я обязался чего-то не делать. Поэтому я считаю  себя  вправе  писать  об
этом народе, и писать так, как считаю нужным. И если  ни  надежды  заслужить
одобрение, ни честолюбие никогда не мешали мне указывать на  злоупотребления
в своем отечестве, то и здесь, в этой глухой  стране,  никакое  общественное
мнение не заставит меня уклониться от цели и указать, если я  найду  нужным,
на те недостатки, какие я замечу. Пусть вследствие своей честности я навлеку
на себя гнев капризной и непостоянной толпы, пусть на мою голову  посыплются
оскорбления - какое мне до этого дело? Какое дело до  этого  Вам?  Какое  до
этого дело настоящему человеку, если он убежден  в  своей  правоте  и  может
спокойно взирать на беснующуюся толпу и посвистывать в ответ на ее шиканье?
     А что может помешать мне писать? Неужели уверенность в том,  что  я  не
угожу им? А что я им не угожу, я знаю точно, ибо,  каковы  бы  ни  были  мои
заслуги в их глазах, они готовы, по  печатной  указке  первого  же  негодяя,
забыть их самым  безжалостным  образом,  готовы  поверить  гнусной  клевете,
поверить, что я авантюрист и лжец.
     Мой  дорогой  Чепмен,  если  бы  мы  позволили  подобным  причинам  или
личностям влиять на наши поступки, через какие-нибудь пять лет  такая  вещь,
как правда, исчезла бы с лица земли бесследно и борьба за нее  сделалась  бы
безнадежным, отчаянным предприятием.
     Я уверен, что в глубине души Вы думаете и чувствуете то же, что и я.  Я
уверен, что в моей книге нет такой строки, с которой бы Вы и люди,  подобные
Вам, не согласились бы в душе.
     Я твердо верю, что, постепенно, со временем, то, что я написал, поможет
Вам освободиться от зла, которое представляет настоящую  угрозу  для  Вашего
общества; писал же я эту книгу,  полный  теплого  чувства  и  с  совершенным
добродушием; это так же верно, как и то, что я не позволил  себе  ни  одного
фальшивого или несправедливого слова, ни одного оборота, о котором я мог  бы
пожалеть впоследствии.
     Поверьте, мой дорогой друг, дело  обстоит  именно  так,  и  Вы  в  этом
убедитесь, к полному своему удовлетворению, и когда Вы  обнаружите  признаки
общественного охлаждения по отношению ко мне, скажите себе следующее:  "Если
бы он не был повинен в этой перемене сам, это  был  бы  не  тот  человек,  с
которым я подружился, а другой, и в таком случае я мог бы слушать,  как  его
чернят, с полнейшим равнодушием!"
     Кембриджский профессор Лонгфелло * сейчас остановился у нас и вернется,
я думаю, на "Великом Западном", который  отбывает  в  следующую  субботу.  Я
попрошу его взять для передачи Вам экземпляр моей книги и прочее.
     Я просил своих издателей принять меры, чтобы она не попала в Америку  с
тем же пароходом, который повезет Вам это письмо.
     Малютки наши здоровы и посылают Вашим всяческие  приветствия  на  своем
ломаном английском языке. Миссис Диккенс шлет сердечный и  искренний  привет
Вам и миссис Чепмен, и я всегда...- впрочем, нет, не всегда, а только,  если
Вы перестанете говорить, будто  Ваши  письма  слишком  длинны  или  подобные
чудовищные нелепости,

                                                         Ваш преданный друг.


                                  119

     ДОКТОРУ САУТВУДУ СМИТУ *

                                                           Девоншир-террас,
                                                суббота, 22 октября 1842 г.

     Сэр,
     Я задумал одну экскурсию, в  осуществлении  которой,  мне  кажется,  Вы
могли бы мне помочь. Я хочу  посетить  самое  унылое  и  неприглядное  место
побережья в Корнуолле; вместе с двумя товарищами  я  собираюсь  выступить  в
четверг в направлении  горы  Сент-Майкл.  Не  знаете  ли  Вы  сами  либо  от
кого-нибудь из уполномоченных по копям еще какое-нибудь местечко, которое бы
навевало тоску? И еще: не поможете ли Вы мне, покуда я  буду  в  тех  краях,
получить доступ в шахту?
     Я бы должен просить прощения за то, что беспокою Вас,  но  почему-то  я
этого не делаю - причем, по Вашей вине, а не по своей,  -  поверьте,  всегда
преданный Вам Друг.


