л, когда ехал сюда по железной дороге. В  одном
вагоне со  мною  ехал  некий  древний  джентльмен  (я  упоминаю  о  нем  без
стеснения, ибо его здесь нет, - я сам видел, как он сошел с  поезда  задолго
до Бирмингема). Он без конца сетовал на рост  железных  дорог  и  без  конца
умилялся, вспоминая медлительные почтовые кареты. Сам я, по  старой  памяти,
тоже сохранил известную привязанность  к  почтовым  трактам,  а  потому  мог
сочувствовать мнению этого старого джентльмена, почти  не  поступаясь  своим
собственным.  В  общем,  мы  неплохо  поладили,  и  когда   паровоз,   издав
душераздирающий вопль, нырнул в темноту, словно диковинное морское чудовище,
старый джентльмен сказал, что это никуда  не  годится  (смех),  и  я  с  ним
согласился. Когда, отрываясь  от  каждой  новой  станции,  паровоз  отчаянно
дергал и орал, как  будто  ему  вырывают  коренной  зуб,  старый  джентльмен
покачивал головой, и я тоже покачивал головой. (Смех.) Когда  он  принимался
поносить все эти новомодные затеи и уверять, что они не доведут до добра,  я
с ним не спорил.  Но  я  приметил,  что  стоило  поезду  замедлить  ход  или
задержаться на  какой-нибудь  станции  хоть  на  минуту  дольше  положенного
времени, как старый джентльмен тут же настораживался, выхватывал из  кармана
часы и возмущался тем, как медленно мы едем. (Смех.) И я не мог не  подумать
о том, как похож мой старый джентльмен на тех шутников, что  вечно  шумят  о
пороках и преступлениях, царящих в  обществе,  и  сами  же  с  пеной  у  рта
отрицают, что пороки и преступления имеют один общий источник: невежество  и
недовольство. (Смех и одобрительные возгласы.)
     Однако доброе дело, в котором вы все -  люди  разных  партий  и  разных
убеждений!  -  равно  заинтересованы,  начато   хорошо.   Мы   все   в   нем
заинтересованы, оно уже идет полным  ходом,  и  никакое  противодействие  не
может его остановить, хотя тут и там его может замедлить равнодушие  средних
классов, от которых главным образом и зависит его  успешное  развитие.  А  в
успехе его я не сомневаюсь. Ведь  всякий  раз,  как  рабочим  представляется
случай убедительно опровергнуть обвинения, возведенные на них ложно  или  по
недомыслию,  они  этим  случаем  пользуются  и  показывают  подлинную   свою
сущность. Вот  почему,  когда  какой-то  несчастный  помешанный  повредил  в
лондонской Национальной галерее одну картину, об этом  написали  в  газетах,
поговорили несколько дней - и забыли. И после  этого  всякому  дураку  стало
ясно, что тысячи и тысячи людей самого скромного состояния  в  нашей  стране
могут, в  свои  праздничные  наезды  в  столицу,  пройти  по  залам  той  же
Национальной галереи или Британского музея, не повредив ни одного,  хотя  бы
самого малого, из сокровищ в этих замечательных  собраниях.  (Аплодисменты.)
Сам я не верю, что рабочие - это такие испорченные и злые  люди,  какими  их
столь часто и столь издавна представляют (аплодисменты); скорее я  склоняюсь
к мысли, что какие-то мудрецы решили установить этот факт,  не  потрудившись
обосновать его,  а  люди  праздные  и  предубежденные,  не  дав  себе  труда
составить собственное мнение, принимали этот факт на веру - до тех нор, пока
рабочим не представился случай опровергнуть позорное обвинение  и  оправдать
себя в глазах общества. (Аплодисменты.)
     Хорошей иллюстрацией к этому положению может послужить история с  одной
из лондонских конных статуй.
     Существовало предание, что скульптор, создавший ее,  повесился,  потому
что забыл изваять подпругу у седла. Преданию этому верили много лет, а потом
статую обследовали по другому поводу и обнаружилось, что подпруга все  время
была на месте. (Возгласы и смех.)
