льку  я
одинаково хорошо сплю и тут и там, для меня это равноценный товар. Так зачем
же мне тащиться в Клэрендон?
     Вы скажете: а завтрак?
     Хорошо. Завтрак. У миссис Ским я не получу тех деликатесов,  которые  я
мог бы иметь в Клэрендоне. Допустим. А если я их не хочу! Мое мнение  такое,
что человек - не животное, не весь в плотском. Ему дан  интеллект.  Если  он
слишком сытным завтраком этот интеллект заслонит, как же  ему  впоследствии,
днем, употребить свой интеллект на размышления относительно обеда? Вот  ведь
в чем дело! Мы не должны закабалять свою душу. Она  должна  парить.  Так  уж
положено.
     Завтрак у миссис Ским вполне сытный (хлеб  с  маслом  в  неограниченном
количестве; мясо, правда, порционно) и вместе с  тем  не  слишком  обильный.
Таким образом природные способности мои не притупляются, и  я  могу  целиком
направить их на упомянутую уже мною цель; к тому же  я  могу  себе  сказать:
"Ну, вот, Сноуди, ты сегодня сэкономил шесть...  восемь...  десять  -  целых
пятнадцать шиллингов! Что бы ты хотел сегодня скушать  на  обед?  Заказывай,
Сноуди, не скромничай, ты заслужил награду".
     За одно я ругаю Лондон - это за  то,  что  он  сделался  штаб-квартирой
самых радикальных воззрений, какие только водятся в Англии. Я считаю, что  в
этом городе очень много опасных людей. Я считаю, что этот журнал (я  имею  в
виду "Домашнее чтение") - издание  чрезвычайно  опасное,  и  пишу  эту  свою
статью с тем, чтобы обезвредить его действие. Мое политическое кредо - пусть
нам будем хорошо. Нам ведь и так хорошо. Мне по крайней мере очень хорошо. И
оставьте нас в покое, пожалуйста!
     Все люди - братья, и мне кажется, что просто не по-христиански, в конце
концов, говорить своему брату, что он  не  развит,  унижен,  грязен  и  тому
подобное. Это и невежливо и неблагородно. Вот вы мне  подсказываете,  что  я
должен любить своего брата. А я отвечаю: "Я его  и  люблю".  Уверяю  вас,  я
всегда готов сказать своему брату: "Вот  что,  любезный,  я  к  тебе  весьма
благоволю, а ты отправляйся с богом. Ступай себе своим путем, а я  -  своим.
Все, что существует, есть благо, а чего нет - зло. И незачем поднимать шум".
В этом, на мой взгляд, единственное назначение человека, и  только  настроив
свой дух на такой лад, и следует отправляться обедать.
     В таком-то  умонастроении  не  так  давно,  будучи  в  Лондоне,  где  я
воспользовался "постелью и завтраком с  мясом  и  услугами  включительно"  в
пансионе миссис Ским, я направился пообедать и вспомнил известное изречение,
произнесенное, если память мне не изменяет, кем-то, когда-то и по  какому-то
случаю  и  гласящее,  что  человек  может  заимствовать  мудрость  у  низших
организмов. Мне показалось весьма  отрадным  фактом,  что  великую  мудрость
можно почерпнуть у такого благородного животного, как морская черепаха.
     В день, о  котором  я  говорю,  я  собрался  заказать  на  обед  именно
черепаху. То есть я хочу сказать, что черепаха должна была составить главное
блюдо в моем меню. Хорошая миска супа, пинта пуншу и -  ничего  тяжелого!  -
только нежный, сочный бифштекс. Я люблю нежный, сочный  бифштекс.  И  всякий
раз, как закажу себе это блюдо, говорю: "Сноуди, ты поступил правильно".
     Если уж я решу полакомиться, деньги - не в счет. Тут только  думаешь  о
том, чтобы деликатес был в самом деле отменным. И вот я  пошел  к  приятелю,
члену муниципального совета, и имел с ним нижеследующую беседу:
     Я ему:
     - Мистер Грогглз, где самые вкусные черепахи?
     Он мне:
     - Если вам угодно скушать тарелку супа, забегите, пожалуй, к Берчу.
     Я ему:
     - Мистер Грогглз, я полагал, что вы  меня  знаете.  Как  же  вы  можете
говорить о тарелке супа? Нет, я намерен обедать. Мне  нужна  не  тарелка,  а
миска.
     Тогда, подумав с минуту, мистер Грогглз  голосом,  в  котором  слышится
решимость, произносит:
     - Леденхолл-стрит. Напротив Йндиа-Хаус *.
