становится для него новым и  страшным  врагом,
которого надо одолеть. Мысль о длительном искуплении в стенах  тюрьмы  никак
не гармонировала бы с его злодейским замыслом, но гибель в петле вполне  ему
соответствует. Теперь перед будущим  убийцей  постоянно  стоит  безобразный,
кровавый, устрашающий призрак, словно защищающий его жертву и в то же  время
показывающий ему ужасный пример убийства. Быть может, жертва его слаба,  или
доверчива, или больна, или стара... Призрак эшафота придает жуткую  доблесть
действию, которое иначе было бы лишь гнусной  расправой,  -  ибо  он  всегда
осеняет жертву, безмолвно угрожая убийце карой, неотразимо влекущей в  своей
мерзости все тайные и мерзкие мысли. И когда  он  наконец  набрасывается  на
свою жертву, "хоть его за это и повесят", он свирепо  борется  не  только  с
одной слабой жизнью, но и с вечно маячащей перед ним,  вечно  манящей  тенью
виселицы - после долгих дней взаимного  созерцания  он  бросает  ей  дерзкий
вызов: пусть она сведет с ним счеты, если сможет.
     Внушите черную мысль о таком  насилии  извращенному  уму,  замыслившему
насилие; покажите  человеку,  полубессознательно  жаждущему  смерти  другого
человека, зрелище  его  собственного  страшного  и  безвременного  конца  от
человеческой руки - и вы непременно разбудите в его душе  те  силы,  которые
поведут его дальше по ужасному пути. Сторонники смертной  казни  не  изучали
законов, управляющих этими силами,  и  не  интересовались  ими;  однако  эти
тайные силы важнее всего, и они снова и снова будут  проявлять  свою  власть
над людьми.
     Из ста шестидесяти семи человек, на протяжении многих лет приговоренных
в Англии к смерти, только трое ответили "нет" на вопрос напутствовавшего  их
священника, видели ли они публичную казнь.
     Теперь мы  переходим  к  рассмотрению  тех  убийств  или  покушений  на
убийство, которые совершались исключительно ради гнусной известности. Нет  и
не может быть никаких сомнений в том,  что  эта  разновидность  преступлений
порождена смертной казнью,  ибо  (как  мы  уже  видели  и  как  далее  будет
доказано) громкая известность и интерес публики заведомо  выпадают  на  долю
только тех преступников, которым грозит смертная казнь.
     Один из наиболее замечательных примеров  убийства,  бывшего  следствием
безумного самомнения, когда в  отвратительной  драме,  выставившей  закон  и
общество в столь неприглядном виде, убийца с начала и почти до самого  конца
играл свою роль с упоением, которое показалось бы смехотворным, не будь  оно
столь отвратительно, мы находим в деле Хокера *.
     Перед  вами  наглый,  ветреный,   распущенный   юнец,   прикидывающийся
искушенным  кутилой  и  развратником:   чересчур   расфранченный,   чересчур
самоуверенный чванящийся своей внешностью, обладатель незаурядной  прически,
трости, табакерки и недурного голоса -  но,  к  несчастью,  всего  лишь  сын
простого сапожника.  Он  жаждал  гордого  полета,  непосильного  для  серого
воробья -  учителя  воскресной  школы,  но  не  обладал  ни  честностью,  ни
трудолюбием,  ни  настойчивостью,  ни  каким-либо  еще  полезным   будничным
талантом,  который  укрепил  бы  его  крылья;  и  вот  со  свойственным  ему
легкомыслием он начинает искать способа  прославиться  -  он  готов  на  что
угодно, лишь бы его великолепную шевелюру изобразил гравер, лишь бы  воздали
должное его красивому голосу и тонкому уму, лишь бы сделать  примечательными
жизнь и  приключения  Томаса  Хокера,  возбудить  какой-то  интерес  к  этой
биографии, которая до сих пор оставалась в пренебрежении. Сцена? Нет. Ничего
не получится. Несколько попыток  окончились  неудачей,  ибо  оказалось,  что
против Томаса Хокера составлен явный заговор. То же  случилось  и  когда  он
решил стать литератором, попробовал свои силы в прозе и стихах. Неужели  нет
никаких других путей? А убийство? Оно же всегда привлекает  внимание  газет!
