ает
с бревна на бревно! Это все равно что  подниматься  по  крутой  лестнице  на
омнибусе. Вот нас швыряет на пол кареты, а вот мы  головой  ударяемся  о  ее
потолок. Вот она накренилась набок и увязла двумя колесами  в  грязи,  и  мы
судорожно хватаемся за противоположную стенку. Вот она чуть не села  лошадям
на хвост, а вот встала на дыбы. Но ни разу, ни единого разу она  не  приняла
естественного положения, не двигалась в направлении, обычном для карет; все,
что она проделывала, и отдаленно не напоминало движений экипажа на  колесах.
Впрочем, день выдался прелестный, воздух был восхитительный, а  главное,  мы
были одни: ни табачных плевков, ни бесконечных и однообразных  разговоров  о
долларах и политике (они говорят исключительно об этих двух материях и ни  о
чем ином говорить не могут),  которыми  мы  так  томимся.  Мы  по-настоящему
наслаждались, смеялись над тряской и были очень веселы. В два  часа  дня  мы
остановились посреди леса, раскрыли нашу корзину и  пообедали;  мы  пили  за
здоровье малюток и всех наших друзей на родине.  Затем  продолжали  путь  до
десяти вечера. Мы приехали в место, которое  называется  Нижний  Сандуски  и
отстоит от Цинциннати на шестьдесят две мили. Последние три часа  езды  были
мало приятны: то и дело полыхали зарницы  -  ярким  продолжительным  голубым
огнем; густые заросли обступали карету, ветви цеплялись за  ее  стенки  и  с
хрустом обламывались. Гроза в таком месте может обернуться настоящей бедой.
     Гостиница, в которой мы остановились, размещалась в деревянном  дощатом
домике. Хозяева спали, и  нам  пришлось  их  поднять.  Нам  отвели  какую-то
странную спальню с двумя  дверьми,  которые  были  расположены  друг  против
друга; обе они выходили прямо в черноту и глушь, и ни одна не закрывалась ни
на ключ, ни на задвижку. При таком расположении дверей всякий  раз,  как  вы
открываете  одну  из  них,  другая  распахивается   настежь:   архитектурное
ухищрение, с которым я доселе не был знаком. Если бы Вы могли видеть, как я,
в одной рубашке, забаррикадировав двери чемоданами, делал отчаянные  попытки
привести  в  порядок  комнату!  Впрочем,  подобная  баррикада  была  вызвана
необходимостью, так как  у  меня  было  при  себе  двести  пятьдесят  фунтов
золотом. Здесь, на Западе, немало людей, которые, не задумываясь,  убили  бы
родного отца за одну только среднюю цифру упомянутой суммы. Кстати, о золоте
- поразмыслите на досуге о положении вещей в этой стране! Здесь  нет  денег;
совсем нет. Банковые билеты хождения не имеют. Газеты  полны  объявлений,  в
которых купцы предлагают свой товар в  обмен  на  другой;  американского  же
золота не достать ни за какие деньги. Вначале я  покупал  фунты,  английские
фунты, но так как, начиная с нашего пребывания в Цинциннати и по сей день, я
их  не  мог   раздобыть,   мне   пришлось   покупать   французские   золотые
двадцатифранковики, с которыми я и путешествую здесь, как в Париже!
     Вернемся, однако, к Нижнему Сандуски. Мистер К. лег было  спать  где-то
на чердаке, но его там так одолели клопы, что  через  час  он  был  вынужден
встать и  перейти  в  карету...  где  он  и  пересидел  время  до  завтрака.
Завтракали мы вместе с возничим, в  единственной  общей  комнате.  Она  была
оклеена газетами и вообще имела вид довольно  убогий.  В  половине  восьмого
отправились дальше и вчера в шесть часов вечера добрались до Сандуски. Город
стоит на озере Эри, в двадцати четырех часах езды на  пароходе  из  Буффало.
Здесь мы никакого судна не застали, и оно все еще не прибыло и по  сей  час.
Мы сидим на вещах, готовые отправиться в любую минуту, и напряженно  смотрим
вдаль - не покажется ли дымок? В бревенчатой  гостинице  в  Нижнем  Сандуски
остановился старик,  который  от  имени  американского  правительства  ведет
переговоры с индейцами и только  что  договорился  с  виандотским  племенем,
чтобы оно на следующий год сдвинулось отсюда в специально  отведенное  место
западнее Миссисипи - чуть подальше Сент-Луиса. Он  превосходно  рассказал  о
том, как велись переговоры и  как  неохотно  они  соглашаются  уходить.  Это
замечательный народ, но раздавленный  и  опустившийся.  Если  бы  в  Англии,
где-нибудь возле бегов, Вы повстречали кого-нибудь из них, Вы бы их  приняли
за цыган.
