к ним глух, и они  тронули
его так, как Вам хотелось. Мне очень жаль, что мы потеряли столько  времени,
не познакомившись поближе друг с другом. Но все же мне не  следует  называть
это время потерянным, так как я читал все, что выходило из-под Вашего  пера,
и эгоистически доставлял себе удовольствие,  неизменно  выражая  восхищение,
которое возбуждали во мне Ваши мужественные, правдивые картины.
     У Вас, кажется, одно время было намерение приехать повидаться со мной в
Генуе. Я вернусь туда немедленно, девятого декабря, пробыв  в  Лондоне  одну
неделю. Так, может быть, Вы поехали бы со мной?  Если  путешествовать  таким
образом, это обойдется очень дешево - немногим более двенадцати фунтов, а  я
убежден, что Вы получите большое удовольствие. Я живу там в  удивительнейшем
доме и помещу Вас в расписанной  фресками  комнате  величиной  с  собор,  но
только куда более  удобной.  В  Вашем  распоряжении  будут  перья,  чернила,
апельсиновые деревья, сады, игра в волан, веселый треск  дров  в  камине  по
вечерам. Приезжайте, не пожалеете. Если  Вы  хотите,  чтобы  миссис  Джеролд
провела рождество за  границей,  то  могу  поручиться,  что  такой  милой  и
свободной от аффектации и чопорности женщины, как моя жена, не найти, и  она
будет очень рада возможности подтвердить мое мнение о ней.
     Приезжайте! Письмо от джентльмена в Италии Брэдбери и Эвансу в  Лондон.
Письмо от джентльмена в стране, которая давно уснула, джентльмену в  стране,
которая тоже уснет и никогда не проснется, если дать волю некоторым людям. В
Генуе вы сможете работать. Дом к этому  привык.  Почта  идет  ровно  неделю.
Уложите-ка вещи, и когда мы увидимся, скажите: "Я еду".
     Никогда ни один город не поражал меня так, как  Венеция.  Это  поистине
одно  из  чудес  света.   Полный   грез,   прекрасный,   непоследовательный,
невероятный, злой, порочный,  проклятый  старинный  город!  Я  приехал  туда
ночью, и впечатления этой ночи и следующего  солнечного  утра  останутся  со
мной до конца моих дней. И - боже мой! - эти подводные  темницы  под  Мостом
Вздохов; каморка, куда в полночь приходил монах  исповедовать  политического
преступника; скамья, на которой его душили; зловещий склеп,  в  котором  его
завязывали в мешок, коварная потайная дверца, через которую  его  сносили  в
лодку и увозили топить туда, куда ни один рыбак не осмеливался закинуть свою
сеть, - все это освещается факелами, и они дымят и угасают, словно им стыдно
смотреть на мрачные подмостки, где творились неизъяснимые  ужасы.  Хотя  все
они ушли в прошлое, они так же заставляют биться  негодованием  человеческое
сердце, как какое-нибудь великое зло или страдание наших дней. И, храня  все
это в своей памяти, зная, что  здесь  есть  музей  с  комнатой,  наполненной
такими страшными орудиями пытки, какие мог измыслить  только  дьявол,  сотни
попугаев устно и в печати целыми часами поносят  времена,  когда  в  Венеции
строится железная дорога через пролив. Они поносят  наше  время,  безмозглые
болтуны, вместо того чтобы на коленях благодарить небеса за то, что живут  в
эпоху,  когда  из  железа  делают  дороги,  а  не  тюремные  решетки  и   не
приспособления, чтобы загонять винты в череп ни в чем не повинного человека.
Богом клянусь, от этой мысли я становлюсь столь кровожадным, что  готов  был
бы перестрелять попугаев на нашем острове  так  же  спокойно,  как  Робинзон
Крузо стрелял их на своем.
     Я уже десять дней ложусь спать не раньше, чем  в  пять  часов  утра,  и
большую часть дня провожу в дороге. Если из-за  этого  Вы  будете  вынуждены
читать очень глупое сонное письмо,  мой  дорогой  Джеролд,  то  надеюсь,  Вы
сочтете его доказательством моего  искреннего  желания  послать  Вам  нежный
привет, несмотря даже на это сонное и малообещающее состояние.
     Остаюсь, как всегда, Вашим другом и искренним почитателем.