     Но если и правда, как утверждают, что рабочие наши озлоблены и порочны,
не есть ли это наилучшее основание для того, чтобы стараться исправить их  с
помощью просвещения? А  если  неправда,  то  тем  более  оснований  дать  им
возможность обелить свое опороченное доброе  имя,  и  нельзя,  мне  кажется,
придумать для этого лучшего способа, чем  добровольное  общение  ради  таких
высоких целей, какие ставят себе  основатели  бирмингемской  Политехнической
школы. (Крики одобрения.) Во всяком  случае,  если  вы  хотите  вознаградить
честность, если хотите поощрять добро,  подталкивать  нерадивых,  искоренять
зло  или  исправлять  недостатки,  просвещение   -   широкое,   всестороннее
просвещение - вот единое на  потребу,  вот  единственная  достойная  задача.
(Аплодисменты.) И если  разрешено  мне  будет  использовать,  пересказав  их
по-своему, слова Гамлета - не применительно к какому-либо правительству  или
партии (ибо партия - это, по преимуществу,  вещь  неразумная,  а  посему  не
имеющая отношения к цели, которую мы преследуем) и если разрешено мне  будет
отнести эти слова к образованию, как Гамлет отнес их к  черепу  королевского
шута Йорика, то я скажу: "Ступай  в  комнату  совета  и  скажи  им  -  пусть
накладывают громких фраз и прекрасных слов хоть в дюйм толщиной,  все  равно
они этим кончат" *. (Овация.)


       ^TРЕЧЬ НА ОТКРЫТИИ ПУБЛИЧНОЙ БИБЛИОТЕКИ^U

                                (Манчестер)
                           2 сентября 1852 года *

     Сэр Джон Поттер, милорды, леди и джентльмены! За последние две недели я
так привык повторять чужие слова *, что сейчас, когда я не  могу  положиться
ни на чьи слова, кроме своих собственных, я испытываю совсем новое ощущение.
(Смех.) Уверяю вас, я так и чувствую, что мне грозит  опасность  в  точности
скопировать речь моего друга, предыдущего оратора; и такова  сила  привычки,
что мне как-то недостает суфлера. (Смех.) Поэтому, а также по многим  другим
причинам, я займу ваше внимание лишь очень короткой речью, я только  выполню
поручение, которым меня почтили,  -  предложу  резолюцию.  Она  столь  полно
выражает мои надежды и чувства и мои мысли в  связи  с  этим  знаменательным
днем, что самое лучшее будет, если я сразу же прочту ее вам:
     "Поскольку бесплатные библиотеки создаются главным образом в  интересах
рабочего люда, настоящее собрание  от  души  надеется,  что  книги,  которые
отныне станут широко доступны, явятся источником радости и  пользы  в  самых
скромных жилищах, на чердаках и  в  подвалах,  где  обитает  беднейшее  наше
население". (Одобрительные возгласы.)
     Леди и джентльмены, все, что я хочу сегодня сказать,  вместится  в  два
очень коротких замечания. Во-первых, я позволю себе сообщить вам новость: за
то время, что я здесь сижу, мне, к моей великой радости,  удалось  разрешить
загадку, с давних пор меня смущавшую. В газетах, в парламентских  прениях  и
не весть где еще я так часто встречал упоминания  о  "Манчестерской  школе",
что мне давно уже  хотелось  узнать,  что  значат  эти  слова  и  что  собой
представляет эта  самая  "Манчестерская  школа".  (Смех.)  Естественное  мое
любопытство отнюдь не уменьшилось после того, как я выслушал касательно этой
школы самые разноречивые мнения: одни крупные авторитеты уверяли  меня,  что
школа эта очень хорошая; другие - что она очень плохая;  одни  уверяли,  что
она очень разносторонняя и широкая, другие - что она  очень  ограниченная  и
узкая; одни уверяли, что это - сплошной обман, другие  -  что  это  сплошная
идиллия *. (Громкий смех.)
     И вот, леди и джентльмены, сегодня я разрешил эти мои  сомнения:  придя
сюда, я понял, что "Манчестерская школа" -  это  большая  бесплатная  школа,
ставящая себе целью нести просвещение к беднейшим очагам. (Крики одобрения.)
Эта большая бесплатная школа предлагает самому скромному рабочему  человеку:
"Приходи сюда и учись"; эта большая бесплатная школа, по-царски оснащенная с
помощью доброхотных  пожертвований,  и  притом  в  сказочно  короткий  срок,
вступает на свой славный путь, имея двадцать тысяч томов,  не  признавая  ни
сект, ни партий, ни сословных различий - ничего, кроме общих нужд  и  общего
блага. (Крики  "браво",  аплодисменты.)  Отныне,  леди  и  джентльмены,  это
помещение будет олицетворять для меня "Манчестерскую школу" (возгласы), и  я
молю бога, чтобы многие другие большие города и  многие  высокие  авторитеты
поучились в этой манчестерской школе и извлекли пользу  из  ее  благородного
примера. (Возгласы одобрения.)
