,
которой так гордимся, и что Англия может  потерять  положение,  которое  она
занимает  в  семье  государств?  Напомнили  ли  беспечным  и  легкомысленным
согражданам о том, что сделали для нас в свое  время  наши  славные  предки,
чего они для нас добились благодаря своему несокрушимому духу,  какие  права
закрепили за нами благодаря своему упорству и рвению? Пытались ли  показать,
как мы с каждым часом - оттого, что дело у нас превратилось в игру, - теряем
завоеванное предками? Объединились ли мы  в  многочисленный  отряд,  имеющий
твердую цель: внушить эти принципы тем, кто  взял  на  себя  ответственность
править страной, и заставить их  признать  наши  исконные  права  и  строго,
повсеместно, во всех существенных  областях  управления  Британской  Империи
придерживаться этих принципов? Нет. До этого дело не  дошло.  Мы  испытывали
сильное негодование и легкую тревогу. Под бременем этих двух эмоций мы  даже
затосковали. Но вот мы  облегчили  всколыхнувшуюся  совесть  и  дали  жертве
несправедливого суда денег!  Мы  сунули  руку  в  карман,  выудили  из  него
пятифунтовую бумажку и таким образом исполнили свой долг. Беду поправили,  и
страна  успокоилась.  Сумма,  которую  собрали,  превышала   _две   ты-ся-чи
фун-тов_, сэр!
     Допустим, эти деньги пошли на святое дело. Допустим, что лицо, которому
их вручают, в подобных случаях  ничего  не  проигрывает,  что  в  результате
такого доброхотного даяния в нем развивается самоуважение,  независимость  и
предприимчивость. И все же, как  один  из  участников  подписки,  я  позволю
заподозрить себя в  том,  что  я  и  в  малой  степени  не  выполнил  своего
гражданского долга. Что я просто откупился от трудной задачи, которая стояла
передо мной, что я вместе со всеми пошел на убогий  компромисс,  подменивший
песком скалу, на которой было заложено наше королевство.  Что  я  повинен  в
подлом преклонении перед деньгами и в глубине души исповедую низменную  веру
в их всемогущество.
     Возьмем другой случай. Два работника посреди дня оставляют свою  работу
(после предварительного соглашения об этом, причем  в  качестве  компенсации
они в тот день пришли на работу раньше  обычного)  и  отправляются  смотреть
театральное обозрение. Обозрение это усердно рекламировалось  как  в  высшей
степени патриотическое и лояльное зрелище. В соответствии с каким-то  глупым
старым законом, которого никто, кроме такого  же  глупого  сельского  судьи,
вспоминать бы не стал, работников потащили в суд, и эти бробдиньякские  ослы
* отправили их в тюрьму, - кстати сказать, не имея на  то  никаких  законных
оснований,  -  но  не  об  этом  сейчас  речь.  Поблизости  оказалось  некое
неблагонадежное  лицо,  которое  сочло  нужным  обнародовать   эту   нелепую
жестокость, другие неблагонадежные лица, прослышав о ней, принялись  громким
ропотом  выражать  свое  удивление  и  возмущение.  Обращаемся  к   министру
внутренних дел, но он "не видит смысла" в том, чтобы отменить решение  суда,
да и не могло быть иначе: ведь он никогда не видит и  не  слышит  смысла,  и
все, что исходит из уст его, лишено всякого смысла. Каков же  наш  следующий
шаг? Может быть, мы собрались все вместе и решили:  "Нельзя,  чтобы  в  наше
время в народе думали,  будто  дух  закона  направлен  против  него.  Нельзя
оставлять такое страшное оружие тем, кто  вечно  будоражит  и  мутит  народ.
Поведение этих судей вынуждает нас настаивать на том, чтобы их отстранили от
должности, чтобы сословие, подвергнутое столь нелепому  притеснению  в  лице
этих двух работников, почувствовало, что нее  здравомыслящие  люди  в  нашей
стране возмущены этим безобразием. Более того, надо  приложить  все  силы  к
тому, чтобы судей, подобных этим, не облекали полномочиями, а чтобы те,  кто
этими полномочиями будут  облечены,  пользовались  своей  властью  в  рамках
благоразумной умеренности. И что же? Мы приняли такое решение? Да  нет!  Как
же мы поступили? А вот как: собрали денег  для  пострадавших,  и...  дело  с
концом!
