мело  положиться".  А  что
происходит на самом деле?  В  тот  самый  день,  когда  выходит  этот  номер
"Блеятеля", - коварство заговорщиков выражается даже в выборе  дня,  -  лорд
Джон Рассел принимает пост министра иностранных дел. Комментарии излишни.
     Пустомельцам говорится и говорилось, что лорд  Джон  Рассел  -  человек
слова. В некоторых случаях, возможно, он таков  и  есть;  но,  попав  в  эту
черную и громадную сеть заговора, он повел себя совсем иначе, как  убедились
пустомельцы. "В данном случае я уверен, поскольку мои  сведения  исходят  из
источника,  чья  подлинность  не  подлежит  сомнению,  -  писал   лондонский
корреспондент "Блеятеля" в прошлом году, -  что  лорд  Джон  Рассел  глубоко
сожалеет, что произнес в прошлый понедельник эту недвусмысленную речь".  Это
вам не общие фразы; это прямые, точные слова. А что делает лорд Джон  Рассел
(видимо, по чистой случайности) через двое суток после того, как  эти  слова
разнеслись по всему цивилизованному миру? Он  поднимается  в  парламенте  и,
нимало не смущаясь, заявляет, что если бы ему представился случай произнести
эту речь пятьсот раз, он бы ее и произнес пятьсот раз! Вот вам - заговор!  И
как можно подобный комплот, имеющий целью представить того, кто всегда прав,
всегда неправым,  терпеть  в  стране,  которая  гордится  своей  свободой  и
справедливостью?
     Правда,  пустомельцу,   возвысившему   голос   против   возмутительного
притеснения, могут сказать, что ведь в конце концов все это  -  политический
заговор. Ему могут сказать, что поскольку м-р Дизраэли в нем замешан, и лорд
Дерби в нем замешан, и м-р Брайт в нем замешан, и все  министры  внутренних,
иностранных и колониальных дел в нем замешаны, и  все  министерства,  и  все
оппозиции в нем замешаны, то это доказывает лишь одно: в  политике  делается
то, что в других областях было бы невозможно.  Такой  выдвигается  довод?  В
таком случае следует возразить, что этот огромный  заговор  охватывает  всех
художников всех школ и все сословия вплоть до последнего преступника,  равно
как и палача, который обрывает его жизнь  на  виселице.  Ибо  все  эти  лица
известны лондонскому корреспонденту "Пустомельского  Блеятеля",  и  все  они
обманывают его.
     Убедитесь в этом  сами,  сэр.  Вот  анналы  "Блеятеля",  документальные
данные. За недели, за  месяцы  до  открытия  выставки  Королевской  академии
художеств  лондонский  корреспондент  "Блеятеля"  знает  темы  всех  ведущих
художников, знает, что они собирались написать сначала и  что  они  написали
вместо этого, знает, что они должны писать, но не пишут,  и  что  не  должны
писать, а пишут, знает, от кого они получили  заказы,  вплоть  до  последней
буквы договора, и  знает,  сколько  они  получают  -  вплоть  до  последнего
шиллинга. Но вот этот выдающийся человек, которому художник раскрывает душу,
как ни одному своему ближайшему и довереннейшему другу, покидает  студию,  и
сразу же обнаруживается заговор, и начинается мошенничество. Альфред Великий
превращается в сказочную королеву; Моисей, взирающий на  землю  обетованную,
оказывается  Моисеем,  идущим  на  ярмарку;  *  портрет  Его  Преосвященства
архиепископа   Кентерберийского   преображается   с   помощью    непонятного
колдовства,  вызванного  волшебными  силами,  в   "Любимого   терьера"   или
"Пасущихся коров"; а самое замечательное произведение искусства по каталогу,
приведенному "Блеятелем", холодно отбрасывается,  причем  утверждается,  что
такового  никогда  не  существовало  даже  в  сокровеннейших  мыслях  самого
художника. Это само по себе подло, но это далеко не все.  Покупатели  картин
выползают из своих тайных убежищ, чтобы присоединиться  к  преступной  шайке