     Мы расстались. Весь этот день я предавался умственной деятельности, а в
шесть часов вечера направил свои стопы к дому, который мне был  рекомендован
Грогглзом. В углу передней, ведущей в кофейню, я  приметил  большой  тяжелый
сундук  и  подумал,  что  в  нем,  наверное,  заключена  черепаха  небывалых
размеров. Сопоставив, однако, впоследствии  размеры  черепахи,  которую  мне
подали к обеду, со счетом, который мне подали после обеда, я  понял,  что  в
сундуке, должно быть, хранилась хозяйская выручка.
     Я объяснил официанту, что привело меня сюда,  и  упомянул  имя  мистера
Грогглза. Он с чувством повторил за мной: "Миску черепахового супа и нежный,
сочный бифштекс". Еще утром твердый голос,  которым  Грогглз  произнес  свой
совет, вселил в мою душу  уверенность,  что  все  будет  в  порядке.  Манеры
официанта укрепили меня в этом убеждении. Вся кофейня благоухала  черепахой,
и пар от сотен галлонов черепахового супа, поглощаемого в этих стенах,  осел
на них и поблескивал росой. Я бы мог, если бы захотел,  начертать  свое  имя
перочинным ножом  на  этой  эманации  бесчисленных  черепах.  Вместо  этого,
однако, под влиянием теплого  пара,  витавшего  над  моей  головой,  я  весь
отдался во власть голодной задумчивости и пытался вообразить себе Вест-Индию
и Остров Восхождения.
     Между тем обед мой  появился  и  -  исчез!  Опустив  занавес  над  этой
трапезой и закрыв крышку опустевшей суповой миски, скажу лишь одно: обед был
восхитителен, и уплатил я за него соответственно.
     Все  было  кончено,  и  я  сидел,  печалясь  о  том,   что   вследствие
несовершенства  земного  бытия  трапеза  не  может  длиться  вечно.  Но  тут
официант, смахивая крошки со стола, прервал ход моих мыслей и спросил:
     - Не желаете ли посмотреть черепах, сэр?
     - Каких таких черепах, любезнейший? - спокойно спросил я его.
     - Черепах, что находятся внизу, в резервуаре, - отвечал он.
     Черепахи в резервуаре! Боже милостивый!
     - Конечно!
     Официант зажег свечку и провел меня в подвал, где под чисто выбеленными
сводами,  при  свете  газового  рожка  мне  открылась   картина   столь   же
удивительная, сколь поучительная, говорящая о величии моего отечества.  "Ах,
Сноуди", - воскликнул я, и первое, что пришло на ум, было: "Правь, Британия,
правь. Британия, владычица морей!" "
     Сводчатый подвал заключал в себе от двух до трех сотен черепах - и  все
они были  живые.  Одни  плавали  в  резервуарах,  другие  выползли  подышать
воздухом на длинные сухие дорожки, устланные соломой. Тут были черепахи всех
размеров, многие - просто огромные.  Некоторые  из  этих  огромных  черепах,
переплетясь с более мелкими, жались по углам, и, развесив свои плавники  над
водопроводными трубами и опустив голову,  вздрагивали,  по-видимому,  уже  в
предсмертных конвульсиях. Другие спокойно лежали на дне резервуара, третьи -
лениво поднимались  со  дна.  Те,  что  находились  на  дорожках,  устланных
соломой, были покойны и неподвижны. Это было восхитительное зрелище. Я люблю
такие зрелища. Они будят воображение. Если вы  хотите  испробовать  действие
подобного зрелища на себе, заходите в домик напротив Индиа-Хаус  -  в  любой
день! Пообедайте там, заплатите по счету и потом попроситесь вниз.
     Два молодых человека  атлетического  телосложения,  без  сюртуков  и  с
рукавами, закатанными под  самые  плечи,  ухаживали  за  этими  благородными
животными. Пока один из них возился с самой большой  черепахой,  подтаскивая
ее к краю резервуара, чтобы я мог полюбоваться на нее, мне  вдруг  пришла  в
голову совершенно новая для меня мысль. Надо сказать,  что  я  люблю  мысли.
Всякий раз, что мне забредет какая-нибудь мысль в  голову,  я  говорю  себе:
"Сноуди, запиши!"
     Мысль, которая забрела  мне  в  голову  на  этот  раз,  была...  мистер
Грогглз! Передо мной была не  черепаха,  а  -  воплощенный  мистер  Грогглз.