     Еще один случай. У крестьянина небольшое поле, на котором он взращивает
пшеницу, и вот он отправляется жать и воскресенье, потому что иначе пропадет
его крошечный урожай. За сей смертный грех его тоже  призывают  к  сельскому
судье, отпрыску плодовитого семейства  Шеллоу  *,  и  присуждают  к  штрафу.
Тут-то, казалось бы, нам возмутиться, проявить наконец решимость  и  вырвать
законопроизводство и народ из рук  этих  Шеллуев.  Где  там!  Слишком  много
беспокойства, у нас своих дел хватает, и к тому же нас всех слегка отвращает
мысль о какой бы то ни было возне. И вот мы снова опускаем руку в карман,  и
пусть обветшалые законы совместно с вечно молодыми Шеллуями тянут  нас  куда
угодно!
     Как мы уже рассказывали на  страницах  нашего  журнала,  введение  даже
такого убогого закона, якобы предусматривающего защиту женщины, по  которому
гнуснейшее преступление на свете наказуется шестью месяцами заключения, было
встречено криками ликования. По одному  этому  можно  судить  о  юридическом
уровне нашей цивилизации. Бессилие закона - и как следствие этого бессилия -
частое нарушение его - сделались притчей во языцех. Что же? Пытаемся  ли  мы
как-нибудь помочь делу? Настаиваем ли на введении более сурового  наказания?
Исследуем ли  условия  жизни,  которые  каждый  такой  случай  вскрывает,  и
заявляем ли открыто, что огромные массы людей опустились, погрязли в пороке,
и что (среди прочих мер) необходимо предоставить им возможность развлекаться
более облагораживающим образом, и тогда они перестанут  искать  забвения  от
своей страшной жизни в кабаке? Говорим ли наконец о том, что они нуждаются в
развлечениях,  свободных  от  навязших  в  зубах  назиданий,  и  что   самый
Мальборо-Хаус может представляться  кошмаром  для  великого  множества  этих
людей, которые тем не менее исправно платят налоги и  обладают  бессмертными
душами? Когда же мы перестанем закрывать глаза на суть дела, когда найдем  в
себе мужество сказать: "Все эти люди - мужчины, женщины и  дети  -  живут  в
нечеловеческих условиях, и при нынешнем порядке вещей мы  в  самом  деле  не
представляем себе, как могут они проводить свое свободное  от  работы  время
иначе, чем они его проводит обычно - шатаясь бог  знает  где,  напиваясь  до
безобразия  и  затевая  ссоры  и  драки?"  Всякий,  кто  знаком  с  истинным
положением дел, знает, что все это - святая правда. Но мы, вместо того чтобы
настаивать на этой правде, посылаем в  облегчение  участи  очередной  жертвы
злодея, только что не умертвившего ее, - посылаем ей на  адрес  полицейского
суда пять шиллингов марками, а сами, приложив к своей  чахлой  совести  этот
липкий пластырь из шестидесяти портретов английской королевы, отправляемся в
ближайшее воскресенье слушать церковную проповедь.
     Впрочем, оказывается, не  одни  мы,  простые  смертные,  имеем  низость
прибегать к деньгам как к целебному  бальзаму  на  все  случаи  жизни.  Наши
вожди, несущие знамя, за которым мы следуем, показывают нам пример, поступая
точно таким же образом. Не так давно был День Благодарения,  и  в  памяти  у
всех должно быть свежи  объявления,  появившиеся  в  ту  пору  в  газетах  о
наиболее выгодных вкладах для спасения души. Авторы этих  объявлений,  да  и
все   это   сребролюбивое   племя,   публикующее   свои   красноречивые    и
благопристойные призывы, ни на минуту не сомневаются в том, что  благодарные
чувства следует выражать посредством денег. Если мы желаем одержать еще одну
победу, то мы не можем надеяться заполучить  ее  бесплатно  или  хотя  бы  в
кредит, - нет, подавай наличные!  Нам  предлагали  оплатить  новый  орган  в
церкви, треуголку и алые  панталоны  церковного  сторожа,  купленные  ему  в
рассрочку старостами,  счета  маляров  и  стекольщиков,  которые  привели  в
порядок часовню, - и взамен протягивали билет, обеспечивающий  место  по  ту
сторону Севастополя *.
