рю, что может существовать подобная женщина.
     Точно так же Н, читая о себе  самом,  отказывался  поверить  в  Джонаса
Чезлвита. "Мне нравится Оливер Твист, - говорил К, - так как я люблю  детей.
Но вся книга очень неестественна. Ну кто  бы  стал  нарочно  мучить  бедного
маленького Оливера!"
     Тем не менее я не забуду этого негодяя и если смогу нанести  ему  такой
удар в переносицу, чтобы он зашатался куда сильнее, чем мы с Вами шатались в
нынешний сочельник под объединенным влиянием пунша и индейки, - я не премину
это сделать.
     Сердечно благодарю Вас за Вашу записку. Извините, что пишу Вам на таком
клочке. Я думал, что это целый лист, пока его не перевернул.

                                     Остаюсь, мой дорогой сэр, искренне Ваш.


                                  135

ДЖОНУ ДИЛЛОНУ

                                                           Девоншир-террас,
                                                           3 февраля 1844 г.

     Дорогой сэр!
     Нет, Вы не ошиблись, полагая - и, надеюсь,  чувствуя  в  этом  глубокую
уверенность, - что Ваша похвала моей книжке глубоко проникнет в мое сердце и
наполнит его грустной радостью. Ничто не могло бы тронуть меня больше. Самые
громкие возгласы одобрения стоят для меня меньше самого тихого шепота,  если
он раздался в таком доме, как Ваш... Ваше письмо навсегда останется для меня
драгоценным. Я благодарю бога за великую честь говорить с сердцами тех, кого
коснулось такое горе, как  Ваше,  и  от  всей  души  благодарю  Вас  за  это
ободрение...


                                  136

МИССИС ДИККЕНС

                                                          26 февраля 1844 г.

                     Дело Диккенса против всего света.

     Чарльз Диккенс, проживающий в доме Э 1 по  Девоншир-террас,  Йорк-гейт,
Риджент-парк, графство Мидлсекс, джентльмен, выигравший вышеуказанное  дело,
под присягой заявляет, что в указанный день и месяц, а именно в  семь  часов
вечера,  он,  вышеозначенный  заявитель,  занял  председательское  место   в
многолюдном собрании в школе для рабочих в  Ливерпуле,  и,  будучи  встречен
оглушительными   и   восторженными   рукоплесканиями,   он,   вышеозначенный
заявитель, немедленно начал энергичную, блестящую,  шутливую,  патетическую,
красноречивую, пылкую и страстную речь. Что вышеуказанную речь тысяча триста
человек оживляли частыми, бурными и оглушительными возгласами одобрения,  и,
насколько известно вышеозначенному заявителю, он,  заявитель,  говорил,  как
подобает мужчине, и, насколько  ему,  вышеозначенному  заявителю,  известно,
немало отличился. Что после того,  как  завершилась  эта  процедура  и  было
предложено поблагодарить вышеозначенного  заявителя,  он,  заявитель,  вновь
отличился, и что возгласы одобрения, на этот раз сопровождаемые хлопаньем  в
ладоши  и  топаньем  ног,   были   по   адресу   вышеозначенного   заявителя
оглушительными и ужасными. И означенный  заявитель  далее  заявил,  что  его
черно-белый или сорочий  жилет  действительно  вызвал  сенсацию,  и  в  часы
прогулок названный заявитель слышал от окружавших его  лиц  возгласы  вроде:
"Что это? Да неужто жилет? Да нет, рубашка", - и  тому  подобное,  возгласы,
которые, по мнению вышеозначенного  заявителя,  были  все  одобрительными  и
похвальными, но означенный заявитель далее заявил, что идет сейчас ужинать и
надеется, что у него достанет аппетита этот ужин съесть.

                                                              Чарльз Диккенс

     Заявлено  под  присягой  в  моем  присутствии  в   гостинице   Адельфи,
Ливерпуль, 26 февраля 1844 года.

                                                                 С. Рэдли *

                                  137

     Т. Дж. ТОМПСОНУ

                                                                Бруммагем *,
                                         вечер среды, 28 февраля (1844 г.),
                                                         половина десятого.

