распоряжение длинный-предлинный  товарный  состав,  груженный
сонетами, что оно обнаружит выдающихся  сынов  отечества  и  государственных
мужей, живущих в наше время и совершенно  нам  неведомых,  что  Потомство  -
великий прозорливец, а Время - жалкий слепец.  Мы  знаем,  что  целые  сонмы
бескорыстных людей, подобно процессии гномов,  беспрестанно  устремляются  к
нему навстречу, неся неисчерпаемые, неисчислимые богатства. Нам неоднократно
случалось  видеть,  с  каким  бескорыстием  величайшие  умы,   хитроумнейшие
политики, талантливые изобретатели и щедрые благодетели  рода  человеческого
брали его  на  благотворительный  прицел,  находясь  на  дистанции,  которой
позавидовал бы и капитан Уорнер, и как спустя сто  лет  после  выстрела  оно
взлетало  к  самым  небесам.  Все  мы  почитаем  в  нем  будущего   крупного
капиталиста, которому  завещаны  все  земные  состояния,  не  нашедшие  себе
немедленного применения, наследника, чей период  несовершеннолетия  оказался
длительным,  но  плодотворным,  счастливое  создание,  за   которым   прочно
закреплены все истинные богатства мира. Какой же будет  пора  его  зрелости,
когда в конце концов оно получит то, что ему причитается!
     Мне кажется, что потомство, являющееся объектом  столь  щедрых  даяний,
знает лишь одного соперника. Я заметил, что с каждым днем все новые и  новые
несметные ценности становятся достоянием _псов_.
     Что сталось, спрашиваю я вас, что сталось с тем достоянием, во владение
которым я сам вступил  в  возрасте  девятнадцати  лет?  Сияющий  (воздушный)
замок, юный лик любви, выглядывающий из окна, дух безмятежности и  покоя,  с
неземным выражением на лице стоящий у крылечка, прелестные и чистые видения,
кружащиеся вокруг  него  и  днем  и  ночью.  Таково  было  мое  единственное
наследство, да я и не помышлял расточать его. Я оберегал  его,  как  скупец.
Так ли это, скажи, о Араминта, обладательница блестящих  глаз  и  неумолимых
родителей, ты, что  была  единственной  владетельницей  этого  замка?  Какое
блаженство наполняло нас, как  дорожили  мы  своим  счастьем,  не  ведая  ни
перемен, ни пресыщения, ни разлуки, когда скользили  под  парусами  вниз  по
течению реки, что протекала под  стенами  этого  замка,  реки,  имя  которой
Время. Кому же достался этот замок со  всеми  его  волшебными  аксессуарами?
Псам на съедение. Вот уже почти четверть века, как  все,  что  в  нем  было,
стало добычей собак.
     Вернись ко мне, о друг моей юности. Воротись из царства тьмы  и  теней,
что сгустились  вокруг  тебя,  и  мы  снова  посидим  с  тобой  рядышком  на
изрезанной ножами, грубо сколоченной школьной скамье. Ну и  лентяй  же  этот
Боб Темпль, всегда-то он норовит увильнуть от своей работы и свалить  ее  на
меня, едва ли случалось кому-нибудь видеть, чтобы примерный школьник, в чьем
упорядоченном  теле  обитает  упорядоченный  дух,  был  так  сильно  измазан
чернилами; в дни выдачи карманных денег он вечно толкует о чем-то со  своими
кредиторами; нередко пускает  с  молотка  перочинные  ножики  и  с  огромным
убытком распродает именинные подарки своей сестрицы. И в  то  же  время  Боб
Темпль, такой  румяный,  веселый  и  беззаботный  малый,  с  легким  сердцем
одалживает шестипенсовики у премудрого, бережливого Дика, с тем чтобы  после
каникул уплатить ему троекратную мзду, и устраивает щедрый пир для званых  и
незваных. Он очень музыкален, этот Боб Темпль. Может  напеть  и  просвистать
все, что угодно. Учится играть на фортепиано (том, что стоит в  гостиной)  и
однажды исполнял дуэт с профессором музыки, мистером Гоавусом из королевской
итальянской оперы, которому (как я с тех пор не без  оснований  предполагаю)
временами доверяют в этом учреждении обязанности младшего помощника писца  и
которого  друзья  и  поклонники  Боба,  из  коих  я  являюсь  самым  рьяным,
заподозрили в том, что он  сбился  уже  на  первых  тактах.  У  Боба  Темпля
радужные надежды на будущее; он сирота, и его опекун  близок  к  Английскому