     И мы платили  денежки  -  и  получали  взамен  билет.  Кто  из  нас  не
раскошеливался! Мы уплачивали недоимку за церковный орган,  оплачивали  счет
за  треуголку  и  панталоны  сторожа,  погашали   задолженность   маляру   и
стекольщику, и считали, как говорится, что с нас больше и спросу нет.
     Многие из нас расставались со своей мелочью так легко лишь потому,  что
предпочитали платить этот своего рода штраф, только бы ничего не  делать.  А
дело, которое требовалось от нас, было  трудным.  Всеобщий  паралич  охватил
мозг и  сердце  страны;  фаворитизм  и  рутина  проникли  повсюду,  истинные
достоинства ни во что не ставились. Небольшая группа людей лишила нас силы и
обратила ее в слабость, а три четверти земного шара с  интересом  воззрились
на это замечательное зрелище. В эту  критическую  пору  от  нас  требовалось
одно: твердо стоять за  явную  правду  и  бороться  с  явной  неправдой.  Но
подобная деятельность требует некоторого усилия, джентльмену не подобает  ей
предаваться, она противоречит хорошему тону; и  вот  мы  с  радостью  платим
штраф.
     Но если бы все, кому полагается служить  в  армии,  платили  бы  штраф,
вместо того чтобы идти в солдаты, страна осталась бы без защитников.  О  мои
соотечественники, есть войны, в которых сражаются не солдаты, войны, которые
между тем столь же необходимы для защиты родины, войны,  в  которых  призван
участвовать каждый! Деньги - великая сила, но и они не  всемогущи.  Если  бы
сложить пирамиду из денег, которая бы своей вершиной достигала  самой  луны,
то и она не заменила бы собой ни одной крупицы гражданского долга.

     3 ноября 1855 г.


       ^TОСТРОВИЗМЫ^U

     Перевод Т. Литвиновой

     Почти  во  всем  мире  можно  наблюдать  стремление,  вполне,  впрочем,
похвальное, считать свою страну превыше всякой другой страны, свои обычаи  -
выше обычаев, принятых в других странах, и  тщеславиться  своим  отечеством.
Патриотизм и гражданская доблесть в большой мере обязаны этому  пристрастию.
С другой стороны, чрезвычайно важно для всякой страны, чтобы гордость эта не
сделалась источником всевозможных предубеждений и предрассудков, ибо  в  них
ничего  нет  достойного  уважения,  а  напротив,   они   или   нелепы,   или
несправедливы.
     Мы, англичане, - в силу нашего географического положения островитян,  а
отчасти, может быть, и  вследствие  легкости,  с  какой  предоставили  нашим
баллотирующимся лордам и джентльменам думать за  нас  и  выдавать  нам  наши
недостатки  за  достоинства,  -  особенно  подвержены  опасности  впадать  в
привычки, которые мы для удобства назовем "островизмами". В этой  статье  мы
намерены привести несколько примеров этих островизмов.
     На европейском континенте люди, как правило, одеваются в соответствии с
личными склонностями и соображениями удобства. А в столице, которую  принято
считать законодательницей  мод,  в  этом  смысле  наблюдается  даже  большая
свобода, нежели где бы то ни было.  В  Париже  человек  может  удовлетворить
любую свою причуду по части гардероба - от башмаков до  шляпы,  -  и  ему  в
голову не придет, что кому-либо, кроме него, может быть  до  этого  дело;  и
действительно, никому до этого нет дела. И  если  нововведение  продиктовано
соображениями истинного удобства и хорошего вкуса, оно  вскоре  теряет  свой
исключительный характер и перенимается другими. А  если  нет,  им  перестают
интересоваться. При этом даже самый грубый и неотесанный француз не  считает
своим  долгом  непременно  как-нибудь  оскорбить   автора   нововведения   -
разглядывать его в упор,  улюлюкать,  отпускать  остроты,  хохотать  во  всю
глотку. Для француза давно уже, с тех пор как сам он  перестал  быть  рабом,
новизна перестала быть  жупелом,  и  всякое  нововведение  он  рассматривает
только с точки зрения его разумности.