     Дорогой Томпсон!
     Более внимательных и деликатных людей, чем те, с которыми я  встретился
тут, я нигде не встречал. Предложив мне  все  гостеприимство,  какое  только
могли, они, после того как я с благодарностью от всего отказался, с истинным
благородством позволили мне отдыхать на мой лад. В ратуше они оберегали меня
от назойливости любопытных, затем проводили сюда и оставили наедине с ужином
(который уже стоит на столе), как прежде оставили наедине с обедом.
     Жаль, что Вы не могли приехать. Это было поистине великолепное зрелище.
Ратуша была набита битком - и вмещала, я полагаю, не менее двух тысяч.  Дамы
присутствовали в парадных туалетах и во  внушительном  количестве;  а  когда
появился Дик, все поднялись со  своих  мест  и  юбки  зашуршали,  как  сухие
листья. Чер... даковски внушительно  это  было,  и  несколько  ошеломительно
(особенно после немалого количества "Сэра Роджера" * и коньяка с водой),  но
Дик с львиным мужеством ринулся в бой и произнес речь, лучше которой мне еще
не приходилось слышать из его  уст.  Да,  сэр,  он  был  шутлив,  патетичен,
красноречив, прост, выразителен и  умен  -  во  всем  умен.  Он  чрезвычайно
эффектно вставил фразу о джине, заключенном в шкатулку,  и  раздались  такие
аплодисменты,  что  даже  эхо  ответило  -  тоже  аплодисментами.  Он  очень
нервничал, когда приехал в Бирмингем, но когда он произносил  речь,  у  него
даже не участился пульс. Никогда еще ни  у  одного  оратора  не  было  таких
внимательных и чутких слушателей.
     Дамы  убрали  весь  зал  (а  вы  знаете,  как  он  огромен)  гирляндами
искусственных цветов. А с хоров, прямо напротив того места, где  стоял  этот
высокоодаренный юноша, свешивалась надпись  (заметьте,  тоже  сплетенная  из
искусственных цветов): "Добро пожаловать, Боз!" -  и  каждая  буква  была  в
шесть  футов  величиной.  Позади  него  по  всему  гигантскому  органу  были
развешаны колоссальные транспаранты, представлявшие, как Слава в  нескольких
видах венчает равное число Диков -  к  чрезвычайному  удовольствию  Виктории
(позволяя себе поэтическую вольность). Безусловно, это первое ее выступление
в подобной роли.
     Нет, я не стану подшучивать над мисс Уэлер *, ибо  она  слишком  хороша
для этого, и интерес к ней (это такое милое  и  возвышенное  существо,  что,
боюсь, она обречена на безвременную смерть) превратился у меня  в  настоящую
нежность. Боже мой! Каким безумцем сочли бы меня,  если  бы  то  невероятное
чувство, которое внушила мне эта девушка, стало бы ясно всем и каждому!
     Ну, что ж! В небесах есть, вероятно, много такого, и некоторые  из  нас
попадут туда быстрее, чем мы предполагаем. Нет, я  никогда  не  сумею  стать
благоразумным (но не как оратор),  если  только  мне  не  удастся  уговорить
Хьютта привезти сюда бостонского льда и заморозить меня.
     Когда поезд тронулся, я высунул голову из  окна,  задыхаясь  от  смеха,
чтобы спросить: как, по-вашему, не был ли Смит вчера более похож на древнего
римлянина, чем на датского  дога  -  и  не  послужит  ли  это  исчерпывающим
описанием его античности? Но Вы были уже далеко, я был один - и  пребывал  в
одиночестве до конца пути.
     Пора ложиться. Здешняя хозяйка не слишком большая любительница чтения и
называет меня  "мистер  Дигзон".  Во  всех  других  отношениях  это  хорошая
гостиница.

                         Остаюсь, дорогой Томпсон,
                                                                всегда Ваш.


                                  138

     ДЖЕЙМСУ ВЕРРИ СТЕЙПЛСУ * В СОБСТВЕННЫЕ РУКИ

                                                         Девоншир-террас, 1,
                                                   Йорк-гейт, Риджент-парк,
                                                           3 апреля 1844 г.