                                  149

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

                                                                      Париж


     ...Мы с Макриди отправились в Одеон  посмотреть  "Кристину"  Александра
Дюма, в которой играла мадам Жорж *, некогда любовница Наполеона. Теперь она
поражает своей толщиной, которая, я думаю, объясняется водянкой, и не  может
стоять на коротеньких слабых ножках. Ей не то восемьдесят, не  то  девяносто
лет. В жизни не видел подобного зрелища. Все театральные приемы,  когда-либо
ею усвоенные (а она пускала их в ход все), тоже страдают водянкой и распухли
и расплылись самым безобразным образом. Остальные актеры, не глядя  друг  на
друга, обращались со своим  диалогом  к  партеру  до  того  неестественно  и
нелепо, что я никак не мог решить - смеяться мне или возмущаться. Мы с Вами,
сэр, все это коренным образом изменим.


                                  150

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

                                                                   Неаполь,
                                                          11 февраля 1845 г.

     ...Простой  народ  живет  здесь  в  ужасающей  нищете.  Боюсь,  обычное
представление  о  живописности  так  тесно  связано  с  неизбывным  горем  и
унижением, что с течением времени придется придумывать  новую  живописность.
За исключением Фонди, ничего грязнее Неаполя мне видеть не  приходилось.  Не
знаю, с чем и сравнить улицы, где живут лаццарони. Помните мой любимый  хлев
вблизи Бродстэрса? Так, пожалуй, эти  улочки  больше  всего  напоминают  мне
скопление таких вот хлевов... Чего бы я  не  дал,  чтобы  вы  могли  увидеть
лаццарони  такими,  каковы  они  на  самом  деле:  это  всего  лишь  убогие,
униженные,  несчастные  животные,  покрытые  насекомыми;  огородные  пугала,
ленивые, трусливые, безобразные, роющиеся в мусоре! А какие темные  графы  и
более чем сомнительные графини, шулера и олухи - так называемый свет! И  эти
бесконечные нищие кварталы, населенные жалкими бедняками, - по  сравнению  с
ними Сэффронхилл и  Борроминд  кажутся  оплотом  респектабельности,  что  не
мешает английским лордам и леди находить их весьма живописными, - тем  самым
лордам и леди, для  которых  английская  нищета  представляется  гнуснейшей,
позорнейшей и вульгарнейшей вещью. Там мне часто приходило в голову, что для
писателя вернейший способ обрести бессмертие - это убить свой язык: тогда он
немедленно становится "приятным собеседником". А здесь я частенько думаю вот
что: "Что бы вы сказали этим людям, миледи и милорд, если бы они  выражались
на излюбленном жаргоне ваших собственных "низших сословий"?"
     Теккерей хвалит итальянцев за то, что они добры к животным. Пожалуй, не
найти страны, где бы их так невыносимо мучили. Это видишь повсюду...
     В Неаполе кладбище бедняков представляет собой огромный мощеный двор, в
котором находится триста шестьдесят пять ям - каждая плотно закрыта каменной
плитой. В течение года еженощно одна из этих ям по очереди открывается, и  в
нее сбрасываются тела умерших бедняков, собранные в  городе  и  доставленные
сюда на повозке (вроде той, о которой я  писал  вам  из  Рима).  Затем  туда
льется известь, и яма вновь закрывается плитой до будущего года, после  чего
все начинается сначала. Каждую ночь вскрывается яма, и каждую ночь ее  вновь
закрывают на целый год. Повозка снабжена красным фонарем, и часов  в  десять
вечера видно, как она мелькает по неаполитанским  улицам,  останавливаясь  у
дверей больниц, тюрем и тому подобных заведений, чтобы пополнить свой  груз,
а затем отправляется  дальше.  Рядом  с  новым  кладбищем  (очень  красивым,
содержащимся в полном порядке и во всех отношениях превосходящим  Пер-Лашез)
находится другой такой же двор, хотя и поменьше. В Неаполе покойников  носят
по улицам в открытых носилках, которые иногда устанавливаются в чем-то вроде
паланкина,  обтянутого  багряной  с  золотом  тканью.  Выставлять  мертвецов
напоказ характерно не только для этой части Италии; так, на пути между Римом
и Генуей нам встретилась похоронная процессия, провожавшая тело  женщины,  -
покойница была одета в свое обычное платье, и я  (глядя  на  нее  с  высоких
козел дорожной кареты) готов был поверить, что она живая и  просто  отдыхает
на своем ложе. Шедший рядом с ней священник пел очень  громко  -  и  так  же
скверно, как обычно поют все священники. Шум был невообразимый...


