ул  поразительно  пышный  образец  родословного
древа в полном цвету.
     Возьмем моего друга Ноббса. О нем никто не  скажет  дурного  слова;  он
производит  впечатление  человека,  уверенного  в  себе  и  обладающего  тем
спокойным  мужественным  достоинством,  которое  не  позволяет  человеку  ни
слишком выпячиваться, ни присваивать себе отблеск чужого сияния. И вместе  с
тем я с полной ответственностью смею утверждать, что Ноббс  ни  душевно,  ни
физически не может спокойно усидеть за  столом,  если  при  нем  упоминается
титулованное лицо, которое он знает, чтобы тотчас  же  не  заявить  о  своем
знакомстве с ним. Я наблюдал Ноббса в  подобных  положениях  тысячи  раз,  и
всякий раз он терял душевное равновесие. Я видел, как это его мучило, как он
боролся с самим собой, пытаясь освободиться от обаяния родословного древа, и
как он убеждал себя так же искренне, как если бы он говорил  вслух:  "Ноббс,
Ноббс, ведь это же низость, и какое дело присутствующим до того, знакомы  ли
вы с этим человеком или нет?" И все-таки он не мог удержаться и не  сказать:
"Ах, лорд Дэш Блэнк? Ну да! Я отлично его знаю: мне ли не знать его? Я  знаю
Дэш Блэнка - позвольте, - я и впрямь даже припомнить не могу, с каких пор  я
знаком с Дэш Блэнком. Уж никак не меньше десятка лет. Прекрасный малый, этот
Дэш Блэнк!" И так  же,  как  и  мой  друг  Гоббс,  после  таких  слов  Ноббс
становился вроде как выше ростом. Я могу с уверенностью  сказать  о  Ноббсе,
как я уже говорил о Доббсе, что, если бы меня ввели с завязанными глазами  в
комнату, наполненную людьми, среди которых находился  бы  Ноббс,  -  по  его
манере говорить - чтобы не сказать - по  его  манере  дышать,  я  тотчас  же
догадался бы о присутствии в комнате титулованной  особы.  В  самом  древнем
Египте, в дни процветания магии, не нашлось бы такого мага, которому удалось
бы во мгновение ока преобразить Ноббса так, как преображает его  присутствие
отпрыска рода, вписанного в родословную книгу пэров.
     Не лучше их и Поббс, хотя и  в  другом  роде.  Поббс  делает  вид,  что
презирает все эти различия. Он  говорит  о  своих  титулованных  знакомых  с
легкой иронией, называя  их  "франтами".  Смотря  по  настроению,  он  будет
утверждать, либо что эти "франты" - лучшие люди на свете, либо что они ему в
тягость и надоели. Но вместе с тем, уверяю вас, что Поббс умрет с горя, если
титулованные франты перестанут приглашать его на обеды.  Что  он  предпочтет
обменяться в парке  приветствием  с  полоумной,  впавшей  в  детство  вдовой
какого-нибудь герцога, чем породниться со вторым Шекспиром.  Что  он  скорее
согласится на то, чтобы его сестра, мисс Поббс (он искрение к ней  привязан,
он самый нежный брат на свете), допустила бы вольность со стороны  "франта",
чем нашла бы счастье в беспредельном мраке нетитулованного люда и  вышла  бы
замуж за какого-нибудь доброго малого, который не имел бы ничего  общего  со
всеми этими титулованными франтами и попросту послал бы их ко всем чертям. А
при этом - Поббс, Поббс! - если бы вы хоть раз могли услышать из  уст  ваших
герцогинь,   при   случайном   упоминании   о   мисс   Поббс,   великолепное
снисходительное - "Ах, это милейшая особа!"
