рядом с часовней), когда меня разбудили торжественные звуки органа  и
пение, на мгновение показалось, что ночью я умер  и  перенесся  в  неведомый
мир.
     Как бы мне хотелось, чтобы Вы побывали здесь! Огромная  круглая  долина
на вершине страшной горной цепи, окруженная отвесными скалами всех цветов  и
форм, а посредине - черное озеро, над которым непрерывно  плывут  призрачные
облака. Взор со всех сторон встречает вершины, утесы и пелену вечного льда и
снега, отгораживающую  долину  от  всего  внешнего  мира;  озеро  ничего  не
отражает; и кругом не видно ни одной живой души. Воздух  так  разрежен,  что
все время ощущаешь одышку, а холод неописуемо суров и пронизывает  насквозь,
не видно никаких признаков жизни, ничего красочного,  интересного  -  только
угрюмые стены монастыря, никакой растительности. Нигде ничто не  шелохнется,
все заковано в железо  и  лед.  Рядом  с  монастырем  в  маленьком  сарае  с
решетчатой железной  дверью,  которую  может  отпереть  каждый,  кто  хочет,
хранятся тела замерзших в снегу людей, которых никто не пришел сюда  искать.
Они не лежат, они поставлены по углам и прислонены к стенам. Некоторые стоят
прямо и до ужаса напоминают живых  людей,  на  лицах  ясно  можно  различить
выражение; некоторые упали  на  колени,  другие  на  бок,  а  некоторые  уже
рассыпались, превратившись в кучку костей и праха.  На  здешней  высоте  нет
гниения,  и  трупы  остаются  здесь  все  короткие  дни  и  длинные  ночи  -
единственные люди за  стенами  монастыря,  -  медленно  рассыпаясь  в  прах:
страшные хозяева горы, погубившей их.
     Ничего более своеобразного и оригинального  я  не  видел  даже  в  этом
необыкновенном краю. Что же касается святых отцов и самого  монастыря,  я  с
грустью должен сказать, что это один из тех обманов, в которые мы  уверовали
в нашей юности. Дешевая французская сентиментальность и собаки (из  которых,
между прочим, осталось в живых только три) - вот что  питало  наши  иллюзии.
Эти  монахи  удивительные  лентяи,  предпочитающие  не  выходить  наружу   и
нанимающие  работников,  чтобы  расчищать  дорогу  (которая  сто  лет  назад
утратила свою важность - теперь этим перевалом  почти  не  пользуются).  Они
богаты,  и  дела  их  процветают  -  ведь   монастырь   представляет   собой
обыкновенную харчевню, которой не хватает только вывески. Да,  конечно,  они
не берут платы за свое гостеприимство, но в часовне вас подводят  к  кружке,
куда все опускают значительно больше, чем можно было бы не краснея поставить
в счет. Таким образом это заведение получает постоянный хороший доход. И  не
такое  уж  большое  самопожертвование  жить  на  этой  высоте.  Правда,  они
вынуждены селиться здесь еще в молодые годы, чтобы привыкнуть к климату,  но
зато жизнь тут куда более интересна  и  разнообразна,  чем  в  любом  другом
монастыре: летом постоянное и непрерывно меняющееся общество, в долине приют
для немощных - еще одно развлечение; и ежегодное путешествие за милостыней в
Женеву или куда-нибудь еще - вот и еще развлечение для того или иного брата.
     Монах, который председательствовал за  нашим  ужином,  немного  говорит
по-английски и только что получил  "Пиквика"!  Каким  шарлатаном  сочтет  он
меня, когда попробует его понять!  Будь  со  мною  какая-нибудь  другая  моя
книга, я подарил бы ее ему, чтобы иметь  хоть  какую-то  надежду,  что  меня
поймут...