Черепаху подтащили ко мне жилеткой вперед,  если  так  можно  выразиться,  -
точно такую жилетку я видел на мистере Грогглзе. Тот же крой, почти  тот  же
цвет, и если бы не отсутствие золотой цепочки от часов да  свисающих  с  нее
брелоков, я бы решил, что это и  есть  жилетка  мистера  Грогглза.  Черепаху
распирало, что еще более увеличивало ее сходство  с  мистером  Грогглзом.  Я
никогда еще не имел случая разглядывать шею  черепахи  вблизи.  Расположение
складок было точное повторение складок на шейном  платке  мистера  Грогглза.
Глаза, в которых светилась мысль, - разумеется, в  пределах,  позволительных
для человека умеренного направления, - были глазами мистера Грогглза.  Когда
атлетический молодой человек отпустил черепаху, она тяжело шлепнулась на дно
резервуара, мотнув головой, -  точь-в-точь  мистер  Грогглз,  плюхающийся  в
кресло после своей очередной речи  против  санитарных  мер,  предложенных  в
муниципальном совете!
     Я не мог удержаться и мысленно произнес: "Ай да Сноуди, ай да  молодец!
В твоей аналогии  заключен  глубокий  смысл,  Сноуди.  Поздравляю  тебя!"  Я
подошел к молодому человек), который между тем подтащил  к  краю  резервуара
еще несколько черепах. Все они походили  на  первую  -  каждая  представляла
собой разновидность мистера Грогглза, в  каждой  обнаруживалось  разительное
сходство с джентльменами, которые имели обыкновение этих черепах  поглощать.
"Хорошо, Сноуди, - сказал я, - что ты из этого заключаешь?"
     "А то, сударь, - ответил я, - что стыд и позор всем  этим  радикалам  и
революционерам, вечно толкующим о прогрессе! Сударь,  -  продолжал  я,  -  я
заключаю из этого, что  подобное  сходство  между  черепахами  и  грогглзами
неспроста. Оно существует затем,  чтобы  указать  человечеству,  что  всякий
Грогглз должен брать пример с черепахи и что от Грогглза мы  вправе  ожидать
шустрости черепахи, не более". - "Сноуди, - ответил я на это, - ты прав.  Ты
попал в самую точку, Сноуди!"
     Мысль эта полюбилась мне чрезвычайно, ибо, если мне что и ненавистно на
свете, так это перемены. Совершенно очевидно, что миру  перемены  не  нужны,
что они ему ни к чему, что он не создан для того, чтобы меняться.  Требуется
одно, а именно (как я, кажется, уже указывал) - чтобы нам было  хорошо.  Вот
как я смотрю на это дело. Пусть нам будет хорошо, и оставьте  нас  в  покое!
Именно эту мысль и прочитал я в чертах Грогглза, то  есть  я  хочу  сказать,
черепахи, когда это благородное животное,  наполовину  вытащенное  из  воды,
плюхнулось обратно, на дно резервуара.
     Впрочем, у меня есть знакомые в муниципальном совете и помимо Грогглза,
так что примерно через  неделю  после  описанного  события  я  сказал  себе:
"Сноуди, на твоем месте я сходил бы сегодня на заседание и послушал бы,  что
там  говорят".  Я  пошел.  Там  происходило  то,  что  я  называю   хорошей,
классической английской  дискуссией.  Один  оратор  с  большим  красноречием
осуждал французов за то, что они ходят в деревянных башмаках. Другой  оратор
напомнил первому еще об одном предосудительном обычае чужеземцев - а именно,
о поедании лягушек. А я-то боялся - и, к стыду  своему,  должен  признаться,
что пребывал в этом заблуждении последние несколько лет, - я боялся, что эти
бакалейные принципы отошли в прошлое! Как отрадно  обнаружить,  что  великие
мужи города Лондона в году одна тысяча восемьсот пятидесятом  придерживаются
их по-прежнему! Мне припомнились шустрые черепахи.