                                  151

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ



     ...С наиболее знаменитыми из ватиканских картин  вы  знакомы  благодаря
превосходнейшим гравюрам, и право, если бы Вы могли видеть некоторые из  них
вместе со мной, Вы решили бы, что, ознакомившись с ними наконец в оригинале,
выиграли очень немного. Когда рисунок плох, скуден или подпорчен временем  -
а это неизбежно и бывает очень часто, - то гравюра (хотя утверждать подобные
вещи  и  еретично)  передает  вам  идею  картины  и  ее  воплощение  с   той
величественной простотой, которая гибнет из-за вышеуказанных недостатков. Но
даже когда дело обстоит не так и произведение сохраняет свою  первоначальную
гармонию,  в  самой  тонкости  гравюры  заключено,  на  мой  взгляд,  нечто,
заставляющее  вас  поверить  в  необычайное   изящество,   законченность   и
совершенство оригинала. Вот почему, хотя такие картины  производят  чарующее
впечатление и кажутся очень интересными, мы к  этому  уже  подготовлены,  мы
заранее знаем всю меру величия, которая в них заключена.
     Правда,  трудно  найти  достаточно  высокую  хвалу   для   бесчисленных
портретов кисти Тициана, Рубенса, Рембрандта и Ван-Дейка, голов Гвидо  Рени,
Доменикино, Карло Дольчи; картин Рафаэля, Корреджо, Мурильо, Паоло Веронезе,
Сальватора Розы. Меня охватывает радость  при  мысли,  что  даже  искушенные
знатоки, которые приходят в экстаз лишь с трудом и по самым нелепым поводам,
не могут воздать им должное. В некоторых незабвенных залах этих галерей  мне
сияли со стен такая неясность и изящество, такое  возвышенное  благородство,
чистота и красота, что  моя  измученная  память  освобождалась  от  легионов
хнычущих монахов и восковых святых  семейств.  Я  от  души  прощал  все  эти
оркестры  земных  ангелов  и  бесконечные  заросли  святых  Себастьянов,  по
традиции нашпигованных стрелами, словно подушечки для булавок - булавками. У
меня нет настроения даже негодовать на этот поповский фанатизм  и  поповское
упрямство, заставлявшие воспроизводить в конкретной форме с помощью краски и
холста каждое таинство нашей религии, что равно отвратительно и для сердца и
для рассудка любого мыслящего человека...