     Мне нечего добавить о Роббсе, Соббсе, Тоббсе  и  так  далее  вплоть  до
Хоббса, которые не стыдятся и не скрывают своего подобострастия,  которые  в
священном трепете пресмыкаются на брюхе и жуют и  пережевывают  титулы,  как
самые изысканные лакомства. Я ничего не говорю о мэрах и подобных им  людях;
простираться в благоговении ниц и требовать в ответ такого же благоговения -
входит в функции таких людей, и они поистине получают свою награду. Я ничего
не говорю о бедных  графских  родственниках,  о  провинциальных  соседях,  о
длинных  списках  управляющих  и   дам-благотворительниц,   о   предвыборных
кампаниях, о рысистых испытаниях, о выставках цветов, о кодексе  визитов,  о
всех тех формах,  которые  способствуют  разрастанию  родословного  древа  в
больших городах и сельских местностях. Не этим хотел бы я закончить; я хотел
бы в заключение сказать следующее:
     Если в периоды кризисов в истории страны, которою мы все  любим,  мы  -
большинство народа,  воплощающее  ее  дух  умеренности  и  здравого  смысла,
оказываемся  совершенно  непонятыми   классом   людей,   несомненно   высоко
интеллектуальных и представляющих  собой  как  личную,  так  и  общественную
ценность; если эти люди никакими  способами  не  в  состоянии  постичь  наше
желание видеть отныне во главе страны правительство, а не  склоняться  перед
покровительством или попустительством; если  же  они,  догадываясь  об  этом
нашем требовании, воображают, что могут разделаться с нами, заламывая  перед
нами котелки (таков смысл официальной политики, проводимой и  одобряемой  по
отношению к нам во всех случаях жизни нашим премьером), - то  во  всем  этом
виноваты мы сами. А если вина наша, то и выход должны  найти  мы  сами.  Эти
люди не видят нас такими, каковы мы на самом деле, и у нас нет никаких  прав
ни удивляться, ни жаловаться, если они принимают нас за то, чем мы  с  таким
усердием стараемся им казаться. Поэтому  пусть  каждый  из  нас  подойдет  с
собственным топором к собственному суку родословного древа.  Пусть  основное
преобразование  он  начнет  осуществлять  с  самого  себя;  и  пусть  он  не
беспокоится, что этим все и ограничится. Не нужно никаких откровений  свыше,
чтобы признать  неизбежность  известного  неравенства  людей.  Все  ступени,
которые  в  данный  момент  насчитывает   социальная   лестница,   останутся
неприкосновенными, даже если и срубить родословное древо. Мало того:  каждая
ступень этой лестницы сохранит еще в большей силе и целости  все  подобающие
ей прерогативы, ибо родословное древо поражено гнилью,  и,  свалив  его,  мы
только предотвратим заражение этой гнилью каждой ступени лестницы.

     26 мая 1855 г.


       ^TГРОШОВЫЙ ПАТРИОТИЗМ^U

     Перевод А. Поливановой

     Если автор этой статьи сообщит, что  он  уволился  с  правительственной
службы и вышел на пенсию, после того как  аккуратно  в  течение  сорока  лет
уплачивал взносы в фонд обеспечения старости, то он может рассчитывать,  что
тем самым он снимет с себя подозрение в пристрастности из-за того,  что  сам
он был когда-то правительственным клерком.
     Говоря короче и переходя наконец  к  первому  лицу  -  ибо  я  чувствую
необходимость  обратиться  к  этой  форме  повествования   ввиду   трудности
выдержать форму третьего лица, - я прошу принять к сведению, что я больше не
имею  никакого  отношения  к  Сомерсет-Хаусу.  Я  -   свидетель   совершенно
непредубежденный и со всей честностью хочу изложить свои наблюдения.
     О моей собственной  служебной  карьере  клерка  рассказывать  долго  не
приходится. Я поступил на службу восемнадцати лет  (мой  отец  тогда  только
что, недолго думая, проголосовал за Гробуса, который сразу же  после  своего
избрания под более официальным наименованием "достопочтенного  сэра  Гилпина
Гробуса Гробуса, баронета, высокочтимого члена Тайного совета его величества
отправился в своем недосягаемом величии в весьма удаленные сферы) и начал  с
девяноста фунтов в год. Я делал все, что обычно делают клерки. Переводил как
можно больше писчей бумаги. Снабжал всех  своих  младших  братьев  казенными
перочинными ножами. Лепил фигурки  из  сургуча  (отчаявшись  как-либо  иначе
извести то количество этого материала,  которое  полагалось  расходовать  на
печати)  и  переписывал  несметное  число  музыкальных  пьес  для  флейты  в
объемистую  книгу  в  веленевом  переплете  с  якорем  на   обложке   (книга
предназначалась для ведения дел Королевского флота); на  каждом  листе  этой
книги красовался  водяной  знак,  изображавший  овал,  в  котором  восседала
Британия с ветвью в руке. Я всегда завтракал на  службе,  если  досиживал  в
присутствии до этого времени, то есть до двух часов пополудни,  и  тратил  в
среднем на завтрак около шестидесяти фунтов в год. Мое платье обходилось мне
(или еще кому-то, по прошествии стольких лет я, по правде сказать, не могу с
точностью припомнить, кому именно) еще примерно в сто фунтов; остаток  моего
жалованья я тратил на развлечения.