Правда, потом следует виселица, но ведь без  нее  от  убийства  не  было  бы
толку. Без нее не было бы славы. Ну что ж, все мы рано или поздно  умрем,  а
умереть с честью, зная, что твоя смерть попадет в печать, - вот это достойно
настоящего мужчины. В дешевых театрах и в  трактирных  историях  они  всегда
умирают с честью, и публике это очень нравится. Вот Тертел*, например,  -  с
какой честью он умер, да еще произнес на суде превосходную речь. В  табачной
лавке продается книжка, где все это описано. Ну-ка, Том, прославь свое  имя!
Сочини такое блистательное убийство, чтобы литографы только им и  занимались
целых два месяца. Уж ты-то это сумеешь и покоришь весь Лондон.
     И мерзкий негодяй, надуваясь чудовищным самомнением, разрабатывает свой
план с единственной целью вызвать сенсацию и попасть в газеты. Он  пустил  в
ход все, что почерпнул из отечественной мелодрамы и  грошовых  романов.  Все
аксессуары налицо: Жертва-Друг; таинственное послание  Оскорбленной  женщины
Жертве-Другу;  романтический   уголок   для   ночной   Смертельной   Борьбы;
неожиданное появление Томаса Хокера перед  Полицейским;  Трактирный  Зал,  и
Томас Хокер, читающий газету незнакомцу:  Семейный  Вечер,  и  Томас  Хокер,
поющий романс; Зал Следственного Суда, и Томас  Хокер,  смело  взирающий  на
происходящее;  зрительный  зал  театра  Мэрилбон  и  арест  Томаса   Хокера;
Полицейский Участок и Томас Хокер, "любезно улыбающийся" зрителям; камера  в
Ньюгете и Томас Хокер, готовящий свою защиту; Суд, Томас Хокер,  как  всегда
смахивающий на учителя танцев, и комплимент, который делает ему судья;  речь
Прокурора, речь Адвоката; Вердикт; Черная Шапочка *, Приговор - и  все  это,
словно строчки из Театральной Афиши, горделивейшие  строки  в  жизни  Томаса
Хокера!
     Достойно внимания то  обстоятельство,  что  чем  ближе  виселица  -  та
великая последняя сцена, к которой ведут  все  эти  эффекты,  -  тем  больше
несчастный надувается спесью, тем больше чувствует он себя героем  дня,  тем
более нагло и безудержно он лжет, стараясь поддержать эту роль. На  людях  -
во время последнего увещевания - он держится,  как  подобает  человеку,  чьи
автографы - драгоценность, чьим портретам несть числа, человеку, на память о
котором с места убийства по щепочке унесены целые  калитки  и  изгороди.  Он
знает, что на него устремлены глаза Европы, но он не  чванится,  он  весь  -
воплощенная  любезность.  Когда  тюремщик  приносит  ему  стакан  воды,   он
благодарит  его  поклоном,  достойным  первого  джентльмена  Европы  *,   и,
преклоняя колени,  поправляет  подушечку  и  располагает  складки  одежды  с
изяществом, достойным доброй мадам Блэз. У себя - в камере смертников  -  он
лжет каждым словом, каждым поступком своей быстро идущей на убыль жизни.  Он
делит свое время между ложью, которую он произносит,  и  ложью,  которую  он
пишет. А если он  и  думает  о  чем-нибудь  еще,  то  лишь  о  том,  как  бы
поимпозантнее выглядеть на эшафоте - когда он,  скажем,  просит  парикмахера
"не обрезать ему волосы слишком коротко,  а  то,  пожалуй,  публика  его  не
узнает, когда он выйдет". Напоследок он  пишет  два  романтических  любовных
письма  несуществующим   женщинам.   И   наконец   (поступок,   правда,   не
соответствующий роли, но зато единственно искренний) он  трусливо  падает  в
обморок на руки тюремных служителей, и его вешают, как собаку.
     Вся  эта  история  с  начала  и  до   конца   невообразимо   гнусна   и
отвратительна; и если вдуматься в нее,  неизбежен  единственный  вывод:  она
никогда не могла бы произойти и ее жалкий главный актер никогда не  совершил
бы своего мерзкого и наглого деяния, если бы его не толкнула на это смертная
казнь.