                                  120

     МИСС КУТС *

                                                           Девоншир-террас,
                                                           12 ноября 1842 г.

     Дорогая мисс Кутс,
     Ваша любезная записка застала меня  в  муках  обдумывания  плана  новой
книги; находясь в этом чудовищном состоянии, я обычно мечусь по всему дому и
в отчаянии хлопаю себя ладонью по лбу и бываю так сердит и  зол,  что  самые
дерзкие бегут меня, и даже почтальон  стучится  в  дверь  деликатно,  а  мои
издатели не решаются являться ко мне иначе, как вдвоем, опасаясь, что я могу
напасть на них поодиночке и учинить над ними кровавую расправу.
     Боюсь, что, если бы я явился к  Вам  в  подобном  состоянии,  Вы  самое
большее через два часа постарались бы избавиться от меня; впрочем,  в  своем
желании воспользоваться Вашим милым приглашением, я пошел бы даже  на  такой
позор, если бы у меня не было необходимости все время быть  наготове.  Когда
начинаешь новый  труд,  который  должен  занять  двадцать  месяцев,  столько
мелочей требуют личного вмешательства, что приходится быть начеку постоянно.
И, кроме шуток, я думаю, что если бы я не запирался у себя  в  комнате  и  с
мрачным упорством не просиживал в  ней  несколько  дней  кряду,  прежде  чем
выжать из себя хоть единое слово, я бы так никогда и не начал бы книги.
     По этим-то причинам я вынужден  быть  решительным  и  добродетельным  и
лишить себя, а также миссис Диккенс, огромного удовольствия, которое Вы  нам
предложили. Я отвечаю  на  Ваше  письмо  только  теперь  оттого,  что  ввиду
большого соблазна я в самом деле колебался до  последней  минуты.  Однако  с
каждым днем я все больше чувствую необходимость принуждать себя,  в  надежде
что на почве этого угрюмого одиночества вдруг  вырастет  нечто  смешное  или
хотя бы некое подобие смешного.
     Если к тому времени, когда я напишу свой первый выпуск  (после  чего  у
меня обычно все идет как по маслу), Вы еще не покинете эту свою обитель,  мы
с большим удовольствием проведем у Вас дня два. А пока миссис Диккенс просит
присовокупить  ее  сердечный  поклон  к  моему  и  передать,   что   она   с
благодарностью воспользовалась бы Вашей ложей в любой  вечер,  когда  играет
мисс Кембл. Я же остаюсь, дорогая мисс Кутс, благодарным и преданным Вам...


                                  121

ФОРСТЕРУ

     25 ноября 1842 г.

     ...Пьеса Браунинга * повергла меня в неистовство печали. Отрицать,  что
в ней все прекрасно, верно, глубоко трогательно, исполнено высокого чувства,
искренности, задевает самые  нежные  струны,  -  это  отрицать,  что  солнце
излучает свет, что кровь наша горяча. В пьесе все сверкает талантом, мысли в
ней величавы и естественны, она глубока и вместе с тем  чарует  мужественной
простотой. Ничего более трогательного мне никогда не попадалось, ни в  одной
книге я не встречал  ничего  равного  по  силе  этой  повторяющейся  реплике
Милдред: "Я была так молода - я росла без матери". Ничего равного по  любви,
по страсти, по великолепию замысла  и  исполнению  я  не  видел  никогда.  И
клянусь, что это трагедия, которую _необходимо _ поставить  на  сцене;  больше
того, в ней должен играть  Макриди.  Если  бы  мне  дали  волю,  я  бы  внес
кое-какие поправки (совсем немного, пол строчки там и сям);  и  я,  конечно,
заставил бы старого слугу _начать свой рассказ на сцене_; и чтобы хозяин  либо
схватил его за глотку, либо бросился на него  (со  шпагой)  в  самом  начале
рассказа. Но я никогда не забуду этой трагедии и всегда буду  помнить  ее  с
той же ясностью, как сейчас. И если Вы решитесь сказать Браунингу, что я  ее
читал, передайте ему мое глубокое убеждение, что среди живых нет  никого  (а
среди мертвых очень мало), кто бы мог создать подобную вещь.  Макриди  очень
нравится переделанный пролог...