     Впрочем,  вскоре  мне  снова  представился  случай  вспомнить   шустрых
черепах. Горсточке  радикалов  и  революционеров  удалось  каким-то  образом
проникнуть в муниципальный совет, который я почитал  за  один  из  последних
оплотов нашей многострадальной конституции. И вот я услышал речи, в  которых
ораторы требовали уничтожения  Смитфильдского  рынка  (являющегося,  на  мой
взгляд,  неотъемлемой   частью   вышеупомянутой   конституции),   назначения
городского врачебного инспектора, надзора за общественным здоровьем и прочих
преступных мероприятий, направленных против  государства  и  церкви.  Мистер
Грогглз, как и  следовало  ожидать,  горячо  и  решительно  выступал  против
подобных предложений. Настолько горячо, что, как  я  узнал  впоследствии  от
миссис Грогглз, у него в тот же вечер сделался довольно сильный прилив крови
к голове. Все приверженцы партии Грогглза тоже сопротивлялись  новым  мерам,
так что душа радовалась при виде того, как жилетки одна за другой вздымались
в конституционном порыве, заявляли протест и снова опускались в  кресла.  Но
вот что более всего поразило меня. "Сноуди, - сказал я, - вот, сударь, перед
вами дальнейшее воплощение вашей мысли! Ведь эти радикалы и революционеры  и
есть атлетические молодые люди с закатанными рукавами, которые  подтаскивают
шустрых черепах к краям резервуаров! А Грогглзы - это черепахи,  поднимающие
на один миг голову, перед тем как снова плюхнуться на  дно.  Честь  и  слава
Грогглзам! Честь и слава Совету Шустрых Черепах! Мудрость черепахи - надежда
Англии!"
     Из сказанного можно  вывести  тройную  мораль.  Во-первых,  черепахи  и
Гроггдзы тождественны; сходство между ними поразительно - как внешнее, так и
внутреннее. Во-вторых,  черепаха  -  вещь  хорошая  во  всех  отношениях,  и
человеку надлежит взять себе за образец шустрость черепахи и  не  стремиться
ее перегнать. И в-третьих, всем нам хорошо. Оставьте нас в покое!

     26 октября 1850 г.


       ^TКРАСНАЯ ТЕСЬМА *^U

     Перевод Л. Шестаковой

     Нет у Англии  более  злого  проклятья  и  худшего  несчастья,  чем  наш
чиновник, который получает истинное  наслаждение  от  существования  Красной
Тесьмы и вся цель существования которого сводится  к  тому,  чтобы  обильным
количеством этого  казенного  товара  связывать  общественные  вопросы  (как
крупные, так и мелкие), делать из них аккуратнейшие пакетики, ставить на них
ярлыки и бережно закладывать на  верхнюю  полку,  за  пределы  человеческого
досягания. Ни из железа, ни из стали, ни из алмаза не сделать такой  прочной
тормозной цепи, какую создает Красная Тесьма.
     Нашествие миллионов красных термитов не  нанесло  бы  Великобритании  и
половины того ущерба, какой наносит ей невыносимая Красная Тесьма.
     Краснотесемщик вездесущ. Он  всегда  тут  как  тут  с  клубком  Красной
Тесьмы, готовый свернуть вопрос величайшей важности в крошечный  официальный
пакетик. В приемной правительственного учреждения он будет все туже  и  туже
опутывать Красной Тесьмой самую требовательную депутацию, какую страна может
направить к нему. В любой палате парламента он в мгновение ока  извлечет  из
своего рта больше Красной Тесьмы, чем фокусник на  ярмарке.  Воплотившись  в
тысячи ярдов Красной Тесьмы, он проскользнет в письма,  памятные  записки  и
официальные  донесения.  Он  обвяжет  Красной  Тесьмой   обширные   колонии,
наподобие того как это делается с жареными  цыплятами,  которые  подаются  в
холодном виде на банкетах, и когда важнейшая из них разорвет Тесьму  (а  это
лишь вопрос времени), он удивится, увидев, что ее просторы  не  покрыть  его
любимой меркой. Быстрее Ариэля облетев  нашу  планету,  он  опояшет  Красной
Тесьмой весь земной шар. При помощи дюймовки -  Красной  Тесьмы  он  измерит
расстояние от Даунинг-стрит до Северного  полюса,  до  самого  сердца  Новой
Зеландии или до самой высокой  точки  Гималаев.  Он  обовьет  ею  все  суда,
принадлежащие Британскому флоту, переплетет ею все знамена Британской армии,
оденет в нее с ног до головы офицеров и солдат армии и флота. Он по рукам  и
ногам связал ею Нельсона и Веллингтона, разукрасил их целыми жгутами  Тесьмы
и послал их выполнять невыполнимое. Вы найдете его на борту государственного
корабля, где он размахивает Красной Тесьмой и сигнализирует  о  воображаемых
препятствиях. И если печать его учреждения, находящаяся на конце его любимой
лески, коснется водоросли, он возопит: "Верните ее! Остановите ее!"
