжественно  заверяет  меня,
что закон об авторском праве непременно будет принят,  что  я  действительно
скоро поверю в возможность  этого,  и  тогда  я  буду  вправе  сказать,  что
способствовал его принятию. Вы и представления не имеете о том,  как  широко
обсуждаются все преимущества и  недостатки  такого  закона,  и  как  теперь,
благодаря мне, стали мечтать о нем в определенных кругах.
     Вы, наверно, помните Уэбстера * по Англии. Если бы только Вы видели его
здесь! Если б Вы видели его, когда он пришел к нам третьего дня  с  визитом,
изображая рассеянность человека, изнемогающего под бременем  государственных
забот, и потирая лоб, как человек, уставший от этого мира, -  словом,  являя
собой великолепнейшую карикатуру на лорда Берли.  Это  единственный  целиком
выдуманный, ненастоящий  человек,  какого  мне  довелось  встретить  по  эту
сторону океана. Да поможет бог президенту! Все  партии  против  него,  и  он
кажется очень несчастным. Сегодня вечером мы отправляемся к нему  на  прием.
Он пригласил меня к обеду в пятницу, но мне пришлось отклонить  приглашение:
завтра вечером мы отбываем на пароходе.
     Я говорил, что в течение двух месяцев не буду ничего больше  писать  об
американцах как народе. Но мнение  мое  уже  не  изменится,  и  я  могу  его
высказать  -  Вам.  Они  доброжелательны,  искренни,  гостеприимны,   добры,
откровенны,  подчас  весьма  образованны  и  вовсе  не  настолько  в   плену
предубеждений, как это принято думать. У них открытая душа и пылкое  сердце,
и они рыцарски вежливы по отношению к женщинам, любезны, предупредительны  и
бескорыстны; а если уж полюбят кого всем сердцем (как полюбили они, осмелюсь
сказать, меня), то преданны ему всецело. Я встречался с тысячами американцев
всякого разбора и ни разу не  слышал  от  них  бестактного  или  невежливого
вопроса; единственное исключение - местные англичане: вот уж эти люди, после
того как поживут здесь несколько лет, воистину страшнее  черта!  Государство
является отцом своих подданных; с отцовской заботливостью наблюдает за всеми
бедными детьми, роженицами, больными и рабами  *.  На  улицах  простые  люди
охотно помогают вам и оскорбились бы,  если  б  вы  предложили  им  денежное
вознаграждение. Готовность оказать услугу здесь  повсеместная;  всякий  раз,
как я путешествовал по стране, я заводил знакомство  с  каким-нибудь  добрым
человеком, и всякий раз мне бывало жаль с ним  расставаться;  а  иной  такой
знакомец совершал многомильное путешествие только для того, чтобы еще раз  с
нами повидаться. И все же - не нравится мне эта страна! Я бы ни  за  что  не
согласился здесь жить. Не по душе она мне, и все тут. И Вы бы  почувствовали
то же самое. Мне кажется, что англичанину невозможно, совершенно  невозможно
жить здесь и чувствовать себя хорошо. Я  убежден,  что  это  так,  ибо,  бог
свидетель, все, казалось, должно было бы привести к противоположному  выводу
- а я невольно прихожу именно к  этому.  Что  касается  причин,  их  слишком
много, и я не могу сейчас в них вдаваться...
     Одна из двух петиций о международном авторском праве, которую я  привез
от  имени  американских  писателей,  возглавляемых   Вашингтоном   Ирвингом,
передана в конгресс. Другая - у Клея, который  представит  ее  сенату  после
того, как я покину Вашингтон. Та, которую я представил, передана в  комитет;
спикер назначил председателем  комитета  мистера  Кеннеди  *,  представителя
Балтимора, который сам является писателем и известен  как  сторонник  такого
закона; я должен буду помочь ему составить отчет...


                                  102

ФОРСТЕРУ

                                                         Снова в Вашингтоне,
                                              понедельник, 21 марта 1842 г.

     Мы  собирались,  было  ехать  в  Балтимор  из  Ричмонда,  через  город,
именуемый Норфолк; но так как одно из судов стояло на  ремонте,  я  выяснил,
что нам пришлось бы задержаться в этом Норфолке целых два дня.  Поэтому  той
же дорогой мы вернулись сюда, переночевали  и  сегодня  в  четыре  часа  дня
отправляемся в Балтимор. Езды туда всего два с  половиной  часа.  Ричмонд  -
красиво расположенный  город,  но  от  него,  как  и  от  прочих  городов  в
рабовладельческих краях (что признают даже сами  плантаторы)  веет  каким-то
упадком и мраком, и на непривычный  глаз  он  производит  впечатление  самое
удручающее. Еще по дороге туда с нами в  одном  поезде,  только  в  "черном"
вагоне (неграм не разрешают  находиться  с  белыми  вместе),  ехала  мать  с
детьми; впоследствии они должны были  пересесть  на  пароход;  их  везли  на
продажу, между тем как мужчина (иначе  говоря,  отец  этого  семейства)  был
оставлен на плантации. Дети плакали всю дорогу. Вчера,  на  борту  парохода,
нашими спутниками были рабовладелец и два констебля.  Они  разыскивали  двух
негров,  сбежавших  накануне.  В  Ричмонде  на   мосту   висит   объявление,
воспрещающее быструю езду, ибо доски прогнили и мост весь расшатан; с белого
штраф - пять долларов, а черному рабу - пятнадцать плетей. При мысли, что мы
уезжаем от этого проклятого и  ненавистного  строя,  у  меня  словно  камень
свалился с сердца. Мне кажется, что я бы дольше не выдержал. Легко  сказать:
"Помалкивайте". Они сами не дают молчать. Они непременно спрашивают вас, что
вы  думаете  по  этому  поводу;  и   непременно   принимаются   расхваливать
рабовладение,  словно  это  наибольшее  благо  человечества.  "Нет  никакого
расчета, - сказал мне недавно некий субъект жестокого и  зловещего  вида,  -
обращаться плохо со своими рабами. Все, что об этом говорят у вас в  Англии,
- гнусная чушь". Я спокойно ответил ему, что напиваться, воровать, играть  в
азартные игры и вообще предаваться какому бы то  ни  было  пороку  тоже  нет
никакого  расчета,  и  тем  не  менее  люди  предаются  всем  этим  порокам.
Жестокость и злоупотребление необузданной властью, сказал я, эти  две  самые
дурные из страстей человеческих,  не  считаются  с  соображениями  выгоды  и
невыгоды; и если, с одной стороны, всякий честный человек  должен  признать,
что раб может быть вполне счастлив под началом доброго хозяина, то с  другой
- все знают, что история полна случаев, когда хозяева рабов -  люди  дурные,
жестокие, недостойные называться людьми; все  знают,  что  наличие  подобных
хозяев - факт столь же несомненный, как факт существования рабов вообще. Мои
слова его немного смутили, и он спросил меня, верю ли я Библии.  Я  отвечал,
что верю, но  что  если  бы  кто-нибудь  мог  доказать  мне,  что  в  Библии
поощряется рабовладение, я бы перестал верить в нее. "Так вот, - сказал  он,
- господь бог повелел, сэр, держать в повиновении черномазых, и белые должны
ставить цветных на место, где бы они их ни встречали". - "В том-то и  дело!"
- сказал я. "Вот именно, сэр, и я бы не советовал англ