     Мы остановились в небольшом, но очень удобном домике,  и  окружают  нас
чрезвычайно услужливые люди. Вообще же народ в  здешних  местах  -  мрачный,
хмурый, неотесанный и неприятный. Вряд ли, я  думаю,  на  всем  земном  шаре
нашелся бы народ с таким полным отсутствием  юмора,  живости  и  способности
радоваться. Просто удивительно! Я всерьез говорю,  что  за  последние  шесть
недель я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь, кроме меня, засмеялся от души;
и я ни разу не видел жизнерадостной физиономии, за исключением одной - да  и
та принадлежала негру. Вялое шатание по улицам, торчание в  барах,  курение,
плевание и раскачивание в креслах-качалках на улице подле дверей своей лавки
-  вот  и  все  здешние  развлечения.  Кажется,  прославленная  американская
деловитость свойственна одним янки, то есть  обитателям  восточных  районов.
Остальная часть населения - тяжела,  тупа  и  невежественна.  Наш  хозяин  с
Востока. Это красивый, услужливый и любезный малый. Он входит в комнату,  не
снимая шляпы, садится на диван в шляпе,  вытаскивает  из  кармана  газету  и
принимается ее читать; а разговаривая с вами, то и дело поплевывает в камин;
но ко всему этому я привык. Он полон желания угодить - и на том спасибо.
     Мы жаждем, чтобы скорее пришел пароход, так как надеемся, что в Буффало
нас ожидают письма. Сейчас половина второго, парохода на горизонте не видно,
и мы собираемся (с большой неохотой) заказать ранний обед.


                                  109

ФОРСТЕРУ

                                              Ниагара!! (английский берег),
                                                  вторник, 26 апреля 1842 г.

     Не знаю, сколько бы еще я Вам написал из Сандуски,  мой  дорогой  друг,
если бы в ту самую минуту, как я кончал последнюю  малоразборчивую  страницу
(о, эти чернила!), на горизонте  не  показался  пароход:  тут  мне  пришлось
наскоро уложиться, проглотить подобие обеда и повести свою свиту на  пароход
как  можно  скорее.  Это  оказалось  великолепное  судно  водоизмещением   в
четыреста  тонн,  именуемое  "Конституция",  роскошное  и   благоустроенное;
пассажиров на нем было немного. Что там ни говорят об озере Эри, оно  никуда
не годится для тех, кто подвержен морской болезни. Мы все страдали от нее. В
этом смысле тут ненамного лучше Атлантики. По озеру с противным постоянством
ходят мелкие волны. Мы прибыли в  Буффало  в  шесть  утра,  сошли  на  берег
позавтракать, послали на почту и  получили  -  с  какой  радостью,  с  каким
невыразимым восторгом! - письма из Англии.
     Воскресную ночь мы простояли в городе (и очень красивом городе притом),
который называется Кливленд и находится на берегу озера Эри. В  шесть  часов
утра, в понедельник, народ толпой повалил на борт, чтобы посмотреть на меня;
а группа "джентльменов" устроилась у двери и окошка в нашу каюту  и  глазела
на нас, _пока я умывался, а Кэт еще лежала в постели_. Я был  так  разъярен  и
этим, да еще местной газетенкой, которая случайно попалась мне  на  глаза  в
Сандуски (в ней проповедуется  война  с  Англией  насмерть,  говорится,  что
Британию следует "еще раз высечь"), и объявляется, что не  далее  чем  через
два года американцы  будут  распевать  "Янки-Дудл"  в  Гайд-парке  и  "Слава
Колумбии" в залах Вестминстера), что  когда  мэр  города,  согласно  обычаю,
явился представиться мне, я  отказался  его  принять  и  просил  мистера  К.
объяснить мои мотивы.  Достопочтенный  джентльмен  отнесся  к  моему  отказу
весьма хладнокровно, сошел на пристань, держа в руках большую палку  и  нож,
которым тут же начал строгать ее с таким рвением (ни на  минуту  не  отрывая
при этом глаз от двери нашей каюты), что задолго до отбытия  парохода  палка
превратилась в колышек для криббеджа!