заговорщиков. М-р Бэринг недвусмысленно  сказал  лондонскому  корреспонденту
"Блеятеля", что он  приобрел  Э  39  за  тысячу  гиней,  а  сам  отдает  это
произведение неизвестному лицу за пару сотен фунтов; маркиз Лэнс Даун делает
вид,  что  он  понятия  не  имеет  ни  о  каких  заказах,  хотя   лондонский
корреспондент "Блеятеля" клялся в обратном, и  позволяет  провести  железную
дорогу по его земле за  половину  стоимости.  Подобные  примеры  могут  быть
умножены. Позор, позор этим людям! И это - Англия?
     Или, взгляните на литературу, сэр! Лондонский корреспондент  "Блеятеля"
не только знаком со всеми крупными писателями, но и владеет тайнами их  душ.
Ему внятны их сокровенные  значения  и  намеки,  он  видит  их  рукописи  до
опубликования и знает темы и названия их книг еще  до  того,  как  они  были
начаты. Как смеют  эти  писатели  предавать  этого  выдающегося  человека  и
поступать  наперекор  тем  намерениям,  которые  они   ему   поведали?   Чем
оправдывают они полную переделку своих рукописей, подмену названий, отход от
тем? Станут ли они отрицать свои поступки перед  лицом  всего  Пустомельска?
Если хватит у них на это наглости -  пусть  анналы  "Блеятеля"  заставят  их
умолкнуть. По  плодам  их  узнаете  их.  Пусть  их  произведения  сравнят  с
предваряющими обзорами лондонского корреспондента "Блеятеля", и ложь и обман
их станут ясны, как день; тогда станет понятно: они не желают делать ничего,
в чем  клялись  лондонскому  корреспонденту  "Блеятеля";  станет  ясно:  они
принадлежат к самым черным  силам  в  этом  черном  заговоре.  И  это  будет
очевидно, сэр, не только по отношению к  их  общественным  делам,  но  и  по
отношению к их частной жизни. Возмущенный пустомелец, решивший вывести  этот
позорный заговор на чистую воду, обвиняет  этих  литераторов  в  уничтожении
своей собственности, обмане сборщиков налогов, заполнении фальшивых счетов и
заключении подложных контрактов. Он обвиняет их, опираясь на безукоризненную
достоверность лондонского корреспондента "Пустомельского  Блеятеля".  С  его
свидетельством им  не  удастся  согласовать  ни  одно  событие  их  жизни  в
собственном их описании.
     Национальный характер вырождается  под  влиянием  этого  разветвленного
чудовищного  заговора.  Все   время   подделываются   документы.   Например,
выдающийся  человек  -  любой  выдающийся  человек  -  умирает.   Лондонский
корреспондент  "Блеятеля"  знает,  каковы  его  обстоятельства,  каковы  его
сбережения (если они имеются), кто его кредиторы, он знает все о его детях и
родственниках и  (обычно  еще  до  того,  как  остыло  тело)  описывает  его
завещание. Исполняется ли  это  завещание?  Никогда!  Его  подменяют  другим
завещанием, а настоящий документ уничтожается. И  такое  творится  (как  уже
отмечено выше) в Англии!
     Кто  же  исполнители  и  злоумышленники,  зачисленные  в  списки   этой
предательской лиги? Из чьих средств им платят и какими клятвами они клянутся
хранить тайну? Нет таких? Тогда заметьте, что  за  этим  следует.  Некоторое
время назад лондонский корреспондент "Блеятеля" написал следующее:  "Болдбой
- пианист, выступающий не без успеха в галерее св. Джануариуса. За вечер  он
получает триста фунтов чистыми. Неплохо!" Строитель галереи (завязший по уши
в заговоре) прочел эти новости и заметил, с характерной для него  грубостью,
что лондонский корреспондент  "Блеятеля"  -  слепой  осел.  Его  собеседник,
человек весьма решительный, стал настаивать на том, чтобы он  объяснил  свое
необычное заявление. И тот объявил,  что  даже  если  галерея  будет  битком
набита публикой, то и в этом  случае  сбор  не  даст  две  сотни  фунтов,  а
издержки составляют добрую половину  наивысших  сборов.  Весьма  решительный