     Могучее английское предубеждение против всякого новшества,  поражающего
глаз, можно смело причислить к островизмам. Правда, по мере  более  широкого
знакомства с  нравами  других  стран,  -  последовавшего  после  изобретения
электричества и пара, - этот островизм начинает исчезать,  однако  полностью
он еще не исчез. По всеобщему признанию, герметически  закупоренная,  черная
несгибаемая труба в  полтора  фута  высотой,  именуемая  у  нас  шляпой,  не
отличается ни удобством, ни изяществом; и, однако,  редкий  отец  семейства,
проживающий, скажем, в двух часах езды от Биржи, согласится выдать свою дочь
за человека, который носит мягкую шляпу, каким бы достойным  он  ни  был  во
всех других отношениях. Смит, Пейн и Смит, или  Рейсом  и  Ко,  если  бы  их
клерки вздумали вдруг явиться на работу в кепках либо  недорогих  и  удобных
фетровых шляпах, от которых не болит голова, решили бы, что фирме грозит  по
меньшей мере банкротство. В сезон дождей и слякоти, а в Лондоне  этот  сезон
длится по крайней мере половину года, насколько удобнее было бы для  большей
части населения, насколько это было бы дешевле, если бы  они  могли  ходить,
заправив штаны в гетры, на манер зуавов! Придя с улицы, они могли бы  тотчас
привести себя в порядок - ибо грязь оставалась бы на гетрах, которые сменить
не стоит никакого труда.  В  тех  же  целях  -  сбережения  одежды  -  можно
рекомендовать и другой, несколько более дорогой способ - ботфорты; они очень
пригодились бы тем же клеркам, да и вообще всем, кто много ходит по улицам -
если только такая роскошь им по карману. Но  что  скажут  Григгс  и  Боджер,
увидев ботфорты? А вот что: "Наша фирма, сударь, не привыкла к  такого  рода
штукам. Вы что же, хотите погубить нашу фирму? Нет, сударь, извольте  каждый
день погружать концы ваших панталон на четыре дюйма  в  грязь,  иначе  -  мы
будем вынуждены с вами расстаться".
     Несколько лет назад мы сами,  поскольку  мы  не  состоим  на  службе  у
Григгса и Боджера, имели дерзость купить себе в  Лондоне,  в  Берлингтонской
Аркаде, пальто,  затем  что  его  крой  показался  нам  разумнее  и  удобнее
общепринятого. Когда же, возымев еще большую дерзость, мы в  купленном  нами
пальто  стали  ходить  но  улицам,  мы  почувствовали  себя   чем-то   вроде
привидения, которое нагоняет  страх  и  ужас  на  прохожих.  Это  же  пальто
путешествовало  с  нами  в  течение  шести  месяцев  по  Швейцарии,   и   то
обстоятельство,  что  покрой  его   был   необычен,   никому   не   казалось
знаменательным. Затем в продолжение следующих шести месяцев  мы  щеголяли  в
нем в Париже, и хотя там оно тоже было  внове,  никто  не  обращал  на  него
никакого внимания.  Пальто  это,  столь  неприемлемое  для  британцев,  было
всего-навсего просторным плащом  с  широкими  рукавами,  который  так  легко
снимается и надевается и не мнет одежды - словом,  это  было  пальто,  какое
теперь у нас носят все.
     Несколько столетий в Англии носили бороду. Затем,  со  временем,  брить
лицо сделалось одним из наших островизмов. Тогда как почти  во  всех  прочих
европейских странах были приняты усы и  бородки  всевозможных  размеров,  на
нашем крошечном островке установился островизм, от  которого  нет  спасения.
Отныне англичанин, хочет он этого или  нет,  вынужден  каждый  день  нещадно
резать и терзать свой подбородок и верхнюю губу. Неудобства, которые  влечет
за собой соблюдение этого непременного условия британской респектабельности,
столь общепризнаны, что промышленники  наживают  целые  состояния,  выпуская
бритвы, ремни и оселки для правки этих бритв, пасты, различные мыла и кремы,
успокаивающие  истерзанную  кожу,  -  словом,  всевозможные  ухищрения   для
смягчения мук, сопутствующих процессу бритья, и всевозможные приспособления,
которые сокращают время, затрачиваемое на этот процесс. Из всех  островизмов
этот, пожалуй, ушел на несколько миль вперед по дороге к Абсурду. Всем людям
гражданского  состояния   предписывалось,   видите   ли,   сбривать   всякую
растительность на лице, и исключительное право сохранять ее на верхней  губе
было даровано небольшой кучке, составляющей военное сословие. Как-то раз  на
страницах этого журнала мы решились указать на нелепость подобного запрета и
привести причины, по которым мы  находим  его  нелепым.  И  так  как  данный
островизм в самом деле не имеет никакого  смысла,  он  с  тех  пор  начинает
понемножку терять почву под ногами.