     А во-вторых, и в последних, леди и джентльмены, разрешите мне  сказать,
что я, так же как и мой друг сэр Эдвард Литтон, чрезвычайно сожалею, что  не
смогу  присутствовать  на  другом,  столь  же  интересном  собрании  сегодня
вечером. Мне было бы очень радостно увидеть здесь вместо себя манчестерского
рабочего и услышать, вместо собственного голоса, его голос, когда он  скажет
зачинателям этого благородного дела, как  он  и  его  собратья  отнеслись  к
широкому признанию, которое они здесь по праву подучили. (Аплодисменты.) Мне
было бы радостно услышать от  такого  человека  -  на  крепком  энергическом
языке, каким, я это не раз слышал, эти люди выражают свои заветные  чувства,
- что он знает: книги, собранные здесь  для  его  пользы,  подбодрят  его  в
тяжкой жизненной борьбе и работе, поднимут его в собственных глазах,  научат
его понимать, что капитал и труд не враждебны друг другу, но зависят друг от
друга и друг друга поддерживают (крики "браво", аплодисменты) - помогут  ему
отмести пагубные предрассудки и ложные представления -  отмести  все,  кроме
правды. (Аплодисменты.)
     Леди и джентльмены, в своей сфере деятельности я уже много  лет  горячо
ратую за  распространение  знаний  среди  всех  классов  и  сословий  нашего
общества (аплодисменты), потому что я верю - так твердо, как вообще способен
во что-либо верить, - что чем больше человек знает,  тем  более  смиренно  и
кротко он возвращается к источнику всяческого знания и  проникается  великим
священным  заветом  "На  земле  мир,  в  человецех  благоволение".  (Громкие
аплодисменты.) Я глубоко убежден, что этот великий завет и те другие  мысли,
которые, как я сказал,  отрадно  было  бы  услышать  здесь  сегодня  из  уст
рабочего человека, будут возноситься все выше и выше, над  стуком  молотков,
грохотом колес, скрежетом  машин  и  гулом  воды,  и  будут  тем  явственнее
чувствоваться в каждом биении этого большого сердца, чем шире будет известна
эта библиотека и чем больше ею будут пользоваться. (Аплодисменты.)
     Леди  и  джентльмены,  с  большим  удовольствием  предлагаю  резолюцию,
которую я вам уже прочитал. (Аплодисменты.)


       ^TРЕЧЬ НА БАНКЕТЕ ЧЕСТЬ ЛИТЕРАТУРЫ И ИСКУССТВА^U

                                (Бирмингем)
                           6 января. 1853 года *

     Джентльмены, мне трудно, очень трудно выразить, как я признателен  вам,
а также многочисленным моим друзьям,  которых  вы  здесь  представляете,  за
честь и отличие, коими вы меня почтили. От души заверяю  вас,  что  ни  один
отдельный представитель широких слоев народа не в  силах  дать  мне  столько
счастья,  сколько  дало  это  свидетельство   доброжелательного   признания,
исходящее непосредственно  от  самого  народа.  (Крики  "браво".)  Я  хорошо
понимаю, джентльмены, что друзья, преподнесшие мне этот адрес, пристрастны в
своем великодушии и относятся к сделанному мною  чересчур  благосклонно.  Но
относительно одного общественного  класса,  представители  которого,  как  я
полагаю, тоже участвуют в этом чествовании, я должен сказать следующее: если
бы я не мог с чистой совестью заверить их, а  также  всех,  сидящих  в  этой
зале, что все, написанное в моих книгах о рабочем люде, соответствует  моему
отношению к нему в жизни, я был бы в собственных глазах недостоин  ни  этого
щедрого дара, ни щедрых чувств, какие здесь были  выражены,  и  это  событие
доставило  бы  мне  не  радость,  а  только  страдание.   (Крики   "браво".)
Джентльмены, когда я пытаюсь вызвать в своих читателях восхищение силой духа
рабочих людей,  их  терпением,  добротой,  благоразумием  их  нрава,  всегда
доступного убеждению, и необычайной их отзывчивостью  по  отношению  друг  к
другу, я делаю это потому, что  сам  полон  восхищения  и  до  глубины  души
проникнут чувствами, которые пытаюсь внушить другим. (Крики "браво".)