господин (тоже пустомелец) измерил галерею через  неделю  после  события,  и
оказалось, что, действительно, сборы никак не могут составить двести фунтов.
Станет ли самый убогий ум сомневаться,  что  галерею  сумели  за  это  время
перестроить?
     Таким  образом,  заговор  распространяется,  проникает  во   все   слои
общества,  вплоть  до  ожидающего  казни  преступника,  палача  и  тюремного
священника. Каждый известный убийца в течение минувших десяти лет  осквернил
последние мгновения своей жизни, извратив те признания,  которые  он  сделал
нарочито для лондонского корреспондента "Пустомельского Блеятеля". И  каждый
раз мистер Колкрафт следовал  подобному  примеру;  а  духовник  осужденного,
забыв о своем сане и помня лишь (увы) о заговоре,  приводил  такие  описания
поведения  или   высказываний   преступника,   которые   оказывались   прямо
противоположными  конфиденциальным  сведениям   лондонского   корреспондента
"Блеятеля". И это (как замечено выше) - добрая старая Англия!
     Нелегко, однако, одолеть  подлинного  гения.  Лондонский  корреспондент
"Блеятеля", видимо начиная  подозревать  о  заговоре  против  него,  недавно
пустил в ход новый стиль изложения, под который трудно подвести подкоп,  так
что потребуется, вероятно, организация нового  заговора!  Применение  нового
стиля было обнаружено - что вызвало огромную сенсацию  в  Пустомельске  -  в
следующем абзаце: "Раз уж я коснулся светской болтовни на литературные темы,
позвольте сообщить вам, что ходят  новые  поразительные  слухи  относительно
разговоров, упоминаемых мною ранее, как якобы имевших место  в  квартире  на
бельэтаже (над входной дверью) м-ра Кс.  Аметра  (поэта,  хорошо  известного
нашим  читателям),  причем  утверждается,  что  отношения  между  двоюродным
дедушкой Кс. Аметра, его вторым сыном,  его  мясником  и  полным  одноглазым
джентльменом,  пользующимся  большим  уважением  в  Кенсингтоне,  не  совсем
дружественные; п этой корреспонденции я  не  буду  распространяться  на  Эту
тему, поскольку мой собеседник не мог сообщить мне дальнейшие подробности".
     Но довольно, сэр. Житель Пустомельска, который взялся  за  перо,  чтобы
обличить  это  мерзкое  сообщество   беспринципных   губителей   безупречной
(местной) знаменитости, отворачивается от этого сообщества с  отвращением  и
презрением.  Ему  остается  лишь   в   нескольких   словах   обнажить   цель
заговорщиков, сорвав  с  нее  последние  жалкие  покровы,  и  внушающая  ему
омерзение задача будет выполнена.
     Цель эта, по его мнению, двойная:  во-первых,  представить  лондонского
корреспондента "Пустомельского Блея-теля" как зловредного  тупицу,  который,
подрядившись сообщать то, чего он не знает, причиняет обществу столько  зла,
сколько может причинить тупица. Во-вторых, внушить жителям Пустомельска, что
приятие такого количества дряни отнюдь не улучшает их город.
     Итак,  сэр,  по  обоим  этим  пунктам  Пустомельск  вопрошает  громовым
голосом: "Где  же  генеральный  прокурор?  Почему  этим  делом  не  займется
"Таймс"? (Или газета тоже в заговоре?  Она  никогда  не  соглашается  с  его
взглядами,  никогда  не  цитирует  его  и  бесконечно   ему   противоречит).
Пустомельск, сэр, не забыл, что  наши  пращуры  сражались  с  норманами  при
Гастингсе и проливали кровь  во  множестве  других  мест,  которые  вы,  без
сомнения,  легко  вспомните,  и  не  желает  продать  свое  первородство  за
чечевичную похлебку. Берегитесь, сэр, берегитесь! Не то Пустомельск (недаром
же его ныне бездействующие ружья  стоят  в  козлах  на  обесчещенных  улицах
города) двинется вперед, следуя за своим  "Блеятелем"  к  подножью  трона  и
потребует отмщения заговорщикам от державной руки Ее Величества!

