сть
лет, и этим же объясняется уменьшение количества арестов. Однако  это  могло
бы соответствовать истине, если бы сравнивались только два следовавших  друг
за другом периода. Но когда сравниваются целых пять периодов и  оказывается,
что  результаты  постепенно  и  непрерывно  изменяются  в  одном  и  том  же
направлении,  взаимосвязь  фактов  устанавливается  с  полной  очевидностью:
количества  преступлений  уменьшилось  именно  благодаря  уменьшению   числа
казней. Особенно если вспомнить, что непосредственно  после  истечения  пяти
лет первого периода, когда число казней и убийств оказалось  самым  большим,
страна была наводнена людьми без определенных занятий вследствие  сокращений
в армии и флоте; что затем  последовали  тяжелые  годы  смут  и  волнений  в
сельскохозяйственных и промышленных районах страны; и самое главное, что  во
время  последующих  периодов  законы  несколько  раз   пересматривались,   в
результате чего была отменена смертная казнь не  только  за  кражу  скота  и
лошадей, воровство  и  подделку  денег  (эти  преступления,  как  показывает
статистика, тоже немедленно пошли  на  убыль),  но  и  за  те  преступления,
которые могут привести  к  убийству,  как-то:  поджоги,  грабеж  на  больших
дорогах и кражи со взломом. Кроме  того,  другой  представленный  парламенту
отчет подтверждает наши  выводы  еще  более  убедительно,  если  это  только
возможно. В таблице одиннадцатой мы находим только те годы, начиная с  1810,
когда все лица, осужденные за убийство,  были  казнены;  а  также  в  равном
количестве те  годы,  когда  казнена  была  наименьшая  доля  осужденных  за
убийство. В  первом  случае  за  убийство  было  осуждено  шестьдесят  шесть
человек, которые были казнены все; во втором осуждено было  восемьдесят  три
человека, а казнен  только  тридцать  один  из  них.  Теперь  заметьте,  как
применение и неприменение  смертной  казни  повлияли  на  последующие  годы.
Количество арестов  за  убийство  в  течение  четырех  лет,  непосредственно
следовавших за теми годами, когда были  казнены  все  осужденные,  равнялось
двумстам семидесяти.
     В течение же четырех  лет,  непосредственно  следовавших  за  теми,  на
протяжении которых было казнено  лишь  чуть  более  трети  из  общего  числа
осужденных, за убийство было осуждено двести двадцать два человека, то  есть
на сорок восемь человек меньше. Если мы сравним число арестов в первой и  во
второй группах лет, то обнаружим, что непосредственно вслед  за  поголовными
казнями  число  подобных  преступлений  возрастает   почти   на   тринадцать
процентов, а после того как к смягчению наказания начинают  прибегать  чаще,
чем к смертной казни, число их уменьшается на семнадцать процентов.
     В тот же самый парламентский отчет включены данные об арестах и  казнях
в Лондоне и Мидлсексе  на  протяжении  тридцати  двух  лет  (по  1842  год),
разделенных на два периода по  шестнадцати  лет  каждый.  В  первый  из  них
осужденные за  убийство  тридцать  четыре  человека  были  казнены  все  без
исключения. Во второй осуждено было двадцать семь, а казнено семнадцать.  За
второй период с семнадцатью казнями число арестов  за  убийство  было  вдвое
меньше того, которое мы находим в первом периоде, когда казнено  было  ровно
вдвое больше осужденных. Все  это,  по  нашему  мнению,  является  настолько
неопровержимым доказательством нашей точки зрения, насколько  статистические
данные вообще могут  служить  доказательством  при  установлении  причины  и
следствия в  цепи  последовательных  событий.  И  следовательно,  совершенно
справедливо высказывание интересного  и  полезного  журнала,  издающегося  в
Глазго  под  названием  "Журнал  сообщений  о  смертной   казни   и   других
наказаниях": "Чем больше число казней, тем больше число убийств, чем  меньше
число казней, тем меньше  число  убийств.  Жизням  подданных  ее  величества
грозит больше опасности в тот год, когда казнят сто человек, чем в тот  год,
когда казнят пятьдесят, больше опасности в тот год, когда казнят  пятьдесят,
чем в тот год, когда казнят двадцать пять".