     Он вешает на Красной Тесьме у стен государственных учреждений тех,  кто
ратует за большие социальные преобразования, - точно так, как в  свое  время
закованных в цепи опасных разбойников вешали на Хаунсло Хит, желая тем самым
устрашить злокозненных сторонников реформ. На каждое проявление  правды,  на
каждое выявление лжи у него имеется один-единственный ответ:
     "Мой добрый сэр, это - краснотесемная проблема!"
     Он - джентльмен из джентльменов. Он держится таинственно, но в меру, не
в большей степени, чем полагается человеку, который хорошо знает об огромном
количестве находящейся в его распоряжении Тесьмы. Бабочки и слепни,  которые
переносятся с места на место, не сознавая, сколько требуется Красной Тесьмы,
чтобы божий мир не распался,  могут  позволить  себе  быть  простодушными  и
откровенными. Он - существо другого рода. Не  то,  чтобы  он  мало  говорил.
Этого за ним не водится. Но каждый возникающий вопрос он должен связать  как
положено и упрятать.
     Церковь,  государство,  своя  страна  и  чужие,   невежество,   нищета,
преступление, наказание, римские папы, кардиналы, иезуиты, налоги,  сельское
хозяйство и торговля, земля и море - все это для Тесьмы! "Уверяю  вас,  сэр,
только для Тесьмы. Вы позволите мне связать вот вопрос несколькими ярдами  в
соответствии с установленной формой? Спасибо, Вот  таким  образом.  Здесь  -
узелок. Здесь обрежем кончик. Согнем в этом месте. Тут - петля.  Ну,  бывает
ли на свете что-нибудь более законченное? И  не  требует  много  места,  как
видите. Я прикрепляю ярлычок и кладу пакет на  полку.  Понимаете?  Теперь  с
этим покончено. Следующий вопрос?"
     Количество Красной Тесьмы, официально используемое  для  защиты  такого
обязательного обложения (во все смыслах этого слова), как налог на  окна;  *
армия Краснотесемщиков и объем их работы в течение последних шести-семи  лет
настолько ярко свидетельствуют о чудовищном количестве Тесьмы,  используемой
для запутывания публики, что мы позволим себе,  воспользовавшись  подходящим
случаем, размотать несколько тысяч ярдов, чтобы  продемонстрировать  образцы
этого товара.
     Налог на окна так справедлив и правилен, что с дома, имеющего  двадцать
окон, взимается по шесть шиллингов, два пенса  и  один  фартинг  с  окна;  с
домов, имеющих в девять раз  больше  окон  -  то  есть  сто  восемьдесят,  -
взимается с каждого окна на восемь пенсов  меньше.  Прекрасной  особенностью
этого налога (очень удобной для  богатых  домов,  расположенных  в  сельской
местности) является то, что, постепенно повышаясь в пределах  от  восьми  до
семидесяти девяти окон, его сумма вновь начинает снижаться; так  что  дом  с
пятьюстами окнами облагается налогом, на фартинг превышающим налог на дом  с
девятью  окнами.  Эго  обстоятельство  в  течение  стольких  лет  выдавалось
Краснотесемщиками за предел совершенства человеческого разума, что  мы  лишь
мимоходом  останавливаемся  на  нем  и  вынуждены   обратиться   к   другому
причудливому ответвлению той же темы.
     Свет и  воздух  -  первейшее  условие  нашего  существования.  Из  всех
доказанных  физикой  фактов  нет  более  бесспорного:  для  нервной  системы
необходимо обилие солнечного света. Салат и  некоторые  другие  овощи  можно
выращивать  в  темноте,  без  особого  ущерба,  если  не  считать  изменения
естественной окраски. Но для нервной деятельности животных нужен  свет.  Чем
выше ступень развития животного организма, тем более насущной становится для
него  потребность  в  свободном  поглощении  ярких  солнечных   лучей.   Все
человеческие существа, выросшие  в  темноте,  хиреют  и  вырождаются.  Среди
заболеваний,  о  которых  определенно  известно,   что   они   возникают   и
прогрессируют в результате  недостатка  света  и  всех  сопутствующих  этому
условий, первое место принадлежит ужасным болезням - золотухе и чахотке.
     В  данное  время,  когда  усилия  ревнителей   гигиены   и   Управления
здравоохранения воспитали  общественное  мнение  в  духе  этих  истин,  нам,
пожалуй, даже неудобно повторять факты, которые так же  бесспорны,  как  то,
что дерево растет или волны плещут