                                  152

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

                                                                      Генуя


     ...Так будем ли мы ставить эту пьесу??? С тех пор  как  я  вернулся  из
Лондона, я говорю об этом как о решенном деле! Не помню, говорил ли я Вам об
этом серьезно, но я уверен, что снискал бы на подмостках не  меньший  успех,
чем на кафедре чтеца. Право, когда я выступал на сцене в Монреале (до того я
не играл уже много лет), я так удивлялся правдоподобию и легкости того,  что
делал, словно смотрел на себя со стороны. Какие странные  шутки  разыгрывает
судьба! Когда мне было лет двадцать, я за три-четыре года усердного  сидения
в партере выучил весь пользовавшийся успехом репертуар Мэтьюса *. И тогда  я
написал режиссеру Бартли - сколько мне лет, и о том, что, по моему мнению, я
мог бы делать и что, на мой взгляд,  я  обладаю  большим  уменьем  подмечать
характер и странности человека и обладаю природным даром воспроизводить  все
это. В то время я работал стенографистом в Докторс-Коммонс. И я  помню,  что
написал это письмо в комнатушке, в которой работал, и туда же пришел  ответ.
Вероятно, что-то в моем письме показалось интересным, так как Бартли ответил
мне почти сразу же, сообщая, что сейчас они ставят "Горбуна" *  (так  оно  и
было), но что недели через две они мне снова напишут.  Точно  в  назначенный
срок я получил новое письмо с приглашением явиться в такой-то день в театр и
показать ему и Чарльзу Кэмблу что-нибудь из Мэтьюса - что мне захочется. Моя
сестра Фанни была посвящена в тайну и  должна  была  пойти  со  мной,  чтобы
аккомпанировать мне. Но в назначенный день я свалился с ужасной простудой  и
воспалением лица, - кстати, тогда-то и начались эти боли в ухе, от которых я
страдаю до сих пор. Я написал им об этом, добавив,  что  обращусь  к  ним  в
следующем сезоне. Вскоре после этого  я  добился  немалого  успеха  в  своих
парламентских отчетах, был приглашен в  "Кроникл",  приобрел  известность  в
газетном мирке и поэтому полюбил его, начал  писать,  перестал  нуждаться  в
деньгах, а поскольку я всегда думал о сцене как об источнике  заработка,  то
постепенно оставил мысли о ней и больше к ним не  возвращался.  Я  ведь  Вам
прежде этого не рассказывал, не так ли? Вот видите, если бы не  случайность,
моя жизнь могла бы сложиться совсем по-иному...
     Это  случилось  в  то  время,  когда   я   работал   стенографистом   в
Докторс-Коммонс. То был не очень хороший заработок (хотя и  нельзя  сказать,
чтобы очень плохой), но, главное,  мучительно  неверный  -  поэтому-то  я  и
обдумывал возможность стать актером с чисто деловой точки зрения. В  течение
по меньшей мере трех лет я почти каждый  вечер  отправлялся  в  какой-нибудь
театр, предварительно изучив афиши и выбрав тот,  где  играли  по-настоящему
хорошие актеры. Когда бы ни играл Мэтьюс, я шел его смотреть.  Я  без  конца
муштровал себя (учился даже таким мелочам, как лучше войти, выйти или  сесть
на стул) иной раз по четыре, пять, а то и шесть часов в  день,  запершись  у
себя в комнате или гуляя по лугам. Кроме того, я  составил  для  себя  нечто
вроде гамильтоновской системы *, помогавшей мне заучивать роли, и выучил  их
множество. Эту способность я,  видимо,  не  утратил  и  сейчас,  потому  что
мгновенно выучил мои канадские роли, хотя все они были мне незнакомы...


                                  153

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

                                                            Девоншир-террас


     ...Право, мне пришла в голову очень недурная идея о журнале.  Последние
два дня я много о ней думал и считаю, что она просто хороша.  Я  по-прежнему
подумываю  о  еженедельнике;  цена,  если  возможно,  полтора  пенса.  Часть
материала оригинальная, часть - перепечатки; заметки  о  книгах,  заметки  о
театрах, заметки обо всем хорошем, заметки обо всем  дурном;  рождественская
философия, бодрый взгляд на  жизнь,  беспощадное  препарирование  ханжества,
добродушие;  материал  всегда  злободневный,  отвечающий  времени  года;   а
главное, теплое, сердечное, щедрое, веселое, любящее отношение ко всему, что
связано с Семейным Очагом. И назову я его, сэр,

                                СВЕРЧОК

               ВЕСЕЛОЕ СОЗДАНИЕ. КОТОРОЕ ЧИРИКАЕТ ЗА ОЧАГОМ

                            Естественная история

     Погодите решать,  пока  не  дослушаете,  что  я  собираюсь  сделать.  Я
выступлю, сэр, с таким проспектом на тему о Сверчке, что он всех приведет  в
хорошее  настроение  и  с  еще  невиданной  быстротой  завладеет   каминными
решетками и креслами  возле  них.  Под  таким  обличьем  я  смогу  по-новому
обратиться к публике, куда более дружески и подкупающе. Я сразу же окажусь в
самом теплом уголке дома моих читателей, завоюю их  любовь  и  доверие,  что
немедленно обеспечит мне  особое  место  среди  всех  остальных  журналов  и
укрепит мое положение. И я буду стрекотать, стрекотать, стрекотать в  каждом
номере, пока не выстрекочу...  ну,  сами  скажите,  сколько  сотен  тысяч...
Говоря серьезно, мне кажется, это  название  и  эта  идея  обеспечивают  нас
практической исходной точкой и дают  нам  подлинную,  четкую,  ясную,  очень
приятную цель и общий тон. Я чувствую,  что  такую  цель  и  такое  название
публика легко и с удовольствием свяжет именно со мной; и что, приняв их, нам
уже не придется кружить, как голубям  перед  полетом,  и  мы  сразу  выберем
правильный путь. Я полагаю, что общее признание не заставит себя ждать и что
вокруг этой идеи с самого начала возникнут полезные ассоциации, и к тому  же
она с самого начала задаст  правильный  и  приятный  тон.  Во  всем  этом  я
нисколько не сомневаюсь... но решать Вам. Что Вы  об  этом  думаете?  И  что
скажете? Либо Вам эта мысль понравится сразу, либо не понравится совсем. Ну,
так как же, мой милый? Вы знаете, что я не пристрастен к  недозрелым  плодам
моей фантазии, но Вы также очень хорошо  знаете,  как  я  могу  использовать
подобный рычаг и что им могу поднять. Ну, так как же? Что Вы скажете? Сам  я
не сказал и половины того, что мог бы. То есть я почти ничего не сказал,  но
зато, как попугай в негритянской сказке, "думаю черт знает сколько".