     Еще  одним  примечательным   островизмом   является   наша   склонность
объявлять, с полной искренностью, что только английское - естественно, а все
остальное - противоестественно. Так, в отделе изящных  искусств  только  что
закрывшейся французской выставки нам довелось неоднократно слышать  странное
суждение (причем его высказывали подчас наиболее образованные и вдумчивые из
наших соотечественников) о картинах, обладающих значительными достоинствами,
картинах, в которых выражена сильная,  смелая  мысль.  Говорили,  будто  эти
картины хоть и вполне хороши, однако отдают "театральностью".  Мы  полагаем,
что разница между подлинным драматизмом и театральностью заключается в  том.
что первый поражает воображение зрителя, причем действующие лица  в  картине
как бы не осознают присутствие этого зрителя, тогда как  персонажи  картины,
грешащей  театральностью,  явно  рассчитаны  на  зрителя;  это   -   актеры,
вырядившиеся соответственно роли, которые делают свое  дело,  а  вернее,  не
делают никакого  дела,  поглядывая  одним  глазком  на  зрителя,  нимало  не
заботясь о существе сюжета. Исходя из такого определения  театральности,  мы
тщетно искали этот  порок  среди  представленных  картин.  Затем,  когда  мы
попытались вникнуть наконец в смысл обвинений, уяснить себе, что же за  ними
кроется, обнаружилось,  что  движения  и  жесты  изображенных  фигур  -  _не
английские!_ Иначе  говоря,  фигуры,  наделенные  живостью,  свойственной  в
большей или меньшей степени всем обитателям европейского материка,  казались
преувеличенными и неправдоподобными потому лишь, что их  манеры  отличны  от
манер, принятых на  нашем  островке,  -  манер,  кстати  сказать,  настолько
исключительных,  что  англичанин  за  пределами  своего   отечества   всегда
производит невыгодное впечатление, и только  со  временем,  сквозь  всю  эту
завесу чопорности и сдержанности, начинают вырисовываться все те  прекрасные
достоинства, которыми он действительно обладает. Нет, в самом деле,  разумно
ли требовать от француза Эпохи Робеспьера, чтобы он шествовал из  тюрьмы  на
гильотину  со  спокойствием  Клепхэма  или  степенностью   Ричмонда   Хилла,
покидающих здание Центрального уголовного  суда  после  приговора  в  тысяча
восемьсот пятьдесят шестом году? А между тем этого-то и  требует  островизм,
который мы только что предложили вниманию читателя.
     Когда  избавимся  мы  еще  от  одного  островизма  -   боязни   получше
использовать тот небольшой  достаток,  который  выпал  нам  на  долю,  когда
научимся извлекать как можно больше радостей из скромных удовольствий, какие
нам доступны? В Париже (как, впрочем, во многих других  городах  и  странах)
человек, обладающий клочком земли в шесть квадратных ярдов  или  пусть  даже
просто крышей тех же размеров, украшает ее на свой скромный лад и сидит  там
в хорошую погоду, потому что ему так нравится, что он так хочет, что лучшего
у него нет и потому что, наслаждаясь тем, что у  него  есть,  он  нимало  не
боится показаться смешным. И точно так  же  он  будет  сидеть  возле  своего
парадного, или на своем балкончике, или просто на стуле на тротуаре - оттого
что это весело и приятно и оттого  что  он  любит  наблюдать  жизнь  города,
бьющую ключом вокруг него. Вот уже семьдесят лет,  как  француза  не  мучает
более вопрос, как отнесутся к его способу  развлекаться  те,  кто  живет  на
одной с ним улице - выше, ниже, правее, левее, на той стороне или за  углом.
Ему безразлично, сочтут ли они его развлечения достаточно  благородными  или
нет, снизойдут ли сами до них, или воздержатся. Он  не  водил  знакомства  с
этой деспотической старухой, миссис  Грэнди.  Поэтому,  при  самых  скромных
доходах, проживая в городе,