     И ведь это не единственное преступление такого рода, не что-то из  ряда
вон выходящее, а лишь один пример из многих. Если присмотреться внимательно,
можно  заметить,  как   сильно   оно   напоминает   преступление   Оксфорда,
покушавшегося в парке на жизнь ее величества *. Нет  ни  малейших  оснований
считать его сумасшедшим: он лишь, как и Хокер,  был  исполнен  самомнения  и
желал во что бы то ни стало - даже ценой виселицы, ибо других средств у него
не было, - заставить весь Лондон заговорить о себе.  Он  оказался  не  таким
изобретательным, как  Хокер  и,  пожалуй,  был  менее  бессовестен,  но  его
покушение - это ветвь того же дерева, дерева, чьи корни уходят в  землю,  на
которой воздвигается эшафот.
     У Оксфорда нашлись подражатели.  И  тем,  кого  занимает  этот  вопрос,
следует помнить, как был положен конец подобным попыткам. Такие  подражатели
появлялись до тех пор, пока их  преступление  грозило  им  смертью  от  руки
палача, обещая тем самым известность. Но стоило заменить смертную  казнь  за
это преступление позорным и унизительным наказанием,  как  такая  погоня  за
славой немедленно прекратилась, исчезла без всякого следа.

                                   II

     Теперь  посмотрим,  как  влияет  смертная   казнь   на   предотвращение
преступлений.
     Отвращает  ли  зрелище   публичной   смертной   казни   от   совершения
преступлений?
     Любая казнь в лондонском Олд-Бейли * привлекает (и  всегда  привлекала)
множество воров - для одних это приятное развлечение,  вроде  собачьих  боев
или каких-нибудь других столь же зверских забав,  других  же  приводит  туда
чисто профессиональный интерес, и они вмешиваются в толпу только  для  того,
чтобы очищать  карманы.  Прибавьте  к  ним  всевозможных  негодяев,  пьяниц,
бездельников - мужчин и женщин, дошедших до последней степени падения, людей
с болезненным складом ума, испытывающих непреодолимую тягу к  таким  ужасным
зрелищам; и тех, кого влечет простое любопытство, но чей  нежный  возраст  и
впечатлительность по большей части делают удовлетворение  этого  любопытства
крайне  опасным  и  для  них  самих,  и  для  общества,  -  и  вы   получите
исчерпывающее представление, из кого  обычно  состоит  толпа,  глазеющая  на
казнь.
     И так дело обстоит не только в Лондоне. То  же  самое  можно  видеть  в
любом главном городе графства - делая, разумеется, скидку на иной  состав  и
число населения.
     Таково же положение и в Америке. Мне как-то довелось  присутствовать  в
Риме на казни за неслыханно подлое и гнусное убийство, и я не  только  видел
там такое же сборище, но и чувствовал, стоя возле самого  эшафота,  во  всех
многочисленных  карманах  моей  "охотничьей  куртки"  бесчисленные  деловито
шарящие там руки.
     Я уже упоминал, что из ста шестидесяти  семи  приговоренных  к  смерти,
опрошенных в разное время тюремным священником, только троим  не  доводилось
ранее присутствовать на казнях в качестве зрителей. Мистер Уэкфилд  в  своих
"Фактах, касающихся смертной казни" старается найти объяснение этой загадки.
Высказанные  им  суждения  чрезвычайно  ценны,   потому   что   исходят   от
образованного  и  наблюдательного  человека,  который  до  того,  как  лично
познакомился с этим вопросом и с Ньюгетом  *,  не  видел  в  смертной  казни
ничего  противоестественного,  но  затем   стал   горячим   сторонником   ее
уничтожения и всегда ратовал  за  это  не  отступая  даже  перед  неприятной
необходимостью постоянно и публично упоминать о своем пребывании  в  тюрьме.
Как  он  справедливо  замечает,  "чувство,   которое   заставляет   человека
рассказывать о своем личном знакомстве с Ньюгетом,  вряд  ли  можно  назвать
самодовольством".
     "Те, кто, к несчастью своему, станут свидетелями публичного умерщвления
ближнего своего в Лондоне, - говорит мистер Уэкфилд, -  несомненно,  увидят,
что у огромного большинства присутствующих это зрелище пробуждает сочувствие
к  преступнику  и  ненависть  к  закону...  Я  убежден,  что  у   лондонских
преступников (за отдельными исключениями, разумеется) зрелище казни вызывает
такой же спортивный азарт, как у охотника - опасности охоты, а у  солдата  -
опасности  войны...  Я  твердо  верю,  что  на  каждой  сессии  в  Олд-Бейли
обязательно разбирается дело какого-нибудь юноши, который впервые подумал  о
преступлении, когда смотрел на казнь.. И один вполне взрослый, очень умный и
довольно  образованный  человек,  которого  обвиняли  в  подделке   векселя,
признался мне, что впервые мысль совершить подделку  пришла  ему  в  голову,
когда он случайно попал на казнь Фантлероя *.  Как  говорят,  сам  Фантлерой
объяснил, что его на путь преступления толкнул подобный же случай".