     Любезный сэр!
     Ваше интереснейшее  письмо  доставило  мне  истинное  удовольствие,  и,
уверяю Вас, я был бы счастлив поменяться с Вами местом, когда вы читали  мою
маленькую "Рождественскую песнь" окрестным беднякам.
     Я верю в бедняков; насколько это было в моих  силах,  всегда  стремился
представить их богатыми в самом благоприятном свете  и,  надеюсь,  до  моего
смертного часа буду ратовать за то, чтобы условия, в которых они живут, были
несколько улучшены,  чтобы  они  получили  возможность  стать  настолько  же
счастливее и разумнее. Я упомянул об этом, чтобы уверить вас в  двух  вещах:
что я, во-первых, стараюсь заслужить их внимание и что, во-вторых, те  знаки
их одобрения и доверия ко мне, о которых Вы сообщаете, чрезвычайно для  меня
лестны и трогают меня до глубины души.

     Остаюсь искренне Ваш.


                                  139

     ЭБИНИЗЕРУ   ДЖОНСУ   *   Девоншир-террас,   Йорк-гейт,    Риджент-парк,
понедельник, 15 апреля 1844 г.

     Любезный сэр!
     Право,  не  могу  понять,  почему  так  долго  не  писал   Вам,   чтобы
поблагодарить за Ваши стихи, которые Вы были так добры прислать мне.  Однако
я хорошо помню, как часто думал о том, чтобы написать  Вам,  и  как  упрекал
себя за то, что не приводил эту мысль в исполнение.
     Но уверяю Вас, к самим стихам я был куда более внимателен и прочел их с
величайшим  удовольствием.  После  первого  знакомства  они  показались  мне
замечательно тонкими, живописными, исполненными воображения и оригинальными.
С тех пор я не  раз  их  перечитывал,  и  ничто  не  испортило  мне  первого
впечатления. Я очень польщен тем, что Вы  вспомнили  обо  мне.  Поверьте,  я
глубоко ценю Ваш талант и восхищаюсь им. Прошу Вас,  примите  мои  наилучшие
пожелания и искреннюю, хотя и запоздалую благодарность.

                                        Остаюсь, любезный сэр, искренне Ваш.


                                  140

КЛАРКСОНУ СТЭНФИЛДУ

                                                            Девоншир-террас,
                                                          30 апреля 1844 г.

     Дорогой Стэнфилд!
     Санаторий или лечебница для студентов,  гувернанток,  клерков,  молодых
художников и прочих лиц, которые слишком хороши для больниц  и  недостаточно
богаты, чтобы лечиться у себя дома (ну, вы  знаете  его  цель!),  собирается
дать обед в Лондонской гостинице во вторник пятого июня.
     Комитет  очень  хотел  бы,  чтобы  Вы  согласились   стать   одним   из
распорядителей, так как Вы  возглавляете  столь  многочисленную  рать,  и  я
уверил их, что Вы, конечно, не откажетесь. Распорядителям не  полагается  ни
гонорара, ни какого-либо иного вознаграждения.
     Они также хотели бы получить согласие мистера Этти * и Эдвина  Ландсира
*. Так как  Вы  ежедневно  видитесь  с  ними  в  Академии,  может  быть,  Вы
поговорите с ними или покажете им  эту  записку?  Несколько  лет  назад  сэр
Мартин *  по  моей  просьбе  стал  членом  комитета,  так  как  он  знакомил
нуждающихся молодых художников в Лондоне с целями этого учреждения.
     На этом обеде будет кое-какое новшество: дамы  будут  сидеть  за  одним
столом с мужчинами, а не глядеть на них с галереи. Позвольте мне  надеяться,
что в Вашем ответе Вы не только изъявите свое согласие, но обещаете привезти
и миссис Стэнфилд и Мэри. Надо полагать, что обед окажется очень  интересным
и веселым. Председательствует Дик. Пригласительные билеты: мужчины -  гинея,
дамы - двенадцать шиллингов. Кажется, я ничего не забыл,  кроме  того  (что,
впрочем, само собой разумеется), что я,
                            как всегда, остаюсь
                                                               любящий Вас.


                                  141

     ЧАРЛЬЗУ НАЙТУ *

                                                         Оснаберг-террас, 9,
                                                             4 июня 1844 г.