     То же самое мы видим в Тоскане, в Пруссии, во Франции и  в  Бельгии  по
мере того, как публичные казни становятся там все более редкими. Где  бы  ни
уменьшилось число смертных казней, число преступлений там тоже уменьшается.
     Ведь даже самые пылкие защитники смертной казни, которые, вопреки  всем
фактам и цифрам, продолжают утверждать,  что  она  предотвращает  совершение
преступлений, спешат тут же прибавить аргумент,  доказывающий,  что  она  их
вовсе не предотвращает! "Совершается столько гнусных убийств, - говорят  эти
защитники, - и они так быстро следуют одно за другим, что отменять  смертную
казнь никак нельзя". Но ведь это же одна из причин для ее отмены!  Ведь  это
же доказывает, что смертная казнь не является устрашающим примером, что  она
не может предотвратить преступления и что с ее помощью не  удастся  положить
конец подражанию, дурному влиянию - называйте это как хотите, -  из-за  чего
одно убийство влечет за собой другое!
     Точно  так  же  за  одним  подлогом  следовал  другой,  когда  за   это
преступление полагалась смертная казнь. После ее отмены количество  подлогов
пошло на убыль с замечательной быстротой. Однако  всего  тридцать  пять  лет
назад, желая ужаснуть своих сиятельных собратьев, лорд Элдон  с  трепетом  и
чуть ли не со слезами высказал в палате лордов фантастическое  предположение
о том, что может настать день, когда какой-нибудь неуравновешенный мечтатель
дойдет до того, что предложит отменить смертную казнь  за  подлог.  И  когда
такое предложение все-таки было внесено, лорды Линдхерст, Уинфорд, Тендерден
и Элдон - все ученые законоведы - выступили против него.
     Однако  в  другой  раз  тот  же  самый  лорд  Тендерден   с   подлинным
благородством выразил радость по поводу  того,  что  вопросом  о  пересмотре
законов   занялся   мистер   Пиль,   "который   не   занимался    специально
юриспруденцией, ибо законоведы от долгой привычки делаются слепы  ко  многим
недостаткам законов".  Я  позволю  себе  почтительно  добавить,  что  всякое
выступление судьи по уголовным делам за отмену смертной казни весьма  ценно,
в то время как его выступление за ее сохранение ничего не стоит; но об  этом
я буду говорить подробнее в моем следующем заключительном письме.

                                  III

     Последним из английских  судей,  публично  высказавшихся  с  судейского
кресла в пользу смертной  казни,  был,  если  не  ошибаюсь,  судья  Колридж,
который, обращаясь в прошлом году к присяжным в Хертфорде, не упустил случая
посетовать на большое число  серьезных  преступлений  в  повестке  сессии  и
высказать опасение, что это объясняется относительной  редкостью  применения
смертной казни.
     Мне кажется, при всем уважении и почтении к столь высокому  авторитету,
можно тем не менее сказать, что факты не только не подтверждают мнения судьи
Колриджа, но как раз наоборот. Он приложил все усилия, чтобы  сделать  общий
вывод из очень частных и односторонних предпосылок, и  все  же  это  ему  не
удалось. Ведь среди немногих приведенных им примеров главное место  занимают
убийства, а в наше время, как это следует из парламентских  отчетов,  людей,
виновных в убийстве, приговаривают к повешенью с  большей  беспощадностью  и
гораздо чаще, чем когда-либо прежде. Так каким же образом  уменьшение  числа
публичных казней могло повлиять на этот вид преступлений?  Что  же  касается
убийц, оправданных присяжными, то им удается спастись как  раз  потому,  что
число казней слишком велико, а не слишком мало.
     Когда же я утверждаю, что всякое выступление судьи по  уголовным  делам
за отмену смертной казни весьма ценно, в то время как его выступление за  ее
сохранение ничего не стоит, я  исхожу  из  гораздо  более  общих  и  широких
предпосылок, чем те, которые привели почтенного судью Колриджа к его ошибкам
(ибо я смотрю на это  именно  так)  в  фактах  и  выводах.  И  в  этих  моих
предпосылках не содержится ничего оскорбительного для судей как корпорации -
ведь  в  Англии  нет  другого  института,  пользующегося  столь  заслуженным
уважением и доверием; эти предпосылки в равной мере относятся ко всем людям,
посвятившим себя какой-нибудь профессии.