     Когда  я  работал  младшим  клерком,  у  нас   в   канцелярии   служили
обыкновенные младшие клерки. У нас был  молодой  О'Килламоллибор,  племянник
члена парламента и сын богатого ирландского помещика, который  убил  другого
богатого ирландского помещика  на  знаменитой  дуэли,  возникшей  по  поводу
знаменитой ссоры на знаменитом вечере из-за танца со знаменитой  красавицей,
- со всеми деталями  этого  происшествия  человечество  было  в  свое  время
ознакомлено. О'Килламоллибор утверждал, что он обучался во всех храмах науки
империи, и надо полагать, - так оно  и  было;  однако  это  испытание,  если
судить с точки зрения орфографии, не привело к  успехам,  которых  следовало
ожидать. Кроме того, он  считал  себя  выдающимся  художником  и  подделывал
фабричные марки на обороте собственных рисунков с таким искусством, что  они
казались купленными в лавке. Затем у нас был юный Персифаль  Фитцледжионайт,
из семьи известных Фитцледжионайтов, который, как он говорил, получал у  нас
в конторе раз в три месяца "карманные деньги" только ради того, чтобы  иметь
хоть какое-нибудь дело (кстати сказать, он никогда ничего не делал); зато он
бывал на всех званых вечерах, отчеты о которых  публиковались  на  следующий
день  в  утренних  газетах,  и   занимался   в   конторе   главным   образом
откупориванием бутылок с содовой водой.
     Была у нас еще одна  высокая  особа  и  украшение  нашей  канцелярии  -
Мелтонбери, который, служа в аристократическом полку,  проигрался  в  пух  и
прах и заставил раскошелиться  свою  матушку,  старую  леди  Мелтонбери  при
условии, что он поступит в нашу контору  и  будет  играть  только  в  хоккей
угольками. Еще у нас был Скрайвене (только что  достигший  совершеннолетия),
который одевался у "Принца Регента"; и у нас был Бэйбер, который представлял
в нашем департаменте ипподром и был букмекером; он носил галстук в  крапинку
и сапоги с отворотами. И, наконец, у нас еще был сверхштатный клерк, за пять
шиллингов в день, у которого было трое детей; он выполнял всю работу, и  его
презирали даже рассыльные.
     Что  касается  нашего  времяпрепровождения,  то  мы  простаивали  перед
камином, до потери сознания поджаривая спины;  читали  газеты;  а  в  теплую
погоду выжимали лимоны и пили лимонад. Мы без  конца  зевали,  и  без  конца
звонили в колокольчик, и без конца болтали и бездельничали, и часто  надолго
отлучались из конторы и  очень  редко  возвращались  назад.  Мы  то  и  дело
рассуждали о том, что сидим в  конторе  на  положении  рабов,  что  на  наше
жалованье и хлеба с сыром  не  купишь,  что  публика  нами  помыкает,  и  мы
вымещали все наши обиды па клиентах, заставляя их подолгу дожидаться и давая
им непонятные  односложные  ответы,  когда  им  случалось  заходить  в  наше
присутствие. Я всегда несказанно удивлялся тому, что никто из посетителей ни
разу не схватил меня за шиворот и не  вышвырнул  за  дверь  через  перила  с
высоты трех этажей.
     И вот само время, смилостивившись надо мной, без каких бы  то  ни  было
усилий с моей стороны, вытолкнуло меня из младших клерков  в  более  высокий
разряд. Я  делался  скромнее  по  мере  того,  как  становился  старше  (что
свойственно большинству  людей)  и  достаточно  добросовестно  справлялся  с
возложенными на меня обязанностями.  Для  этого  не  требовалось  умственных
способностей верховного судьи или лорда-канцлера, и я беру на себя  смелость
сказать, что, в общем, я неплохо выполнял свою работу. Сейчас довольно много
шумят  о  том,  что  кандидатов  на  должность  клерков  следует  подвергать
предварительным испытаниям, как если бы они претендовали на  высокие  ученые
степени. Сам я  думаю,  что  ни  верховных  судей,  ни  лордов-канцлеров  за
двадцать два фунта девять шиллингов в квартал, даже с видами дослужиться  до
пятисот - шестисот фунтов в год ко времени полного расцвета дарований, - все
равно не получишь. Но если я и ошибаюсь, вряд ли способности их смогли бы  в
достаточной мере проявиться среди рутины присутственных мест.