     В жизни я не был так взволнован, как  сегодня  утром,  прибыв  сюда  из
Буффало! Ехать надо по железной дороге, почти  целых  два  часа.  Я  пытался
увидеть  первые  брызги  и  услышать  отзвук  ревущего   потока   на   таком
фантастическом расстоянии, как если бы  я,  причалив  в  Ливерпуле,  пытался
услышать музыку Вашего приятного голоса, звучавшего  в  Линкольнс-Инн-филдс.
Наконец,  когда  поезд  остановился,   я   увидел   два   огромных   облака,
поднимающиеся из глубины земли, - это было все.  Медленно,  мягко,  величаво
вздымались они. Я потащил Кэт вниз по скользкой и крутой тропинке, ведущей к
парому, накричал на Энн за то, что она недостаточно  проворно  следовала  за
нами, сам покрылся испариной  и  не  могу  выразить  того  чувства,  которое
испытывал, когда гул стал звучать громче и громче с каждым шагом. Между  тем
из-за водного облака ничего нельзя было различить.
     Сопровождавшие  нас  два  английских  офицера  (о,  какими   подлинными
джентльменами  они  нам  показались,  какими  прирожденными  аристократами!)
побежали дальше со мной, меж тем как Крт  и  Энн  оставались  ждать  нас  на
обледенелой скале; офицеры полезли вслед за мной по камням у подножия малого
водопада, где паромщик готовил для нас лодку. Я не был  разочарован:  просто
ничего не мог разглядеть. В одно мгновенье я был ослеплен брызгами и  промок
до нитки. Я видел, как бешено несется вода с какой-то огромной высоты, но не
мог составить себе представления ни о форме потока, ни о расположении его  -
одно смутное ощущение его громады. Только когда мы  сели  в  лодку  и  стали
пересекать поток у самого подножия водопада, я почувствовал, что это  такое.
Я вернулся  в  гостиницу,  переменил  одежду  и,  захватив  Кэт,  побежал  к
"Подкове". Затем спустился один в  самый  ее  бассейн.  Вот  где  чувствуешь
близость бога. У ног моих играла яркая радуга, а когда  я  поднял  голову  -
боже мой, - какой изумруд, какая прозрачность и чистота! Широкая,  глубокая,
мощная струя падает, словно умирая, и тут же из  бездонной  могилы  восстает
облаком водяной пыли и тумана ее великая тень,  которой  нет  ни  покоя,  ни
отдыха. Торжественная и ужасная, она здесь  витает,  быть  может,  с  самого
сотворения мира.
     Мы намерены пробыть  здесь  неделю.  В  следующем  письме  я  попытаюсь
описать мои впечатления и рассказать, как  они  изо  дня  в  день  меняются.
Сейчас это невозможно. Скажу лишь,  что  первые  ощущения,  которые  во  мне
вызвало это потрясающее зрелище, это  -  душевный  покой,  ясность  мысли  о
вечном отдыхе, блаженстве и - никакого ужаса! Я с  дрожью  вспоминаю  Гленко
(дорогой друг, если бог даст, мы с Вами непременно поедем  вместе  взглянуть
на Гленко), но, вспоминая Ниагару, я буду думать только о ее красоте.
     Если бы Вы могли слышать рев, который стоит у меня в ушах, когда я пишу
Вам это письмо! Оба  каскада  у  нас  под  окнами.  Из  гостиной  и  спальни
открывается вид прямо на них. Во всем доме, кроме нас, ни души. Чего бы я не
дал за то, чтобы Вы с Маком были здесь  и  делили  со  мной  мои  теперешние
переживания! Я хотел было  добавить  -  чего  бы  я  не  дал  за  то,  чтобы
драгоценное создание, чей прах  покоится  в  Кензал-грин,  дожило  до  этого
времени и с нами вместе было здесь, -  впрочем,  я  уверен,  что  она  здесь
побывала не раз с тех пор,  как  ее  прелестное  личико  скрылось  от  моего
земного взора.
     Одно  слово  по  поводу  драгоценных  писем.  Вы  правы,  дорогой  мой,
относительно газет; и Вы правы  (пишу  с  прискорбием)  относительно  людей.
"Верно?" - спросил фокусник. "Да!" - донеслось с галерки, из кресел  и  лож.
Да, эти слова у меня вначале вырвались в самом деле невольно, но когда я Вам
все расскажу... погодите немного - до конца июня! Больше ничего не прибавлю.