банку: к тому же Боб  зачислен  в  ряды  войск.  Я  хвастаюсь  перед  своими
домашними тем, что имя Боба  записано  в  Конной  гвардии  и  что  его  отец
распорядился  в  своем  завещании,  чтобы  ему  купили   "парочку   полковых
штандартов" (это выражение мне очень нравится, хотя я и не  совсем  понимаю,
что оно значит). Однажды я отправляюсь вместе с Бобом взглянуть  на  здание,
где записано его имя. Мы гадаем, в которой из комнат оно записано и знают ли
об этом двое верховых, что стоят в карауле. Я также сопровождаю Боба,  когда
он едет навестить свою сестру, которая учится в  пансионе  мисс  Мэггиггс  в
Хэммерсмите, и нет никакой необходимости говорить, что я нахожу  его  сестру
красавицей и влюбляюсь в нее. Боб  говорит,  что  у  нее  будет  независимое
состояние. Дома я  рассказываю,  что  мистер  Темпль  распорядился  в  своем
завещании,  чтобы  у  его  дочери  было  независимое  состояние.  По  своему
собственному почину и без всяких к тому оснований я определяю мистера Темпля
в армию и поражаю своих домашних  рассказами  о  доблестных  подвигах  этого
горячо оплакиваемого  воина  в  битве  при  Ватерлоо,  где  я  оставляю  его
бездыханным, с туго обмотанным вокруг левой руки британским флагом,  который
он не пожелал бросить до последней минуты. Так продолжается до тех пор, пока
Боб не уезжает в Сандхерст *. Через некоторое время уезжаю  и  я  -  все  мы
разъезжаемся. Проходят годы, два или  три  раза  я  встречаю  джентльмена  с
усами, который правит каретой, где сидит леди в очень яркой шляпке,  и  лицо
ее заставляет меня вспомнить о пансионе мисс Мэггиггс в Хэммерсмите, хотя  и
не выглядит сейчас таким счастливым, как во время сурового  деспотизма  мисс
Мэггиггс, который, по моему убеждению, проявляла эта  превосходная  женщина.
Это приводит меня к открытию, что джентльмен с усами - не кто иной, как Боб;
и в один прекрасный день Боб останавливает карету, заговаривает  со  мной  и
приглашает меня отобедать; но, выяснив вскоре, что я не  играю  в  биллиард,
уже не проявляет к моей особе того интереса, на  который  я  рассчитывал.  Я
спрашиваю Боба во время этой встречи, состоит  ли  он  все  еще  на  военной
службе? "Нет, мой мальчик, - ответствует он, - мне это надоело, и  я  продал
свой патент"; последнее заставляет меня предположить (ибо к этому времени  я
становлюсь человеком житейским), что состояние Боба  либо  и  вправду  стало
весьма независимым, либо переходит  на  съедение  псам.  Еще  несколько  лет
миновало, и так как в течение всего этого времени о Бобе ни слуху  ни  духу,
то я вот уже целых три года примерно дважды в неделю  повторяю,  что,  право
же,  я  зайду  наконец  к  этому  околобанковскому   опекуну   и   справлюсь
относительно  Боба.  В  конце  концов  я  исполняю  свое  намерение.  Будучи
уведомлены  о  цели  моего  посещения,  клерки  делаются  неучтивыми.  Из-за
перегородки выскакивает плешивый и красный, как рак, опекун,  сообщает  мне,
что он не имеет чести быть со мной  знакомым,  и  устремляется  обратно,  не
выказывая  ни  малейшего   желания   воспользоваться   представившейся   ему
возможностью. Тут у меня возникает искреннее убеждение в том, что  состояние
Боба вскоре будет съедено псами. Промелькнуло еще несколько лет,  в  течение
которых Боб также временами мелькает в поле  моего  зрения,  но  никогда  не
предстает он передо мной дважды в одном и  том  же  виде,  от  раза  к  разу
катится он все ниже и ниже. Среди того сброда, что его теперь окружает,  нет
ни души, в которой можно было бы обнаружить хоть намек на порядочность, если
не считать его сестры, неизменно следующей за ним повсюду. Яркой шляпки  уже
нет и в помине; ей на смену пришло нечто бесформенное и снабженное вуалью, -
быть может, некая разновидность наплечной  подушки  грузчика,  употребляемая
существами женского пола для того, чтобы нести бремя невзгод - нечто убогое,
почти неопрятное. Из различных неопределенных  источников  до  меня  доходят
сведения, что  она  доверила  свою  независимость  Бобу,  а  тот...  словом,