     Дорогой сэр!
     Разрешите поблагодарить Вас за оттиск Вашей статьи и за  столь  лестное
упоминание обо мне. Я считаю, что тема выбрана чрезвычайно удачно,  введение
именно таково, каким оно должно быть,  упоминание  о  вопросе  международной
охраны  авторских  прав  весьма  благородно  и  мужественно,  а  весь   план
представляет величайший интерес. Я уже ознакомился с Вашим проспектом и если
смогу хоть  чем-нибудь  содействовать  осуществлению  замысла,  столь  тесно
связанного  с  целью  самой  для  меня  дорогой   -   улучшением   народного
образования, - то буду  этому  очень  рад.  Примите  искреннейшие  пожелания
успеха.

                                                       Остаюсь искренне Ваш.


                                  142

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

                                                                    Альбаро,
                                                             август 1844 г.

     ...А один человек минут пятнадцать отвечал на  тост  в  честь  военного
флота и успел сказать  только:  "Британский...  военный...  флот...  глубоко
ценит...", и эту замечательную мысль он повторял все вышеуказанные  четверть
часа, а потом  сел  на  свое  место.  Робертсон  рассказал  мне  также,  что
уилсоновские намеки на "пороки" Бернса - вернее было бы сказать, бесконечные
пересуды - вызвали  только  одно  чувство.  После  чего  он  весьма  разумно
добавил: "Черт возьми! Хотел бы я знать, что, собственно, Бернс сделал.  Мне
не приходилось слышать ни об одном его поступке, который мог  бы  показаться
странным или необъяснимым профессорскому уму". Короче  говоря,  он  во  всех
подробностях подтвердил мнение Джеролда... Я прочел  джеролдовскую  "Историю
пера",  и  получил  большое  удовольствие.  Болезнь  Гантвульфа  и   карьера
табакерки сделаны мастерски. Я совсем ушел в "Плавания и  путешествия"  и  в
Дефо. Кроме того, вновь и вновь перечитываю Теннисона. До чего он хорош... А
как насчет Гольдсмита? Кстати, мне страшно хочется написать повесть  той  же
примерно длины, что и его восхитительнейший роман...


                                  143

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

                                                                     Генуя,
                                                         30 сентября 1844 г.

     ...Я хочу рассказать, какой  странный  сон  мне  привиделся  в  прошлый
понедельник и о тех  обрывках  реальности,  из  которых,  насколько  я  могу
судить, он сложился. У меня был приступ ревматических болей в спине,  и  всю
эту ночь я почти не спал - меня все время  как  будто  стягивал  раскаленный
пояс. Наконец я все-таки заснул и увидел этот сон.  Заметьте,  на  всем  его
протяжении я был так же реален, одушевлен и полон страсти, как Макриди  (дай
ему бог счастья!) в последней сцене "Макбета". В каком-то смутном  месте,  -
впрочем, весьма величественном, - меня посетил некий  дух.  Лица  его  я  не
разглядел и, кажется, не слишком-то стремился разглядеть. На нем была  синяя
мантия, словно у рафаэлевской мадонны, и  никого  из  моих  знакомых  он  не
напоминал - только осанкой. Мне кажется (впрочем, я не  уверен),  что  голос
его я узнал. Как бы то ни было, я знал, что передо мной дух бедняжки Мэри. Я
нисколько не испугался, - напротив, я в восторге,  проливая  слезы  радости,
простер к ней руки и  позвал  ее:  "Милая!"  Тут  мне  показалось,  что  она
отшатнулась,  и  я  сразу  почувствовал,  что  не  должен  столь  фамильярно
обращаться к призраку, которому наша грубая  природа  стала  чужда.  "Прости
меня, - сказал я. - Мы, бедные живые, умеем изъявлять свои  мысли  лишь  при
помощи взглядов и слов. Я воспользовался словом, наиболее  естественным  для
наших чувств, а мое сердце тебе открыто". Она исполнилась  такой  жалости  и
сострадания ко мне (это я ощутил душой, так как лицо видения  было  от  меня
скрыто, о чем я уже упоминал), что  я  был  совершенно  потрясен  и  сказал,
рыдая: "Ах, оставь мне знак, что ты действительно меня  посетила!"  "Пожелай
чего-нибудь",  -  сказал  дух.  Я  рассудил:   "Если   желание   мое   будет
своекорыстно, она исчезнет!" Поэтому, отбросив  мои  собственные  надежды  и
тревоги, я сказал: "Миссис Хогарт преследуют бедствия  (заметьте,  мне  и  в
голову не пришло сказать "твою матушку", как если бы я говорил со  смертной)
- ты спасешь ее?" - "Да". - "И ее спасение будет знаком  мне,  что  все  это
было на самом деле?" - "Да".  -  "Но  ответь  мне  еще  на  один  вопрос,  -
воскликнул я с мольбой, томясь страхом,  что  она  исчезнет.  -  Какая  вера
истинная?" Она молчала, словно в нерешительности, и я сказал - господи,  как
я торопился, стараясь удержать ее:  "Ты,  как  и  я,  полагаешь,  что  форма
религии не так важна, если мы стараемся творить добро? Или же, - добавил  я,
заметив,  что  она  все  еще  колеблется,  исполненная  ко  мне  величайшего
сострадания, - или, быть может, самая лучшая из всех - католическая? Ибо она
чаще других направляет мысли человека к богу и укрепляет его в вере?" - "Для
тебя, - сказал дух, полный такой небесной нежности ко мне, что у меня сердце
разрывалось, - для тебя она лучше остальных!" Тут я проснулся. По щекам моим
текли слезы, и все вокруг было точно так же, как в этом сне. Уже светало.  Я
позвал Кэт и тут же рассказал ей мой сон, повторив  этот  рассказ  несколько
раз, чтобы потом ничего бессознательно не упростить или не приукрасить.  Все
было именно так. Никакой суетности, бессмысленности, торопливости. Так  вот,
насколько я могу судить, Этот сон сплетен из трех нитей. Первая Вам известна
из моего предыдущего письма. Во-вторых, в нашей спальне есть большой алтарь,
у которого служились мессы для прежних обитателей  этого  дворца.  А  ложась
спать, я обратил внимание на след на стене над алтарем, где висело  какое-то
священное изображение, и подумал: что это могло быть и какое  лицо  смотрело
прежде с этой стены. В-третьих, всю ночь с перерывами звонили колокола, и я,
наверное, думал о католическом богослужении. И все же представьте себе,  что
это желание сбудется без моего участия... не знаю, буду ли я  тогда  считать
этот сон сном или подлинным видением!