     Эти соображения и приводят меня  к  тем  выводам  из  моего  служебного
опыта, которыми  бы  я  хотел  поделиться.  В  свое  время  я  был  в  нашем
департаменте  свидетелем  поразительного  множества  попыток   преобразовать
административный аппарат, но  все  эти  преобразования  начинались,  на  мой
взгляд, всегда не с того конца: они никогда не шли дальше смешения маленьких
людей, подчеркивая общественную  пользу  какого-нибудь  члена  парламента  с
окладом в две тысячи фунтов в год за счет  ничтожного  мелкого  чиновника  с
двумя с сами фунтов в год. Приведу несколько примеров.
     Глава нашего департамента назначался и  выбывал  в  отставку  с  каждой
сменой кабинета. Этот пост  среди  любителей  синекур  почитался  тепленьким
местечком. Вскоре после моего  назначения  на  должность  заведующего  нашей
канцелярией произошла смена  кабинета,  и  наш  департамент  возглавил  лорд
Стампингтон. В  один  прекрасный  день  он  пожелал  ознакомиться  с  делами
департамента, и мне  было  предложено  приготовиться  к  его  встрече.  Лорд
Стампингтон   оказался   необычайно   любезным   аристократом,   с    весьма
непринужденными манерами (он только что крупно проигрался на скачках,  иначе
он не снизошел бы ни до  какого  государственного  поста);  его  сопровождал
племянник - почтенный Чарльз  Рэндом,  которого  он  назначил  своим  личным
секретарем.
     "Если не ошибаюсь, мистер Тэйненхэм?" - сказал  его  сиятельство,  стоя
перед камином и заложив руки за фалды.  Я  поклонился  и  повторил:  "Мистер
Тэйненхэм". - "Итак, мистер Тэйпенхэм, - продолжал лорд Стамнингтон,  -  как
идут дела в департаменте?" - "Полагаю, что все благополучно". -  "В  котором
часу ваши молодцы  являются  на  службу?"  -  спросил  его  сиятельство.  "В
половине одиннадцатого, ваше сиятельство". - "Быть не  может!  -  воскликнул
лорд Стампингтон. - Неужели же и вы приходите в половине  одиннадцатого?"  -
"Да, ваше сиятельство, в половине одиннадцатого." - "Странно! Как вы можете?
- воскликнул лорд Стамшшгтон. -  Просто  непостижимо!  Ну  так  вот,  мистер
Тэйпенхэм, нам нужно что-то предпринять, иначе оппозиция нас  подковырнет  и
нам несдобровать. Что же  мы  можем  сделать?  Чем  вообще  занимаются  ваши
ребята? Что они там, считают или пишут что-нибудь? В чем состоит их работа?"
Я  изложил  его  сиятельству  основные  функции  нашего  департамента,  что,
по-видимому,  его  чрезвычайно  потрясло.  "Черт  возьми!  -   сказал   лорд
Стампингтон, повернувшись к своему  личному  секретарю.  -  Судя  по  словам
мистера Тэйпенхэма, это должно быть невообразимо скучно,  Чарли.  И  тем  не
менее мы должны что-то предпринять, мистер Тэйпенхэм,  иначе  эти  молодчики
обрушатся  на  нас,  и  мы  слетим.  Может  быть,  в  департаменте   имеется
какой-нибудь разряд служащих (вы как раз только что упомянули  о  разрядах),
который мы могли бы несколько сократить?  Или,  может  быть,  лучше  снизить
кое-какие  оклады,  или  уволить  кое-кого  на  пенсию,  или  что-нибудь   с
чем-нибудь слить и таким путем добиться некоторой экономии?" Я посмотрел  на
него с сомнением и замешательством.  "Я  догадался  наконец,  что  мы  можем
сделать,  мистер  Тэйпенхэм,  уж  во  всяком  случае,  -   воскликнул   лорд
Стампингтон, просияв от счастливой мысли.  -  Мы  предложим  вашим  молодцам
приходить в присутствие ровно в десять часов. Чарли, придется и вам вставать
ни свет ни заря и приходить  в  десять.  И  потом  давайте  запишем,  что  в
дальнейшем наши молодцы должны иметь кое-какие знания,  -  ну,  скажем,  они
должны овладеть французским, а Чарли? и в совершенстве  знать  арифметику  -
тройное  правило,  правило  исчисления  утечки  и  утруски,  -  а  Чарли?  -
десятичные дроби или там что-нибудь в этом роде. Мистер Тэйпенхэм,  если  вы
будете настолько добры поддерживать связь с мистером  Рэндомом,  вас  вдвоем
может быть осенит какая-нибудь блестящая идея относительно сокращения сметы.