     31 декабря 1850 г.


       ^TПАМЯТИ У. М. ТЕККЕРЕЯ^U

     Перевод И. Гуровой

     Друзья  великого  английского  писателя,  основавшего  этот  журнал  *,
пожелали, чтобы краткую весть о его уходе из жизни написал для этих  страниц
его старый товарищ и собрат по оружию, который и выполняет сейчас их желание
и  о  котором  он  сам  писал  не  раз  -   и   всегда   с   самой   лестной
снисходительностью.
     Впервые я увидел его почти двадцать восемь лет назад, когда он  изъявил
желание проиллюстрировать мою первую книгу. А в последний раз  я  видел  его
перед рождеством в клубе "Атенеум", и он сказал мне. что три дня пролежал  в
постели, что после подобных припадков его мучит  холодный  озноб,  "лишающий
его всякой способности работать", и  что  он  собирается  испробовать  новый
способ лечения, который тут же со смехом мне описал. Он был весел и  казался
бодрым. Ровно через неделю он умер.
     За долгий срок, протекший между этими двумя встречами,  мы  виделись  с
ним много раз: я помню его и блестяще остроумным, и очаровательно  шутливым,
и исполненным серьезной задумчивости, и весело играющим с детьми.  Но  среди
этого роя воспоминаний мне наиболее дороги те два или три случая,  когда  он
неожиданно входил в мой кабинет и рассказывал, что такое-то место в такой-то
книге растрогало его до слез и вот он пришел пообедать, так как  "ничего  не
может с собой поделать" и просто должен поговорить со мной о нем. Я убежден,
что никто не видел его таким любезным, естественным, сердечным, оригинальным
и непосредственным, как я в те часы. И мне  более,  чем  кому-либо  другому,
известны величие и благородство сердца, раскрывавшегося тогда передо мной.
     Мы не всегда сходились во мнениях.  Я  считал,  что  он  излишне  часто
притворяется легкомысленным и делает вид, будто ни во  что  не  ставит  свой
талант, а это наносило вред вверенному ему драгоценному дару. Но мы  никогда
не говорили на эти темы серьезно, и я живо помню, как он, запустив обе  руки
в шевелюру, расхаживал по комнате и смеялся, шуткой  оборвав  чуть  было  не
завязавшийся спор.
     Когда мы собрались в Лондоне, чтобы почтить  память  покойного  Дугласа
Джерролда *, он прочел один из своих лучших рассказов, помещенных в "Панче",
- описание недетских забот ребятишек одной бедной семьи. Слушай его,  нельзя
было  усомниться  в  его  душевной  доброте  и  в  искреннем  и  благородном
сочувствии слабым и сирым. Он прочел этот рассказ так трогательно и с  такой
задушевностью, что, во всяком случае, один из его слушателей не мог сдержать
слезы.  Это  произошло  почти  сразу  после  того,  как  он  выставил   свою
кандидатуру  в  парламент  от  Оксфорда,  откуда  он  прислал   мне   своего
поверенного  с  забавной  запиской  (к   которой   прибавил   затем   устный
постскриптум), прося меня "приехать и представить его избирателям,  так  как
он полагает, что среди них не найдется и двух человек, которые слышали бы  о
нем, а меня, он убежден, знают человек семь-восемь,  не  меньше".  И  чтение
упомянутого выше  рассказа  он  предварил  несколькими  словами  о  неудаче,
которую потерпел на выборах, и они были исполнены  добродушия,  остроумия  и
здравомыслия.
     Он очень любил детей, особенно мальчиков, и удивительно хорошо  с  ними
ладил. Помню, когда мы были с ним в Итоне, где учился тогда мой старший сын,
он спросил с неподражаемой серьезностью, не возникает ли  у  меня  при  виде
любого мальчугана непреодолимое желание дать ему соверен - у него оно всегда
возникает.
     Я вспомнил об этом, когда смотрел в могилу, куда уже опустили его гроб,
ибо я смотрел через плечо мальчугана, к которому он был добр.
     Все это - незначительные мелочи, но в горестной  потере  всегда  сперва
вспоминаются разные пустяки, в которых опять звучит знакомый голос,  видится
взгляд или жест - все то, чего нам никогда-никогда не увидеть  вновь  здесь,
на земле. А о том большем, что мы знаем про него, - о его горячем сердце, об
умении безмолвно, не жалуясь, сносить несчастья, о его  самоотверженности  и
щедрости, нам не дано права говорить.
     Если  в  живой  беззаботности  его   юности   сатирическое   перо   его
заблуждалось или нанесло несправедливый укол, он уже давно сам заставил  его
принести извинения:

     Мной шутки он бездумные писал,
     Слова, чей яд сперва не замечал,
     Сарказмы, что назад охотно б взял.