     Мистеру Уэкфилду довелось беседовать со множеством арестантов,  и  один
из них, "чуть было не угодивший на виселицу", задал, сам того  не  сознавая,
вопрос, на который, как мне кажется, трудненько будет  ответить  сторонникам
смертной казни: "Вы часто видели казнь?" - спросил его мистер Уэкфилд.  "Да,
часто". - "Вам было страшно?" - "Нет. А с какой стати?"
     Конечно, легче и естественнее всего с возмущением отвернуться от такого
закоренелого негодяя. Однако попробуйте ответить  на  его  вопрос:  с  какой
стати было ему пугаться смертной казни? С  какой  стати  было  ему  пугаться
мертвеца? Мы все рождаемся, чтобы умереть,  с  злорадством  говорит  он.  Мы
рождены не для того, чтобы щипать паклю, ссылаться  в  колонии,  становиться
каторжниками и рабами; но палач делает с преступником то, что природа  может
уже завтра сделать с судьей и что она в свое время непременно  сделает  и  с
судьей, и с присяжными, и с прокурором, и со свидетелями, и с тюремщиками, и
с палачами, и со всеми прочими. Так, может быть, ему следовало бы испугаться
именно  смерти  на  виселице?  Да,  такая  смерть  ужасна  и  отвратительна,
настолько отвратительна, что закон, боясь  или  стыдясь  своего  же  деяния,
закрывает лицо дергающегося в судорогах осужденного, которого он убивает. Но
вызывает ли это в подобных людях ужас... или негодование? Послушаем того  же
человека. "И что же вы думали тогда?"  -  спросил  мистер  Уэкфилд.  "Что  я
думал? Я думал, что это - подлость, каких мало".
     Отвращение и негодование, или равнодушие и безразличие, или болезненное
смакование ужасного  зрелища,  переходящее  в  соблазн  самому  решиться  на
преступление, - вот какие чувства неизбежно пробуждаются в душе  зрителей  в
зависимости от склада ума и характера. С  какой  же  стати  будет  публичная
смертная казнь пугать их и отвращать от преступлений? Нам известно, что дело
обстоит совсем не так. Нам это известно из полицейских отчетов  и  рассказов
тех, кто знаком с тюрьмами и томящимися в них узниками; об  этом  же  скажут
нам наши собственные чувства, если мы решимся подвергнуть их  столь  тяжкому
испытанию, отправившись поглядеть на  казнь.  Да  и  с  какой  стати  должно
зрелище казни оказывать такое действие? Какой отец  пошлет  своего  ребенка,
какой учитель пошлет своих учеников и какой хозяин  пошлет  своих  слуг  или
подмастерьев посмотреть на казнь, чтобы отвратить их от стези  порока?  Если
же это делается в назидание преступникам, почему узников Ньюгета не  выводят
посмотреть на этот страшный спектакль? Почему их приводят слушать увещевание
осужденного, но почему их лишают поучительного эпилога виселицы?  А  потому,
что  казнь,  как  всем  известно,  -  это  зрелище  совершенно  бесполезное,
варварское, ожесточающее души, и еще потому, что сочувствие всех, кто вообще
способен на сочувствие, оказывается на стороне преступника, а не закона.
     Из газетных отчетов о казнях я каждый раз узнаю, что господин  Такой-то
и Этот и Тот пожимали руку осужденному , но никто из них ни  разу  не  пожал
руку палачу. Приговоренного к смерти окружают заботами  и  вниманием,  а  от
палача бегут как от чумы.  Мне  хотелось  бы  знать,  почему  такое  горячее
сочувствие выпадает на  долю  человека,  который  убил  своего  ближнего  по
велению собственных дурных страстей, в то время как человека, убивающего его
именем закона, все с отвращением сторонятся? Потому ли,  что  убийца  должен
умереть? Ну, так не обрекайте его на смерть. Потому ли, что палач  исполняет
веление закона, возмущающего всякого, кто знакомится с ним поближе? Ну,  так
измените этот закон. Ведь он ничего не предотвращает,  он  ничего  не  может
предотвратить.