независимость эту собаки съели. Как-то в летний день я замечаю Боба, который
прохаживается, греясь на солнышке, возле  некоего  трактира,  расположенного
неподалеку от театра Друри-Лейн; она, в шали, которая льнет к ней так тесно,
как лишь одежды бедняков льнут  к  своим  владельцам  после  того,  как  все
остальные вещи уже покинули их, ожидает его на углу: он,  с  безразличным  и
скучающим видом,  задумчиво  ковыряет  в  зубах;  за  ним  не  без  восторга
наблюдают двое мальчуганов. Желая разузнать побольше,  я,  спустя  несколько
дней,   снова   заглядываю   сюда,   просматриваю   концертную   программку,
выставленную в окне трактира,  и  уже  не  сомневаюсь,  что  мистер  Баркли,
прославленный певец вакханалий, восседающий за фортепиано, это не кто  иной,
как Боб. Впоследствии до меня временами доносятся слухи - как они  возникают
и от кого исходят, не имею  ни  малейшего  представления,  скорее  всего  от
ненасытных псов, денно и нощно подстерегающих свою жертву, - о  какой-то  не
получившей  огласки  истории  со  сдачей  в  залог  простыней   из   дешевых
меблированных комнат,  об  умоляющих  письмах,  получаемых  старенькой  мисс
Мэггиггс из Хэммерсмига, и о том, что все зонтики  и  галоши,  принадлежащие
названной мисс Мэггиггс, были унесены джентльменом, который в один ненастный
вечер, уже после наступления темноты,  зашел  к  ней,  чтобы  справиться  об
ответе. Так он опускается все ниже,  и  наконец  преданная  сестра  начинает
клянчить милостыню уже и у меня,  в  ответ  на  что  я  читаю  ей  мораль  о
бесполезности таких подачек (ибо к этому времени становлюсь уже окончательно
житейским человеком) и украдкой слежу из окна за тем,  как  она  в  сумерках
бредет под дождем, унося полученные от меня полсоверена, и презираю себя  за
то, что мог восхищаться этим пришибленным, шлепающим по лужам существом в ту
пору, когда оно обитало в пансионе мисс Мэггиггс и косило длинные  и  пышные
локоны. Нередко она возвращается, принося с собой несколько с грехом пополам
нацарапанных строчек от брата, который постоянно стоит на  пороге  смерти  и
никак не может через него переступить: в конце концов он с  неохотой  делает
это, и, свистнув собак, сей Актеон * наоборот окончательно предает  себя  им
на съедение. Снова проходят годы, и  вот  однажды  я  обедаю  у  Вайзерса  в
Брайтоне, куда явился, чтобы отведать его кларета 41 года, а  там  Спайзерс,
только что назначенный стряпчим по делам казны, обращается ко мне через стол
с вопросом: "Уж не учились ли вы когда-то у Майзерса?" На что я отвечаю: "Ну
конечно, учился". На что он вопрошает: "А узнаете ли  вы  меня?"  На  что  я
ответствую: "Разумеется, узнаю", - хотя до этой минуты и не подозревал,  что
мы с ним знакомы. И тут  он  начинает  толковать  о  том,  как  наши  ребята
разбрелись по всему свету и он с тех самых пор так и не встретил  никого  из
них, и уж не встречал ли кого-либо я? На что я, выяснив, что мой ученый друг
сохранил приятные воспоминания  о  Бобе  в  связи  с  синяком,  который  тот
подставил ему под глазом в день его пятнадцатилетия, дабы  подтвердить  свои
права на  "конфискацию"  перочистки,  присланной  названному  Бобу  в  честь
упомянутого события сестрою, излагаю в общих чертах только что  рассказанную
здесь мною историю, присовокупив при этом, что, как я слышал,  после  смерти
Боба мисс Мэггиггс, хотя  и  обеднела  чертовски,  ибо  школа  ее  пришла  в
совершенный упадок, поселила у себя его сестру. Мой  ученый  друг  клятвенно
заверяет, что это делает честь мисс  Как-Ее-Там  и  что  старикам  Майзерсам
следовало бы подписаться для нее на какую-нибудь безделицу. Не видя  в  этом
необходимости, я с похвалой отзываюсь о вине, и мы пускаем его вкруговую, по
тому же маршруту, по какому движется и наша планета, каковая, как я  слышал,
с каждым годом своего существования  все  ближе  придвигается  к  солнц},  и
заключаем воспоминания о Бобе эпитафией, которая гласит, что  он  отправился
на съедение к псам.