     Я не решился бы писать сейчас о его книгах, о его проникновении в тайны
человеческой  натуры,  о   его   тончайшем   понимании   ее   слабостей,   о
восхитительной  шутливости  его  очерков,  о  его  изящных  и   трогательных
балладах, о его мастерском владении языком. И уж  во  всяком  случае,  я  не
решился бы писать обо всем этом на страницах журнала, который с  первого  же
номера освещался блеском  его  дарований  и  заранее  интересовал  читателей
благодаря его славному имени.
     А на столе передо мной лежат главы его последнего, недописанного романа
*. Нетрудно понять, как грустно становится - особенно писателю  -  при  виде
этого свидетельства долго вынашивавшихся замыслов, которым так никогда и  не
будет дано обрести свое воплощение, планов, чье осуществление едва началось,
тщательных приготовлений  к  долгому  путешествию  по  путям  мысли,  так  и
оставшимся  непройденными,  сияющих  целей,  которых  ему  не  суждено  было
достичь.  Однако  грусть  моя  порождена  лишь  мыслью  о  том,  что,  когда
оборвалась его работа над этим  последним  его  творением,  он  находился  в
расцвете сил и таланта. На мой  взгляд,  глубина  чувства,  широта  замысла,
обрисовка характеров, сюжет и какая-то особенная теплота, пронизывающая  эти
главы, делают их лучшим из всего, что было им когда-либо  создано.  И  почти
каждая страница убеждает меня в том, что он сам думал так же, что  он  любил
эту книгу и вложил в  нее  весь  свой  талант.  В  ней  есть  одна  картина,
написанная  кровью  сердца  и  представляющая  собой  истинный  шедевр.   Мы
встречаем в этой книге изображение двух детей, начертанное рукой  любящей  и
нежной, как рука отца, ласкающего свое дитя. Мы читаем в ней о  юной  любви,
чистой, светлой и прекрасной, как сама истина. И замечательно, что благодаря
необычному построению сюжета большинство важнейших событий,  которые  обычно
приберегаются для развязки, тут предвосхищается  в  самом  начале,  так  что
отрывок этот обладает определенной целостностью и читатель узнает о  главных
действующих  лицах  все  необходимое,   словно   писатель   предвидел   свою
безвременную кончину.
     Среди того, что я прочел с такой печалью, есть и  последняя  написанная
им строка, и последняя исправленная им корректура.  По  виду  страничек,  на
которых смерть остановила его перо, можно догадаться, что он постоянно носил
рукопись с собой и часто вынимал, чтобы еще раз просмотреть и исправить  ее.
Вот последние слова исправленной им корректуры: "И сердце  мое  забилось  от
неизъяснимого блаженства". И наверное, в этот сочельник, когда он,  разметав
руки, откинулся на подушки, как делал  всегда  в  минуты  тяжкой  усталости,
сознание исполненного долга и благочестивая надежда, смиренно  лелеемая  всю
жизнь, с божьего соизволения дали его сердцу забиться блаженством перед тем,
как он отошел в вечный покой.
     Когда его нашли, он лежал именно в этой позе, и лицо его дышало  покоем
и миром - казалось, он спит. Это произошло двадцать четвертого декабря  1803
года. Ему шел только пятьдесят третий год - он был еще так молод, что  мать,
благословившая его первый сон, благословила и последний. За двадцать лет  до
этого он, попав на корабле в бурю, писал:

     На море после шквала
     Волненье затихало,
     А в небе запылала Заря - глашатай дня.

     Я знал - раз светлы дали,
     Мои дочурки встали,
     Смеясь, пролепетали Молитву за меня.

     Эти маленькие дочурки стали уже взрослыми,  когда  загорелась  скорбная
заря, увидевшая кончину их отца. За эти двадцать  лет  близости  с  ним  они
многое от него узнали, и перед одной из них открывается путь  в  литературу,
достойный ее знаменитого имени.
     В ясный зимний день, предпоследний день старого года,  он  упокоился  в
могиле в Кенсал Грин, где прах, которым  вновь  должна  стать  его  смертная
оболочка, смешается с прахом его третьей дочери, умершей еще  малюткой.  Над
его надгробием в печали склонили головы его многочисленные собратья по перу,
пришедшие проводить его в последний путь.

     Февраль 1864 г.


       ^TИГРА МИСТЕРА ФЕХТЕРА *^U

     Перевод И. Гуровой

     Замечательный актер, чье имя стоит в заголовке,  намеревается  покинуть
Англию для гастролей  в  Соединенных  Штатах.  Я  хотел  бы  надеяться,  что
несколько слов