     С моими путевыми заметками я предвижу путаницу  -  меня,  верно,  будет
тянуть то в одну,  то  в  другую  сторону.  О,  из  материалов,  которыми  я
располагаю, можно было бы извлечь квинтэссенцию комического! Вы -  часть,  и
очень существенная часть, того, что для нас является родиной, дорогой  друг,
и я уже истощил свое воображение, рисуя себе обстоятельства, при  которых  я
вдруг нагряну к  Вам,  в  дом  Э  58  по  Линкольнс-Инн-филдс.  Мы  от  души
благодарим бога за то, что наши несказанно дорогие детки и все  наши  друзья
здоровы и благополучны. Еще одно письмо,  только  одно...  Боюсь,  что  я  и
наполовину не выразил своей любви к Вам,  но  Вы  знаете,  что  есть  мысли,
слишком глубокие для слов...


                                  110

     ГЕНРИ ОСТИНУ *

                                                 Ниагара (английский берег),
                                                 воскресенье, 1 мая 1842 г.
     Мой дорогой Генри,
     Это письмо не такое старое, как может показаться при взгляде на дату. Я
возьму  его  с  собой  в  Монреаль  и  пошлю  оттуда  на  пароходе,  который
направляется с канадскими письмами и пассажирами навстречу судну  Кунарда  в
Галифакс. Прежде чем запечатать письмо, я  прибавлю  короткий  постскриптум,
так чтобы в нем оказались самые последние вести.
     В этом прекрасном месте мы вкусили блаженный покой, в котором,  как  Вы
понимаете,  мы  нуждались  чрезвычайно,  не   только   оттого,   что   долго
путешествовали  в  довольно  трудных  условиях,  но  и  из-за   непрерывного
преследования, которому подвергались на суше и на море, в почтовых  каретах,
железнодорожных вагонах и на  пароходах,  преследования,  размеры  которого,
даже если Вы напряжете свое  воображение  до  предела,  Вы  не  можете  себе
представить. Пока что мы почти одни в гостинице. Это большой,  прямоугольный
дом, гордо  взирающий  на  окрестности  с  вершины  холма;  у  него,  как  у
швейцарских домиков, выдающийся  карниз  и  широкие  галереи,  идущие  вдоль
каждого этажа. Колоннада  придает  зданию  вид  настолько  легкий,  что  оно
кажется построенным  из  карт,  и  я  пребываю  в  вечной  тревоге,  как  бы
кто-нибудь не появился вдруг в слуховом окошке и, топнув ногой по крыше,  не
разрушил все строение.
     Наша гостиная (просторная комната с низким  потолком,  как  в  детских)
находится на третьем этаже и расположена так близко от водопада, что окна  в
ней постоянно влажны и затуманены от брызг. Из гостиной можно пройти в  нашу
спальню и в комнату Энн. Секретарь почивает недалеко от нас, но за пределами
священной обители. Из этих трех комнат, из любой из них, можно видеть  целый
день, как кувыркаются, катятся и скачут с грохотом  водопады,  и  как  яркие
радуги низвергаются огненными мостами вниз, на глубину двухсот футов.  Когда
на них падает солнце, они сверкают и  горят,  как  расплавленное  золото.  В
пасмурную погоду кажется, что вода обваливается как снег, или что гигантская
меловая скала начинает крошиться, или что с обрыва скатывается большой  клуб
белого дыма. Впрочем, в любую погоду, и ясную и пасмурную, днем и ночью, при
солнечном и  при  лунном  освещении,  от  подножья  обоих  водопадов  всегда
вздымается  призрачное  облако,  скрывающее  от  взора   смертного   кипящий
котлован,  который  благодаря  этой  таинственности  кажется  во   сто   раз
значительней, чем если бы можно было видеть все секреты, заключенные  в  его
непроницаемых глубинах. Один водопад отстоит от нас на таком же  расстоянии,
на  каком  отстоит  Йорк-гейт  от  дома  Э  1  по  Девоншир-террас.   Другой
(гигантская "Подкова") примерно вдвое ближе чем дом "Криди" * от нашего.  Во
всех описаниях этих водопадов, однако, сильно преувеличено одно - я  имею  в
виду шум. Вчера, например, стояла ясная ночь. В тихий закатный час мы с Кэт,
находясь на расстоянии одной мили, едва слышали его.  Между  тем  я  поверил
всем этим утверждениям и еще в тридцати милях от  водопадов,  по  дороге  из
Буффало, начал припадать ухом к земле, как дикарь в балете или бандит.