Чарли, я уверен, что вы найдете  в  мистере  Тэйпенхэме  самого  неоценимого
сотрудника, и я не сомневаюсь,  что,  имея  такого  помощника,  мы  при  его
содействии и при условии, что служащие будут  являться  на  работу  ровно  в
десять, мы сможем создать образцовый  департамент,  или  вообще  там...  это
самое... повысим действенность государственного аппарата". С  этими  словами
его сиятельство, обладавший весьма  непринужденными  и  чарующими  манерами,
засмеялся, пожал мне руку и сказал, что не хочет больше меня задерживать.
     Кабинет продержался два или три года, а  потом  к  нам  назначили  сэра
Джаспера Джануса  *,  пользовавшегося  в  парламенте  репутацией  необычайно
делового человека благодаря поразительному апломбу, с которым он пускался  в
объяснения подробностей  дела,  в  котором  ничего  не  смыслил,  аудитории,
смыслившей не больше его самого. Сэр Джаспер и прежде  не  раз  уже  занимал
высокие государственные посты и прославился своей  способностью  действовать
напролом, когда дело касалось его собственной выгоды. В  нашем  департаменте
он появился впервые, и я представился ему со  страхом  и  трепетом.  "Мистер
Тэйпенхэм, - сказал сэр Джаспер,  -  если  ваш  доклад  готов,  я  хотел  бы
пробежать его вместе с вами по всем пунктам. Я думаю сначала ознакомиться со
всей работой департамента в целом, а затем обсудить меры к упорядочению  его
функций". Это было произнесено с официальной важностью и торжественностью, и
я приступил к своему докладу; сэр  Джаспер  откинулся  на  спинку  кресла  и
задрал ноги на решетку камина, делая вид, что внимательно меня  слушает;  на
самом же деле (как мне казалось)  он  не  обращал  на  меня  ровно  никакого
внимания. "Прекрасно, мистер Тэйпенхэм, - заметил  он,  когда  я  кончил.  -
Итак, я понял из вашего изложения (при этом я-то великолепно знал,  что  все
сведения о нашем департаменте  он  извлек  из  адрес-календаря  перед  самым
приходом к нам), - что в вашем  департаменте  служат  сорок  восемь  клерков
четырех разрядов - А, В, С, В. Мы  должны  упорядочить  работу  департамента
путем сокращения числа клерков с сорока семи до тридцати четырех, -  другими
словами, путем изъятия тринадцати младших клерков посредством  слияния  двух
разрядов в один и перевода из четвертого  разряда  в  высшие,  а  также  при
помощи создания совершенно новой системы контроля  над  поставками  кораблям
Королевского  флота  в  морских  портах  фор-марса-реев   и   канифас-блоков
посредством двойной  бухгалтерии  и  контрассигновок.  Будьте  так  любезны,
мистер   Тэйпенхэм   представить   мне   проект   рекомендуемых   вами   мер
рационализации и упорядочения работы департамента  послезавтра,  так  как  я
намереваюсь изложить предлагаемое мною преобразование на ближайшем заседании
парламентской комиссии по "Разным Вопросам". - И вот мне  пришлось  сочинить
совершенно неосуществимый план ради того только, чтобы  сэру  Джасперу  было
чем заниматься в период его пребывания у власти (а  я  превосходно  понимал,
что только это ему и требовалось) и чтобы по поводу  этого  проекта  он  мог
произнести речь, которая упрочила бы положение кабинета, если  бы  только  в
мире существовала сила, способная сдвинуть с места  бюрократическую  махину.
Я-то в глубине души был твердо  уверен,  что  в  любом  вопросе,  касающемся
нашего департамента, он был так же далек от действительности,  как  и  любой
другой, не посвященный в дело смертный; и вместе с тем он  разглагольствовал
о том, чего не знал, с таким видом, что когда я сидел в палате и слушал  его
речь, я усомнился в собственной осведомленности. Я наблюдал  бурный  восторг
трех  адмиралов,   когда   дело   дошло   до   поставок   фор-марса-реев   и