     Джентльмены, поверьте, что я принимаю этот поднос  и  этот  перстень  -
подарки, бесценные для меня,  а  сами  по  себе  столь  ценные  как  образцы
искусных изделий этого города, - с большим волнением и с  чувством  живейшей
благодарности. Вы, наверно, помните старые романтические сказки о  волшебных
кольцах, которые тускнели, когда  владельцу  их  грозила  опасность,  или  с
укором сжимали ему палец, когда он замышлял злое дело. Я убежден, что в  том
маловероятном случае,  если  мне  будет  грозить  опасность  отступиться  от
принципов, которым я обязан этими знаками вашего расположения, этот брильянт
(указывая на  подаренный  перстень)  затуманится  в  моих  лживых  глазах  и
заставит мое вероломное сердце сжаться от боли. Впрочем, я  этого  нисколько
не опасаюсь, а потому спокойно сниму с левой руки свое  старое  брильянтовое
кольцо  и  отныне  буду  носить  бирмингемский   перстень   на   правой,   и
прикосновение его всегда будет напоминать мне о здешних добрых друзьях и  об
этом счастливом часе. (Крики "браво".)
     В заключение, джентльмены, позвольте мне поблагодарить вас и  Общество,
которому принадлежит это помещение, за то, что торжество  это  состоялось  в
столь приятной моему сердцу обстановке, в  комнате,  украшенной  прекрасными
произведениями искусства, среди которых я узнаю творения  моих  друзей,  чьи
труды и  победы  не  могут  оставить  меня  равнодушным.  Я  благодарю  этих
джентльменов за предоставленную мне возможность встретиться с ними в связи с
событием, имеющим отношение и к их  деятельности;  и  наконец,  я  благодарю
очаровательных дам, без участия которых ничто  прекрасное  не  полно  и  чье
присутствие вызывает нежные воспоминания о  кольцах  более  простого  фасона
(смех), а меня сейчас заставляет горько сожалеть о том,  что  я,  по  своему
положению, не могу предложить ни одной из них такого знака внимания.  (Снова
смех.) Прошу вас, джентльмены, передать мою глубокую  признательность  нашим
отсутствующим друзьям и заверить их в моем искреннем и сердечном уважении.

     [Затем перебрались в Ройял Отель.  Роскошный  обед.  Тосты.  Архидиакон
Джон Стэнфорд восхвалял литературу и искусство, потом сказал о Диккенсе, что
он "сделал больше, чем кто-либо из ныне  живущих,  чтобы  возвысить  изящную
словесность нашей страны... что он проповедует  заповеди,  которые  мы,  как
христиане, можем глубоко почитать..." После других  тостов  Уильям  Шолфилд,
член парламента от Бирмингема,  радикал,  -  предложил  тост  за  литературу
Англии и за Диккенса, чьи  произведения  "увлекают  и  просвещают  людей  не
только в Англии, но и во всех странах  Европы  и  в  других  частях  света".