                                  122

К. К. ФЕЛТОНУ

                                                 Лондон, Девоншир-террас, 1,
                                                   Йорк-гейт, Риджент-парк.
                                                         31 декабря 1842 г.

     Дорогой Фелтон, поздравляю вас всех с Новым годом и желаю много,  много
счастья! Желаю в новом году столько  счастливых  детишек,  сколько  вы  сами
хотите (не больше!), и столько счастливых встреч для наших детей и  для  нас
самих, сколько благосклонной судьбе будет угодно подарить нам.
     Книга об Америке (начнем с нее) завоевала самый  полный  и  несомненный
успех. Уже распродано четыре издания, и не только распродано, но и авторский
гонорар мне полностью  выплачен.  Все,  кроме  нашего  друга  из  Ф...  (это
несчастнейшее существо, человек, обманувшийся  во  всех  своих  ожиданиях  и
впавший в ужасную нищету, к которому я всегда был так внимателен и  добр,  -
вряд ли нужно вспоминать об этом)  и  еще  одного  друга  из  Б...,  которым
является  прославленный  джентльмен  по  имени  ,   написавший   ,
высказали самые благоприятные отзывы о моей  книге.  Впрочем,  эти  двое  не
причинили мне никакого вреда и не достигли поставленной цели  досадить  мне.
Сейчас я  совершенно  свободен  от  того  нездорового  любопытства,  которое
заставляет людей читать подобного рода сочинения, и совершенно игнорирую их,
даже если знаю о их существовании. Поэтому я всегда считаю себя  победителем
(согласны ли Вы со мной?). А что касается  Ваших  рабовладельцев,  пусть  их
кричат, что Диккенс лжец, пока от злости не станут чернее своих  собственных
рабов. Диккенс пишет вовсе не для того, чтобы сделать им  приятное,  Диккенс
не доставит им радости, унизившись до каких-либо объяснений.
     Диккенсу не хуже их известны названия и  даты  всех  газет,  в  которых
появляются статьи о нем, но он и не подумает написать  ни  единого  слова  в
ответ на них до самого Судного дня...
     Я много работаю над своей новой книгой, первая часть которой уже  вышла
в свет. Благоденствующие и процветающие за счет ближнего братья  Пол  Джонс,
несомненно, дадут Вам возможность прочесть ее, как только  Вы  получите  это
письмо. Надеюсь, книга Вам  понравится.  Я  прошу  Вас,  дорогой  Фелтон,  с
особенным вниманием отнестись к мистеру Пекснифу и его дочерям,  потому  что
они вызывают у меня большую симпатию.
     Клянусь блеском  утренней  звезды,  мы  совершили  чудесную  поездку  в
Корнуолл после отъезда Лонгфелло.  "Мы"  -  это  означает  Форстер,  Маклиз,
Стэнфилд (известный художник-маринист) и Ваш неподражаемый Боз. До Девоншира
мы добрались по железной дороге, а потом наняли в гостинице (как и  положено
патриотам, неукоснительно  следующим  традициям  мистера  Пиквика)  открытый
экипаж и поехали дальше на почтовых лошадях. То мы  ехали  только  днем,  то
только ночью, а иногда и день и ночь без передышки.  Я  ведал  всеми  нашими
расходами, заказывал обеды,  платил  дорожные  пошлины,  вел  юмористические
переговоры с форейторами и регулировал скорость, с которой совершалось  наше
путешествие. Стэнфилд (старый морской волк) обращался за помощью к  огромной
карте всякий раз, когда у нас возникали разногласия.  Мало  того,  он  тогда
доставал карманный компас и прочие сложные  инструменты!  На  Форстера  была
возложена забота о багаже, а Маклиз, которому нечего было  делать,  пел  все
время песни. Боже правый, если б Вы только видели, какое  великое  множество
бутылочных горлышек самой разнообразной формы выглядывало из нашего экипажа,
волнуя душу!..
     ...Книга, которую я просил Лонгфелло передать Вам, не заслуживает того,
чтобы ее посылали одну, - ведь это всего лишь  "Барнеби".  Но  я  постараюсь
найти для Вас какую-нибудь рукопись (по-моему, у  меня  целиком  сохранилась
рукопись "Американских заметок"), чтобы  посылка  оказалась  достойной  того
расстояния, что ей придется преодолеть.  Что  касается  картин  Маклиза,  Вы
совершенно правы в своей оценке, но он сам такой "непоследовательный  малый"
(как он себя называет) и творчество его так неровно и неожиданно,  что  мне,
право же, трудно коротко охарактеризовать общую направленность его работ.  В
следующем письме я попытаюсь сделать это еще  раз.  Мне  очень  хотелось  бы
узнать о...  и  об  этой  очаровательной  девушке.  Напишите  мне  обо  всех
подробно.  Пожалуйста,  передайте  мой  самый  сердечный  привет  Самнеру  и
скажите, что я благодарю его за любезное приглашение. Я прошу  Вас,  дорогой
Фелтон, передать мои искренние пожелания Хилларду и его жене,  с  которой  я
однажды вечером беседовал и чьих слов я долго не забуду, Вашингтону Элтону *
и всем друзьям, которые помнят меня и пережили мою книгу...