     Я был счастлив получить Ваше славное письмо и прочитать в нем  о  наших
малышах, которых мы хотим видеть  с  нетерпением,  не  поддающимся  никакому
описанию. Я думаю в самом деле, "хоть и не мне бы говорить", что ребятишки у
нас неплохие - и на вид  и  по  существу.  Сегодня  поутру,  проснувшись,  я
заревел на весь дом: "Через месяц!" - мы едва успели сюда прибыть,  как  уже
начали мечтать о том дне, когда можно будет это  сказать.  Неужели  настанет
минута, когда, выйдя из самой медлительной в мире кареты,  мы  постучимся  в
двери... своего дома?
     Я рад,  что  Вы  ликуете  по  поводу  драки,  которую  я  затеял  из-за
авторского права. Если бы Вы знали, как они пытались заткнуть мне глотку, Вы
бы отнеслись к ней с еще большим жаром. Самые видные  люди  Англии  прислали
мне, через Форстера, петицию, в  которой  всячески  поддерживают  меня.  Тон
послания мужественный, исполненный достоинства и чувства. Я его  направил  в
Бостон, с тем чтобы его там опубликовали, и теперь  спокойно  выжидаю  бури,
которая не замедлит последовать. Впрочем, самые свои жгучие розги я пока еще
придерживаю.
     Ну не отвратительно ли на самом деле, что авторы книг, выходящих  здесь
десяти- и двадцатитысячными тиражами, не получают за  них  ни  гроша,  в  то
время как негодяи-книгопродавцы на них наживаются? Не гнусно ли,  что  самый
последний мерзавец, самая подлая газетенка - настолько грязная  и  скотская,
что ни один порядочный человек не постелет ее у себя в доме на полу уборной,
печатает эти же произведения рядом с самыми  низкопробными  и  непристойными
писаниями, навеки и неминуемо поселяя в сознании читателя  впечатление,  что
эти два рода литературы некоторым образом между собой связаны?  Как  терпеть
такое положение, когда автора мало того что грабят до нитки, еще  заставляют
против воли появляться бог знает в какой форме, в каком пошлом облачении,  в
каком обществе? Терпимо ли, чтобы автор не мог выбирать своего читателя,  не
мог уберечь свои слова от искажений, что  его  заставляют  вытеснять  лучших
людей этой страны, людей, которые мечтают всего лишь о том, чтобы  кормиться
своим литературным трудом? От всех этих безобразий  у  меня,  право,  так  и
вскипает кровь, и всякий раз, как я заговариваю на эту  тему,  мне  начинает
казаться, что во мне двадцать футов росту и у меня широченные плечи. "Ах  вы
разбойники, - говорю я про себя перед тем, как держать речь, -  так  вот  же
вам!"
     Жилища, в  которых  мы  останавливались,  дороги,  по  которым  ездили,
общество, в котором вращались, потоки табачной слюны, которыми нас обдавали,
удивительные обычаи, с которыми  нам  приходилось  считаться,  чуланчики  на
колесах, в которых приходилось путешествовать, леса, болота, прерии, озера и
горы, которые нам довелось пересечь, - все это - темы для легенд и  историй,
которне мы будем рассказывать уже дома, а то никакой бумаги не хватит. Сходя
с парохода и входя на пароход,  влезая  в  карету  и  вылезая  из  нее,  Кэт
умудрилась упасть в общей сложности, наверное, семьсот  сорок  три  рада.  А
однажды,  когда  мы  ехали  по  дороге,  вымощенной  поваленными  в   болото
деревьями, она чуть не свернула себе шею.  Был  очень  жаркий  день,  и  она
изнемогала, положив голову на раму открытого окошка. И вдруг - кр-рах! Она и
по сей час держит голову слегка набок. Энн, по-моему, толком  не  разглядела
ни одного американскою дерева. Она ни разу  не  взглянула  на  открывающийся
перед нею вид и проявляет полнейшее безучастие ко всему, что попадает в поле
ее зрения. Она недовольна Ниагарой, говорит, что "это одна вода" и что ее  к
тому же "слишком много".
     Вы, верно, уже слышали, что я собираюсь играть в монреальском театре  с
офицерами? Так как книги с фарсами трудно раздобыть и выбор, соответственно,
ограничен, я остановился на роли Кили в "Двух часах утра" *. Вчера я написал
Митчеллу, нью-йоркскому актеру и режиссеру, чтобы он достал  и  прислал  мне
комический парик, светло-русый,  с