Диккенс отвечал:]

     Господин мэр, господа, от  лица  многих,  кто  подвизается  на  славном
поприще литературы, я счастлив выразить вам благодарность  за  признание  ее
заслуг. На мой взгляд, такая  честь,  столь  единодушно  оказанная  в  таком
собрании, - да позволено мне будет развить мысль почтенного архидиакона, чья
речь,  здесь  произнесенная,   доставила   мне   незабываемое   удовольствие
(приветственные возгласы), - повторяю, джентльмены,  на  мой  взгляд,  такая
честь служит двойной иллюстрацией того, какое положение занимает  литература
в наш,  конечно  же,  "развращенный"  век.  (Возгласы  одобрения,  смех.)  К
многолюдной сомкнутой фаланге тех, кто своим трудолюбием, упорством, умом  и
проистекающим отсюда богатством создал Бирмингем и много других подобных ему
городов, -  к  этой  крепкой  опоре,  обширному  опыту  и  живому  сердцу  -
обратилась  теперь  со  вздохом  облегчения  литература,   отвернувшись   от
отдельных покровителей-меценатов, порою щедрых,  часто  прижимистых,  всегда
немногочисленных, и здесь обрела одновременно высшую свою цель, естественное
поле деятельности и лучшую награду. (Громкие возгласы одобрения.)  И  потому
мне думается, что литературе надлежит нынче не только принимать почести,  но
и воздать их, памятуя  о  том,  что  если  она  безусловно  принесла  пользу
Бирмингему,  то  и  Бирмингем  безусловно  принес   пользу   ей.   (Возгласы
одобрения.) От позора оплаченного посвящения, от постыдной,  грязной  работы
наемных писак, от места прихлебателя за столом его  светлости,  где  сегодня
вас терпят, а завтра выгонят, и тогда у вас одна дорога - в долговую тюрьму;
от продажности, которая  в  виде  некоего  нравственного  возмездия  унижала
государственного мужа еще больше,  чем  писателя,  ибо  государственный  муж
держался того недостойного взгляда, что продажны все  на  свете,  тогда  как
писателя толкала продаваться лишь жестокая нужда, - от всех этих  зол  народ
освободил литературу. И я, посвятив себя этой профессии, твердо убежден, что
литература в свою очередь обязана быть верной  народу,  обязана  страстно  и
ревностно ратовать  за  его  прогресс,  благоденствие  и  счастье.  (Громкие
аплодисменты.) Джентльмены, мне иногда приходится слышать, хуже того -  ведь
написанное  слово  более  обдуманное,  -  приходится  иногда   читать,   что
литературе эта перемена пошла во вред, что она становится доступней и потому
вырождается, я этого не замечаю. (Крики "браво".) И вы, я уверен, тоже этого
не находите. Но попробуйте в наше "трудное" время выпустить в  свет  хорошую
книгу по  доступной  цене,  и  пусть  даже  это  будет  книга  нелегкая  для
понимания, ручаюсь головой, что найдется множество людей, которые ее  купят,
прочтут и оценят. (Возгласы одобрения.) Почему я так говорю?  Потому  что  я
убежден, что сейчас многие рабочие в Бирмингеме знают  Шекспира  и  Мильтона
несравненно лучше, чем знал их рядовой дворянин во времена  дорогих  книг  и
торговли посвящениями. Пусть каждый из вас задумается над  тем,  кто  сейчас
более всего способствует распространению таких полезных книг, как  "История"
Маколея  *,  ниневийские  "Раскопки"  Лейарда,  стихи  и  поэмы   Теннисона,
опубликованные "Депеши" герцога  Веллингтона  или  мельчайшие  истины  (если
истину можно назвать мельчайшей), открытые гением  Гершеля  *  или  Фарадея?
(Громкие аплодисменты.) То же можно сказать о гениальной музыке  Мендельсона
или о лекции по искусству, если бы ее завтра прочитал мой  благородный  друг
президент Королевской академии - а как бы он нас этим осчастливил!  (Громкие
возгласы одобрения.) Сколь ни малочисленна аудитория, сколь  ни  мал  первый
круг на воде, дальше, за этим кругом,  теперь  всегда  стоит  народ,  и  все
искусства, просвещая народ, в то же время питаются и обогащаются  от  живого
сочувствия народа и его сердечного отклика. (Аплодисменты.)  В  пример  могу
привести великолепную картину моего друга мистера Уорда  *.  (Приветственные
возгласы.) Прием,  который  встретила  эта  картина,  доказывает,  что  удел
живописи в наше время -  не  монашеский  уход  от  мира,  что  ей  нечего  и
надеяться возвести свой великий  храм  ни  на  столь  узком  фундаменте,  ни
создавая фигуры в классических позах и тщательно выписывая  складки  одежды.
Нет, она должна быть проникнута человеческими страстями и деяниями, насыщена
человеческой любовью и ненавистью, и тогда она  может  бесстрашно  предстать
перед судом, чтобы ее, как преступников в старину, судили бог  и  отечество.
(Возгласы одобрения.)
     Джентльмены, я хочу заключить свою речь (громкие крики  "Продолжайте!")
- пока что заключить, мне еще предстоит сегодня в третий раз докучать вам, -
повторением того, что я уже сказал. Я начал с литературы, ею же  и  закончу.
Мне просто хочется выразить убеждение, что если человеку есть  что  сказать,
то большое количество слушателей не должно смущать его - оно  не  опасно  ни
для  него,  ни  для  взглядов,  которые  он  проповедует,  -  при   условии,
разумеется, что он не одержим нахальной мыслью, будто ему следует снисходить
до умственного уровня простого народа, а не