     Порою на съедение псам достаются  целые  улицы,  неодушевленные  улицы,
дома из кирпича, скрепленного известкой. Причину этого выяснить  невозможно;
не иначе, как псы опутывают их своими чарами, завораживают, гипнотизируют, а
потом призывают к себе, и те вынуждены повиноваться. Об одной такой улице  я
мог бы рассказать здесь. В ней была какая-то  особая,  угрюмая  величавость,
дома   держались    особняком,    словно    последние    члены    вымирающей
аристократической фамилии, и эго сходство усугублялось еще и тем, что  почти
все они были, очень высоки и скучны. Мне неведомо, давно ли  псы  остановили
на этой улице свои завидущие глаза, знаю только, что они набросились на нее,
и ее не существует более. Первым  погиб  самый  большой  дом,  он  стоял  на
перекрестке. Живший в нем престарелый джентльмен умер, и гробовщик  поместил
на фронтоне пышный траурный герб,  напоминавший  прескверный  транспарант  и
предназначавшийся лишь для того, чтобы по вечерам ею освещали яркими огнями,
но отнюдь не для обозрения при дневном свете; поверенный вывесил  объявление
о сдаче в наем и поселил в доме старуху (у которой,  казалось,  не  было  за
душой ничего, кроме кашля), и та, словно испуганная старая соня,  уползла  в
какой-то угол и с головой завернулась в одеяло.  Таинственное  влияние  псов
продолжало тяготеть над этим домом, и он тут же  начал  разрушаться.  Почему
болезнь, пощадив четырнадцать домов, вдруг обрушилась  на  пятнадцатый,  мне
непонятно, но следующий дом, в котором  замечено  было  зловещее  помутнение
окон, был отделен от первого пятнадцатью дверями;  после  непродолжительного
периода упадка глаза ею были  закрыты  маклерами,  и  запустение  стало  его
уделом. Лучший из домов, стоявших напротив,  будучи  не  в  силах  созерцать
столь горестное зрелище,  не  замедлил  украситься  черной  доской  со  всей
поспешностью, какую только дотекали  неистекший  срок  аренды  и  вывешенные
объявления "сдается в наем": жильцы обратились в бегство,  а  в  доме,  дабы
"присмотреть" за ним, поселилась семья  каменщика,  и  через  столовую  были
протянуты веревки, на  которых  после  незамысловатой  еженедельной  стирки,
сушилось принадлежащее этому семейству  белье.  Черные  доски,  напоминающие
сорванные с петель дверцы катафалка,  появлялись  теперь  в  изобилии.  Лишь
какой-то биржевой спекулянт, не подозревая о том,  что  псы  точат  на  него
зубы, откликнулся на  одно  из  объявлений.  Он  сделал  в  номере  двадцать
четвертом  ремонт,  отштукатурил  его,  украсил   лепными   балкончиками   и
карнизами, убрал дверные  молотки,  вставил  зеркальные  стекла  и,  слишком
поздно обнаружив, что улицу, обреченную на съедение псам,  не  может  спасти
никакая сила в мире, утопился в бочке с дождевой водой. Через  год  на  всей
улице не было более скверного  дома,  чем  тот,  что  он  отделывал  заново.
Штукатурка разлагалась, как стилтонский сыр, от резного карниза отваливались
кусочки, словно сахар с разломанного крещенского  пирога.  Несколько  черных
досок предприняли последнюю отчаянную попытку, намекнув на пригодность  этих
поместительных  особняков  для  устройства  в  них  различных   общественных
учреждений и адвокатских контор. Бесполезно. Дело было уже  сделано.  Теперь
всю улицу можно было бы скупить за ломаный  грош,  каковая  сумма  не  была,
однако, предложена, ибо никто не осмелился покуситься на то,  чем  завладели
псы.