     Нет сомнения, что человек начинает любить предмет, на изучение которого
он потратил много времени и сил  и  глубокое  знание  которого  помогло  ему
достичь почетного положения. Нет сомнения, что подобное чувство порождает не
только равнодушие и слепоту к недостаткам этого предмета,  как  явствует  из
слов милорда Тендердена, приведенных в предыдущем моем письме, но и  горячее
желание защищать эти недостатки и оправдывать  их.  Если  бы  дело  обстояло
иначе, если бы такой интерес и любовь к своей  профессии  отсутствовали,  ни
одна из них никогда не могла бы стать призванием человека. Вот почему ученые
юристы упорно противятся обновлению юридических принципов. Вот почему знаток
законов в "Первой Беседе", предшествующей описанию Утопии *, услышав мнение,
что смертную казнь следовало бы отменить,  говорит:  "Никогда  нельзя  будет
пойти  на  такую  меру  в  Англии,  не  подвергая   государство   величайшей
опасности". При этих словах он покачал головою, скривил презрительно губы  и
замолчал". Вот почему главный уголовный судья города  Лондона  в  1811  году
протестовал против "отмены высшей меры наказания" за  карманные  кражи.  Вот
почему лорд-канцлер в 1813 году протестовал против отмены смертной казни  за
кражу товаров из лавки на  сумму  более  пяти  шиллингов.  Вот  почему  лорд
Элленборо в 1820 году предсказывал чудовищные  последствия  отмены  смертной
казни за кражу белящегося полотна на сумму  в  пять  шиллингов.  Вот  почему
генеральный прокурор в 1830  году  настойчиво  требовал  смертной  казни  за
подлог  и  "с  удовлетворением  чувствовал",  вопреки  всем   свидетельствам
банкиров и других пострадавших (одних банкиров набралась  тысяча!),  "что  с
помощью столь строгого закона он удерживает  возможных  правонарушителей  от
преступления". Вот почему судья Колридж произнес свою  речь  в  Хертфорде  в
1845 году. Вот почему в уголовном кодексе Англии к 1790  году  насчитывалось
сто шестьдесят преступлений,  караемых  смертью.  Вот  почему  законники  из
поколения в поколение твердили, что любое изменение такого  положения  вещей
"подвергнет  государство  величайшей  опасности".  И  вот  почему   они   на
протяжении всех темных лет истории "покачивали головой, презрительно кривили
губы и умолкали". За исключением (и что  это  за  славные  исключения!)  тех
случаев, когда такие знатоки законов, как Бэкон, Мор, Блэкетон, Ромильи *  и
- будем всегда вспоминать в нем с благодарностью  -  совсем  недавно  мистер
Бэзил Монтегю, каждый в свое  время,  боролись  за  правду  и  защищали  ее,
насколько им позволяли заблуждения общества или законодательство эпохи.
     Есть и еще одна даже более веская причина, почему выступление судьи  по
уголовным делам за сохранение смертной  казни  не  имеет  веса.  Ведь  он  -
главный актер в страшной драме судебного процесса, где  решается,  жить  или
умереть  его  ближнему.  Те,  кто  присутствовал   на   подобном   процессе,
обязательно  чувствовали  и  уже  не  могли  забыть  напряженного   ожидания
развязки. Я не хочу касаться  того,  насколько  тяжело  это  напряжение  для
ведущего процесс судьи, если он справедлив и добр. Пусть он  будет  образцом
справедливости и доброты, пусть это напряжение для него невыносимо -  и  все
же место, которое он занимает в подобном процессе, и грозная тайна,  которой
он должен стать сопричастным, не могут не затемнить в  его  глазах  истинную
сущность такой  кары.  Мне  знакома  торжественная  и  мрачная  пауза  перед
объявлением вердикта, когда  лихорадочное  возбуждение  в  зале  суда  вдруг
сменяется гробовой тишиной, все шеи вытягиваются и все глаза устремляются на
стоящую у барьера одинокую  фигуру  подсудимого,  которого,  быть  может,  в
следующую секунду смерть, так сказать, поразит прямо перед ними. Мне  знаком
трепет, пробегающий по толпе, когда судья надевает черную шапочку, а женщины
вскрикивают и кого-то выносят в обмороке; когда же  судья  неверным  голосом
произносит приговор, как страшно столкновение этих  двух  простых  смертных,
которым, как ни велика была пропасть между ними сейчас, суждено  в  грядущем
встретиться смиренными просителями перед престолом  господним!  Мне  знакомо
все это, и я могу представить себе, во что обходится судье такое  исполнение
его долга, но я утверждаю, что все эти сильные ощущения одурманивают его,  и
он не может отличить кару, как средство предупреждения  или  устрашения,  от
связанных с ней  переживаний  и  ассоциаций,  которые  касаются  только  его
одного.