                                                               Искренне Ваш.

                                  123

У. ТЕККЕРЕЮ

                                                           Девоншир-террас,
                                                           26 января 1843 г.

     Мой дорогой Теккерей, я ездил на несколько дней в  Бат.  Не  забывайте,
что я жду Вас к обеду в воскресенье, ровно в шесть. Будут одни свои.

                                                              Преданный Вам.


                                  124

ДОКТОРУ САУТВУДУ СМИТУ

                                                           Девоншир-террас,
                                                           1 февраля 1843 г.

     Мой дорогой доктор Смит,
     Я прочитал прилагаемое с большой болью и с ощущением,  что  все  это  -
совершенная правда.
     Боюсь, однако, что не могу взяться за это  дело.  Во-первых  и  главным
образом потому, что я занят по горло своей работой, преследующей те же цели,
но иными средствами.  А  во-вторых,  оттого,  что  вопрос  этот  затрагивает
большую  часть  населения  нашей  страны.  И  я  очень  боюсь,   что,   пока
правительства не сделаются честными, парламенты - чистыми, пока на свете  не
станут меньше прислушиваться к сильным мира сего и больше  -  к  малым,  при
существующей ныне оплате труда ограничивать рабочий день,  несмотря  на  всю
его чудовищность, было бы еще большей жестокостью. Кругом такая нужда, такие
тяжелые условия жизни, так свирепствует бедность - словом, миллионы людей  с
таким трудом сводят концы с концами, что я, право, не знаю, как можно мешать
им заработать лишний полупенсовик в неделю.  Необходимость  все  изменить  в
корне я вижу ясно; вместе с тем  у  меня  не  поднялась  бы  рука  сократить
заработки какой-либо семьи, когда средства к существованию у нее так  скудны
и неопределенны.
     Я буду рад познакомиться с материалами и получить  возможность  изучить
их. Я думаю, что они не упадут на каменистую почву, если Вы пришлете их мне.

                                                       Всегда преданный Вам.


                                  125

ХЕБЛОТУ БРАУНУ



     ...(2-я тема). Если в первой теме поселок Эдем показан на бумаге, то во
второй мы его видим таким, каким он оказался в  действительности.  Мартин  и
Марк изображены обитателями жалкой бревенчатой лачуги  (для  образца  можете
посмотреть  виньетку,  которую  принесли  Чепмен   и   Холл),   стоящей   на
плоской-плоской равнине в жалком болотистом лесочке с низкорослыми деревцами
в различных стадиях загнивания, на берегу мутной речушки, которая  протекает
у самых дверей; кругом, разбросанные там и сям меж деревьев, стоят не  менее
убогие лачуги и  на  самой  развалившейся  и  запущенной  из  них  красуется
надпись: "Банк и Национальная кредитная контора". На улице  перед  домом,  в
соответствии с местным обычаем, стоит грубо сколоченный шкафчик, уставленный
всяческой  утварью  -  чайником,  кастрюлей  и  тому  подобным,  все  весьма
непритязательное. На доме,  рядом  с  дверью,  прибита  написанная  от  руки
вывеска: "Чезлвит и Кo, архитекторы и землемеры", а перед хижиной на колоде,
напоминающей плаху, лежат инструменты Мартина - два-три заржавленных циркуля
и т. д. На трехногом табурете  подле  этого  пня  сидит,  подпершись  рукой,
Мартин, без пиджака, обросший и нечесаный - картина отчаяния, - и глядит  на
реку с одной мыслью, что она течет в направлении к родине. Между тем  мистер
Тэпли, увязнув по колени в грязи и траве и готовясь своим топориком свершить
какой-то совершенно невозможный подвиг, повернул к нему  свое  лицо,  полное
неистребимой жизнерадостности, и заявляет, что  ему  очень  весело.  Марк  -
единственное светлое  пятно  в  пейзаже.  Все  остальное  -  скучно,  убого,
омерзительно, зловонно  и  совершенно  безнадежно.  Кругом  болезни,  голод,
запустение. День чрезвычайно жаркий, и все полураздеты...