     Порою кажется, что этим ужасным животным  стоит  лишь  тявкнуть,  чтобы
добиться своего. Кто из нас не помнит  видную  персону,  чьи  неопределенные
источники дохода в Сити можно было бы приравнять к золотому прииску: у  него
был  восхитительный  загородный  дом,  прославленные  сады  и  прославленный
садовник, превосходные угодья, гладкие зеленые боскеты,  ананасные  теплицы,
конюшня на двадцать пять  лошадей,  каретник,  в  котором  стояло  полдюжины
экипажей, бильярдная, концертная зала, картинная  галерея,  благовоспитанные
дочери и честолюбивые сыновья - словом, все великолепие, довольство и  слава
- удел богатых. Кто из нас не припоминает также, как мы познакомились с  ним
благодаря любезности нашего уважаемого друга Своллоуфлая, который был  в  ту
пору чем-то вроде его полномочного посла. Кому из нас к поныне  не  слышатся
алчные раскаты его голоса в тот миг, когда он сообщал  нам,  что  наш  новый
друг "стоит пять-сот ты-сяч фунтов, сэр" (полно, да стоил ли  он  хоть  одно
пенни?). Мне нет нужды рассказывать о том, как мы обедали в  его  доме,  где
нам прислуживали все музы и грации, а возвращаясь, думали про себя, что, как
бы там ни говорили, а богатство все же одно  из  самых  желанных  благ.  Нет
нужды мне вспоминать и о том, как  Своллоуфлай  всего  через  полгода  после
этого дня, встречаясь с кем-нибудь из нас, изумленно восклицал: "Неужели  вы
не слышали? Помилуй боже! Разорен... бежал на острова... псам на съедение!"
     С другой стороны, изредка встречаются случаи, когда псы,  казалось  бы,
проникаются жалостью к своей жертве или  по  какой-то  необъяснимой  причине
теряют над ней свою власть. У меня был кузен - он умер  сейчас,  и  мне  нет
нужды скрывать его имя - его звали Том Флаузрс. Он был холост (к счастыо), и
среди различных способов, к которым он  прибегал,  стремясь  увеличить  свой
доход и улучшить  виды  на  будущее,  можно  упомянуть  заключение  пари  на
довольно крупные суммы. Он делал все, чего не следовало делать, и каждый раз
с таким размахом, что у тех, кто его знал, не было ни  малейших  сомнений  в
том, что его не убережет от псов никакая сила в мире; что он гонится за ними
со всех ног и стремится как можно скорей оказаться в самой гуще  своры.  Вот
так-то! Мне кажется, он был уже так близко от них, как  только  возможно,  и
вдруг неожиданно замер, заглянул к ним  прямо  в  пасть  и  после  этого  не
сдвинулся с места ни на единый дюйм вплоть до самого дня своей смерти. Целых
семнадцать лет прогуливался этот  опрятный  маленький  старичок  в  нарядном
шейном платке, белоснежной рубашке и с отменным зонтиком в руках, и к  концу
этого срока был отделен от кровожадных чудовищ точно таким  же  расстоянием,
как  в  тот  день,  когда  он  остановился.  Как  он  жил,  для   нас,   его
родственников,  всегда  оставалось  тайной;  я  так  и  не  смог   выяснить,
пожаловали ли ему псы хоть какие-нибудь крохи, и  все  же  он  обманул  наши
ожидания, лишив нас возможности  напутствовать  его  заранее  приготовленной
эпитафией, с упоминанием собак,  и  нам  пришлось  довольствоваться  простым
сообщением, что бедняга Том Флауэрс скончался в  возрасте  шестидесяти  семи
лет.
     Горько думать о несметных сокровищах,  принадлежащих  собакам.  Во  все
земные предприятия вложено меньше богатств, чем досталось на съедение  псам.
Для их увеселения и назидания разыгрывается на подмостках жизни великолепная
драма. Дни праздников, отведенные для того, чтобы  человек  мог  дать  отдых
своим истомленный членам и хоть немного воспрянуть духом, тоже стали добычей
псов. Немногое осталось людям, лишь дни поста  и  покаяния  за  слабоумие  и
невежество их правителей. Быть может, вскоре у них  отнимут  и  это.  Говоря
откровенно и чистосердечно, я бы ничуть не удивился.
     Вспомните о последних приобретениях, сделанных псами. Вспомните, друзья
и соотечественники мои, как обогатились они  по  милости  нашего  бесценного
правительства - да пребудут во веки веков его уделом честь и слава, звезды и
подвязки, - которое грабит вас сейчас  на  морских  берегах,  у  безвестного
места,  именуемого  Балаклавой   *,   где   Британия   столь   восхитительно
осуществляет свое владычество  над  морями,  что  каждым  мановением  своего
трезубца умерщвляет тысячи детей своих, которые никогда, никогда, никогда не
будут рабами, но очень, очень  и  очень  часто  остаются  в  дураках.  И  не
забудьте прибавить к  этим  приобретениям  целые  колонки  пусто