     Я не стану говорить о том, что никакие парики и горностаевые мантии  не
способны изменить характер человека, их носящего; о том, что характер судьи,
словно руки красильщика, быть может, тоже несет на  себе  неизгладимый  след
того, что неотъемлемо от  его  ремесла,  и  судья,  давно  уже  привыкший  к
смертной казни, не сумеет оставаться беспристрастным в этом вопросе; о  том,
что вообще вряд ли логично считать непредубежденным арбитром  в  нем  судей,
которые постоянно  выносят  смертные  приговоры;  я  скажу  только,  что  по
указанным мною выше причинам выступление всякого судьи, а особенно судьи  по
уголовным делам, в пользу сохранения смертной казни ничего не значит, а  его
выступление за ее отмену особенно ценно, ибо в последнем случае им руководит
убеждение  настолько  сильное  и  глубокое,  что  оно  преодолело  все   эти
неблагоприятные обстоятельства. Я утверждаю это без всяких оговорок  -  ведь
весьма возможно, что большинство наших  лучших  судей  уже  прониклось  этим
убеждением и в любом случае выскажется против смертной казни.
     Я упоминал вначале, что часть этого письма будет  посвящена  нескольким
наиболее ярким примерам, подтверждающим основные аргументы в  пользу  отмены
смертной казни. Их столько, что  отобрать  наиболее  подходящие  чрезвычайно
трудно; правда, из  тех,  которые  свидетельствуют  о  возможности  судебной
ошибки и невозможности исправить или искупить ее, можно взять любой наугад -
все они один другого лучше (мне, конечно, следовало бы сказать: один другого
хуже); впрочем, если бы не было никаких других  примеров,  хватило  бы  дела
Элизы Фаннинг. Да и не существуй их вовсе,  одной  их  возможности  было  бы
достаточно для возражений против того, чтобы  простые  смертные,  наделенные
способностью лишь к ограниченным и преходящим суждениям, на основании  улик,
допускающих различное толкование, назначали крайнюю и непоправимую  кару.  А
ведь подобных случаев было немало, и многие из них настолько  известны,  что
будут  немедленно  узнаны  даже  в  кратком  перечне,  взятом  мной  из  уже
упомянутого отчета.