                                  154

БРЭДБЕРИ И ЭВАНСУ

                                       Девоншир-террас (у мистера Форстера),
                                               понедельник, 3 ноября 1845 г.

     Уважаемые Брэдбери и Эванс!
     Я внимательно обдумал то, о чем мы вчера беседовали, и в этом письме вы
найдете мои выводы относительно газеты. Я займу пост редактора, который,  по
предварительной наметке, должен получать тысячу фунтов, - за двойную  сумму.
Но в это я включаю публикацию  серии  писем  из  Италии,  мною  подписанных,
статьи, которые я буду постоянно писать для газеты,  а  также  деятельное  и
внимательное руководство всей газетой. Когда я буду уезжать из  Лондона  или
зачем-либо уходить из редакции, то (как  это  обычно  делается)  меня  будет
замещать помощник редактора, которому я смогу на время поручать практическое
руководство. На этих условиях я согласен возглавить газету и руководить ею.
     Не скрою от вас, - и я убежден, вы это понимаете, - что, на мой взгляд,
эти условия отнюдь не чрезмерны для человека в  моем  положении.  Поэтому  я
считаю, что мое участие в газете весьма важно. Однако, пока вы  не  покажете
мне, во что наш проект может вылиться, я не могу решить, какова  будет  доля
моего участия.
     Если, узнав, какая компенсация меня  устраивает,  вы  решите  поставить
меня об этом в известность, то сообщите  все  сведения  мистеру  Форстеру  и
договоритесь об этом, как и обо всем остальном, с ним. Я заранее согласен на
все, о чем вы с ним договоритесь.

                                                                Остаюсь ваш.


                                  155

БРЭДБЕРИ И ЭВАНСУ

                                                           Девоншир-террас,
                                                   четверг, 6 ноября 1845 г.

     Дорогие Брэдбери и Эванс!
     Сегодня утром мистер Форстер сообщит вам, к  какому  решению  я  пришел
вчера вечером. Все новые соображения только укрепляют меня в этом взгляде на
дело. Судите сами, какое страшное впечатление произвело на меня  случившееся
*, если моего мнения не  могут  изменить  даже  ваше  твердое  намерение  не
отступать  и  все  те  мучительные  соображения,  которые  порождаются  моим
собственным положением, а также тем  тяжелым  положением,  в  которое  я,  к
несчастью, поставил моего отца.
     Что касается меня, то самое важное разбито и умерло. Если бы я даже мог
принудить себя взяться за это дело снова, я уже не верил бы в него. Я всегда
смотрел бы на него как на нечто обреченное,  и  приглашение  каждого  нового
сотрудника наполняло бы меня новым страхом и тяжелыми предчувствиями. Что же
касается самого плана - помимо меня, - то он, мне кажется, получил удар,  от
которого не сможет оправиться. Вы не знаете,  насколько  маленький  газетный
мирок  отличается  от  всякого  другого,  как  быстро  распространяются  там
подобного рода новости и какой неизгладимый след они оставляют.  Я  не  могу
даже представить себе,  насколько  трудно  будет  теперь  найти  людей,  без
которых невозможно вести газету. Даже если удастся кое-как подобрать  людей,
куда менее способных, чем  мы  рассчитывали,  для  ведения  наиболее  важных
отделов, все равно опасен