     Мне могут возразить, что публичная казнь существует вовсе не для  блага
тех подонков общества, которые обычно на ней присутствуют. Это нелепость,  и
ответ напрашивается сам собой - тем хуже. Если при введении  смертной  казни
подобные люди, к которым относятся всевозможные преступники, и  закоренелые,
и еще только начинающие, не принимались в расчет,  значит,  это  давно  пора
сделать, это необходимо сделать. Забывать эту сторону вопроса  -  нелогично,
несправедливо, жестоко. Все остальные  наказания  устанавливаются  с  учетом
укоренившихся привычек, склонностей и антипатий преступников. Так  какой  же
обитатель  Бедлама  сказал,  что  эту  наитягчайшую  кару  следует   сделать
единственным исключением из правила, даже если неопровержимо  доказано,  что
она способствует распространению порока и преступлений?
     Но может быть, есть люди, которые не ходят  на  казни  и,  зная  о  них
только понаслышке, поймут урок и остерегутся совершить преступление?
     Кто же они? Мы уже  убедились,  что  в  смертной  казни  есть  какая-то
притягательная сила, влекущая к ней слабых и дурных людей, придающая интерес
любым мелочам, имеющим отношение к ней или казнимому преступнику, -  и  даже
хорошие, честные люди не всегда могут  противостоять  этому  очарованию.  Мы
знаем, что предсмертные речи и ньюгетские  справочники  *  давно  уже  стали
излюбленным чтением неразвитых умов. Наставники юношества  не  ссылаются  на
виселицу в качестве назидательного примера (если только они не  готовят  для
нее своих питомцев!), и краткие отчеты о знаменитых казнях еще  не  вошли  в
школьные учебники. Правда, в одном старом букваре была история о некоем "Все
Равно", которого в  конце  концов  повесили.  Однако  она,  по-видимому,  не
оказала заметного влияния на количество преступлений и казней,  выпавших  на
долю поколения, которое на ней воспитывалось и с которым она  ушла  во  мрак
забвения. Вешают и ленивого подмастерья у Хогарта *,  но  вся  эта  сцена  -
незабываемая толстая дама  в  толпе  зрителей,  пьяная  и  набожная,  ссоры,
богохульство, непристойная ругань, хохот,  Тидди  Долл,  продающий  имбирные
пряники, и мальчишки, очищающие его карманы,  -  представляет  собой  жгучую
сатиру на пресловутый устрашающий пример, нисколько не утратившую свое  жало
и сейчас.
     Предотвращает ли  смертная  казнь  преступления?  Парламентские  отчеты
доказывают обратное. Я уже  подбирал  выдержки  из  этих  документов,  когда
обнаружил, что в одном из докладов, опубликованном комиссией,  которая  была
создана для этой цели в прошлом году в Эйлсбери похвальными стараниями лорда
Наджента, все необходимые факты изложены очень полно и в то же время кратко,
и теперь просто воспользуюсь возможностью процитировать  приведенные  в  нем
сведения.
     "В 1843 году парламенту был представлен отчет об арестах  и  казнях  по
обвинению в убийстве, произведенных в Англии и Уэльсе за  тридцать  лет,  по
декабрь 1842 года, с разделением их на пять периодов, по шести лет в каждом.
Из отчета явствует, что за последние шесть лет, с 1836 по 1842  годы,  когда
было только пятьдесят казней, за убийство было осуждено на шестьдесят одного
человека меньше, чем за предыдущие шесть лет, на которые пришлось  семьдесят
четыре казни; на шестьдесят три человека меньше, чем за шестилетие, истекшее
в 1830 году, на которое пришлось семьдесят пять казней; на  пятьдесят  шесть
человек меньше, чем за шестилетие, истекшее в 1824 году, на которое пришлось
девяносто  четыре  казни,  и  на  девяносто  три  человека  меньше,  чем  за
шестилетие, истекшее в 1818 году, когда было казнено целых сто двадцать  два
человека. Нам могут возразить, что в  своих  выводах  мы  подменяем  причину
следствием и что в каждом последующем периоде количество убийств уменьшалось
именно благодаря публичным казням,  произведенным  за  предшествующие  ше