     "Был случай, когда свидетели, на чьих показаниях основывался  приговор,
явились на место преступления, привлеченные доносившимися оттуда стонами,  и
нашли там человека, который склонился над телом убитого, держа в левой  руке
фонарь, а в окровавленной правой -  нож,  а  его  губы  словно  отказывались
прошептать в присутствии мертвеца заверения, что  не  он  совершил  страшное
деяние, случившееся чуть ли не у них на глазах, - и все же много лет спустя,
когда это могло принести пользу только его памяти, выяснилось,  что  человек
этот был невиновен. Был случай, когда в доме,  где  оставались  наедине  два
человека,  одного  из  них  нашли  убитым,   причем   множество   добавочных
обстоятельств указывало, что убийство - дело рук второго, тем более что  все
окна и двери были заперты изнутри; вину  сочли  доказанной  и  закон  послал
этого человека на виселицу - безвинного человека!  Был  случай,  когда  отца
нашли убитым в сарае, причем дома в это время был только его сын, а дочь под
присягой показала, что он распущенный, неблагодарный  негодяй,  мечтавший  о
смерти их отца и получении наследства; когда  видели  на  снегу  его  следы,
ведущие к месту убийства, а  на  дне  его  собственного  комода  при  обыске
обнаружили молоток (принадлежавший ему) - орудие убийства, запятнанное плохо
стертой кровью, - и все же сын этот был ни в чем не повинен: через много лет
сестра на смертном одре призналась, что была не  только  отцеубийцей,  но  и
братоубийцей! Был случай, когда человека  повесили,  так  как  его  опознали
свидетели и к чему прибавлялся  еще  ряд  подозрительных  обстоятельств),  а
потом оказалось, что все это - печальная ошибка, возникшая благодаря редкому
сходству. Был случай, когда двух старых врагов видели дерущимися в  поле,  а
потом одного из них нашли мертвым, заколотым вилами второго,  замеченными  у
него в руках и теперь лежавшими рядом с убитым, - и все же затем выяснилось,
что их владелец не совершал убийства, орудием которого они послужили, и  что
настоящий убийца был в числе  судивших  его  присяжных.  Был  случай,  когда
хозяина гостиницы один из его слуг обвинил в убийстве постояльца, показывая,
что он видел, как его хозяин душил приезжего в постели и потом шарил по  его
карманам, а одна из служанок показала,  что  видела,  как  он  тогда  же  на
рассвете прокрался в сад, вынул  из  кармана  золотые  монеты  и,  тщательно
завернув их в тряпицу, закопал в землю; когда  сад  осмотрели,  в  указанном
месте нашли свежевскопанное  месте  и  вырыли  из  тайника  тридцать  фунтов
золотом;  хозяина,  который  в  смущении   и   растерянности,   красноречиво
свидетельствующих о его вине,  признался  в  том,  что  деньги  закопал  он,
разумеется, потом повесили, и его невиновность обнаружилась слишком  поздно.
Был случай, когда грабитель отнял  у  путника  на  большой  дороге  двадцать
гиней, которые тот из предосторожности пометил, - и вот одну из  них  не  то
разменивает, не то уплачивает слуга гостиницы, где путник останавливается  в
тот же вечер;  слуга  этот  примерно  такого  же  роста,  что  и  разбойник,
кутавшийся в плащ и скрывший свое лицо под маской;  хозяин  показывает,  что
слуга его в последнее время проматывал неизвестно откуда  взявшееся  у  него
золото; пока слуга лежит в пьяном сне, его сундучок  обыскивают,  находят  в
нем девятнадцать меченых гиней и кошелек путника; слугу, конечно, осуждают и
вешают - за преступление его хозяина! Был случай,  когда  свидетеля  слышали
бурную  ссору  отца  с  дочерью,  которая  часто  повторяла  -   "безбожно",
"жестокий", "смерть"; отец выходит  из  комнаты,  запирая  за  собой  дверь;
слышатся стоны и слова: "Жестокий отец, ты убил меня; в  комнату  врываются,
находят девушку при последнем издыхании - в боку у нее зияет рана,  а  рядом
лежит окровавленный нож; ее спрашивают, убита ли она отцом, и,  умирая,  она
делает  утвердительный  знак;  отец,  вернувшись  в  комнату,   всем   своим
поведением словно подтверждает, что злодеяние совершено им; его, разумеется,
тоже вешают - а почтя через год обнаруживаются исчерпывающие  доказательства
того, что это было самоубийство, и власти, как  могут,  восстанавливают  его
честь: над его могилой некоторое время размахивают двумя флагами, тем  самым
признавая его невиновность".
     В отчете говорятся, что практика английских уголовных судов знает более
сотни таких случаев. В том же самом отчете рассказывается о  трех  столь  же
вопиющих случаях, когда в Америке были повешены несправедливо  заподозренные
люди;  и  еще  о  пяти,  когда  невиновность  казненных,  правда,  не   была
впоследствии доказана, но когда улики против них были  только  косвенными  и
столь  же  сомнительными,  как  и   большинство   тех,   которые   считались
достаточными для совершения остальных узаконенных  убийств,  описанных  там.
Мистер О'Коннел не далее, как двадцать пять лет назад,  защищал  в  Ирландии
трех братьев - после того как их повесили за убийство, выяснилось,  что  они
его н