                                  144
     ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

                                                          18 октября 1844 г.

     ...Посылаю Вам сегодня по почте  первую  и  самую  длинную  из  четырех
частей *. Она будет  очень  хороша  для  первой  недели,  когда  все  бывает
особенно трудным. На всякий случай я сохраняю стенографированный  экземпляр.
Постараюсь посылать  Вам  порцию  каждый  понедельник,  пока  все  не  будет
завершено. Мне бы не хотелось влиять на Ваше  суждение,  но  я  не  могу  не
сказать, что вещь эта совершенно мною завладела и, пока я над  ней  работал,
оставила во мне глубокий след. Чтобы Вам было легче  судить  о  ней,  как  о
целом, я кратко сообщу Вам общий план, но прошу Вас, не обращайтесь к  нему,
пока не прочтете первую часть рукописи.
     Общая идея такова. То, что происходит с беднягой Трухти в первой  части
и произойдет с ним во второй  (когда  он  отнесет  письмо  к  аккуратному  и
образцовому дельцу, который сводит баланс в своих счетных книгах, уплачивает
по векселям и самодовольно рассуждает о необходимости привести в порядок все
дела, чтобы начать новый год  с  чистой  страницы),  настолько  его  смущает
(он-то ведь ничего подобного сделать не  может),  что  он  убеждает  себя  в
следующем: Новый год - не  для  таких,  как  он,  и  они,  попросту  говоря,
"незваные гости". И хотя он на часок-другой ободрится, побывав в этот  вечер
(я предполагаю) на  крестинах  соседского  ребенка,  на  обратном  пути  ему
вспомнится наставление мистера Файлера, и он  скажет  себе:  "Мы  давно  уже
превысили среднюю цифру рождаемости, и ему незачем было появляться на свет",
- и снова упадет духом. А вернувшись домой и  сидя  там  в  одиночестве,  он
достанет из  кармана  газету  и,  прочитав  о  преступлениях  и  бесчинствах
бедняков -  особенно  тех,  кого  олдермен  Кьют  собирается  упразднить,  -
окончательно утвердится в своих мрачных  подозрениях,  что  все  они  дурные
л