                                  126

К. К. ФЕЛТОНУ

                                                 Лондон, Девоншир-террас, 1,
                                                   Йорк-гейт, Риджент-парк ,
                                                            2 марта 1843 г.

     Мой дорогой Фелтон,
     Не знаю, с чего начать, поэтому бросаюсь вниз головой в это письмо,  со
страшным плеском, в надежде, что вынесет.
     Ура! Всплыл, как пробка, с "Норт Америкен Ревью" в руке. Достойно  вас,
мой дорогой! Большей похвалы я  не  могу  высказать,  даже  если  стану  Вас
расхваливать до конца  этой  страницы.  Вы  и  представить  себе  не  можете
впечатления, которое произвела Ваша статья здесь.
     На днях заезжал Бругам с номером журнала (полагая, что я еще  не  видел
его) и, не заставши меня, оставил записку, в которой говорится и о статье  и
об авторе ее в таком тоне, что у меня  сердце  порадовалось.  Лорд  Эшбертон
(чей ставленник давал заметку в "Эдинбургское  обозрение",  от  которой  они
впоследствии отреклись) тоже писал мне, и в том же духе. Были также и многие
другие.
     Я чувствую себя превосходно и в смысле здоровья, и в смысле настроения,
изо всех сил дую "Чезлвита", и  мне  все  время  приходят  в  голову  всякие
смешные вещи. Что касается новостей, у меня их, право, нет, если не считать,
что Форстер пролежал с ревматизмом несколько недель и теперь, как я надеюсь,
поправляется. Мой маленький капитан, как я его называю - тот,  с  которым  я
плыл и с которым у меня произошел известный эпизод с пробковыми  подметками,
-  побывал  тоже  в  Лондоне  и  под  моей  эгидой  познакомился  со   всеми
достопримечательностями. Боже мой! Если б Вы  видели  этих  людей  с  лицами
цвета красного дерева, тоже капитанов, которые с утра приходили сюда за  ним
и умыкали его к докам, рекам и в другие таинственные места,  из  которых  он
неизменно возвращался с глазами, полными слезинок рома  пополам  с  водой  и
сложнейшим благоуханием разнообразнейших пуншей на устах! Он  лучше  всякого
театра - у него удивительная манера повязывать  носовой  платок  на  шею  от
радостного смущения и потом забывать, куда он девался; еще он любит напевать
песенки на мотивы, им не принадлежащие, давать сухопутным предметам  морские
наименования и никогда не знать, который час, так что  в  полночь  он  может
вдруг вздумать, что всего лишь семь часов вечера. Словом, чудачеств у моряка
хоть отбавляй, и в каждом из них  чувствуется  мужественность,  честность  к
добродушие. Мы водили его на "Много шума из ничего" в Друри-Лейн. Но я так и
не понял, что побудило его после того, как  он  с  напряженнейшим  вниманием
следил за первыми двумя явлениями, вдруг повернуться к нам и  спросить,  "не
польская ли эта пьеса"...
     Четвертого  апреля  я  должен  председательствовать  на   торжественном
банкете в пользу типографских работников, и если б Вы сидели за этим столом,
как бы я похлопал Вас по плечу -  еще  сильнее,  чем  я  хлопнул  Вашингтона
Ирвинга по его драгоценной спине в Сити-отеле в Нью-Йорке!
     Вы меня спрашиваете (как мне нравится говорить:  "спрашиваете",  словно
мы в самом деле сидим и разговариваем друг с другом!) - о  Маклизе