                                  166

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

                                                                   Лозанна,


     ...Я напишу Лендору, как только выберу свободную минуту, но я так много
времени провожу за рабочим столом и так много думаю - и здесь и  всюду  -  о
рождественской повести или о "Домби", что мне необычайно трудно сесть писать
кому-нибудь, кроме  Вас.  Мне  давно  уже  следовало  бы  написать  Макриди.
Пожалуйста, передайте ему от меня привет и расскажите, каково у меня  сейчас
положение  с  пером,  чернилами  и  бумагой.  Одна  из   лозаннских   газет,
занимающаяся вопросом о свободе торговли, в  последнее  время  весьма  часто
упоминает лорда Гобдена *. Честное слово, по-моему, это хорошая фамилия...
     ...Я не сомневаюсь, что, когда я  работаю,  мне  необходима  постоянная
перемена, и порой во мне просыпается очень сильное подозрение, не вреден  ли
для меня воздух швейцарских долин. Как бы то ни было,  если  я  когда-нибудь
вновь поселюсь в Швейцарии, то только на горной вершине. В  долине  мой  дух
порой ощущает приближение зоба и кретинизма. И все же как грустно будет  мне
расставаться с этим маленьким обществом!  Мы  были  здесь  исполнены  такого
дружелюбия и симпатии друг к другу, и я  всегда  буду  готов  кричать  "ура"
швейцарцам и Швейцарии...


                                  167

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

                                                                   Лозанна,
                                                         26 сентября 1846 г.

     ...Я собираюсь сообщить Вам совершенно неожиданную новость. Боюсь,  что
не будет никакой рождественской повести! Чего бы я не  дал,  лишь  бы  иметь
возможность сообщить Вам это лично. По  правде  говоря,  я  уже  было  думал
выехать сегодня в Лондон. Я написал около  трети,  и  повесть  обещает  быть
весьма недурной *, это совершенно новая идея  -  по  крайней  мере  мне  так
кажется.  Однако  довести   рассказ   до   благополучного   завершения   без
вмешательства сверхъестественных сил, о чем теперь думать уже поздно, и в то
же время придать ей естественным путем необходимые размеры или  хотя  бы  не
превзойти по объему "Векфильдского священника" кажется мне настолько трудным
(принимая во внимание всю работу, проделанную над "Домби"),  что,  боюсь,  я
совсем измучаюсь, если буду продолжать трудиться над ней,  и  окажусь  не  в
состоянии вернуться к роману  с  необходимой  для  этого  ясностью  мысли  и
усердием. Если бы я был занят  одной  лишь  рождественской  повестью,  я  бы
написал ее, но меня страшит и гнетет мысль о том, что я буду утомлен,  когда
вернусь к роману, и  начну  писать  его  наспех.  Я  написал  первую  часть.
Представляю себе развязку и завершение второй, а также всю третью  (всего  в
ней будет только три части). Я представляю себе роль каждого персонажа и  те
простые идеи, которые они должны олицетворять.  У  меня  есть  уже  наброски
главных сцен.  Совершенно  счастливый  конец  невозможен,  однако  он  будет
достаточно веселым и приятным. Но у  меня  не  хватает  духа  приступить  ко
второй части - самой длинной - и к  введению  побочной  линии  (главная  уже
развита, и с процентами). Я сам не понимаю, в чем тут  дело.  Вероятно  -  в
непрерывной работе, в этом спокойном местечке,  в  страхе  за  "Домби"  и  в
невозможности рассеять этот страх с помощью городского  шума  и  толпы.  Тот
факт, что я начал сразу две  книги,  несомненно,  был  чреват  всевозможными
трудностями. Я убежден теперь, что не мог бы создать "Рождественскую песнь",
приступая к "Чезлвиту", или перейти к новой книге от "Колоколов". Но как  бы
то ни было, верно одно: я совсем болен, расстроен и часто впадаю в уныние. Я
скверно сплю, полон беспокойства и тревоги,  и  меня  неотступно  преследует
мысль, что я порчу роман и мне следовало  бы  отдохнуть.  Я  порвал  письмо,
которое собирался отправить Вам перед этим. В нем я  решительно  отказывался
от рождественской повести на этот год, но теперь я решил  сделать  еще  одно
усилие: завтра я уеду в Женеву и в течение понедельника и вторника попытаюсь
проверить, не поможет ли мне перемена обстановки. Если из  этого  ничего  не
выйдет, то - я твердо убежден - мне следует сразу же прекратить все попытки,
которые обескураживают и утомляют меня, в то время как мне предстоит  работа
над большой книгой. Вы легко можете  себе  представить,  насколько  все  это
серьезно, раз я готов  отказаться  от  того,  что  меня  так  интересует,  -
отказаться, когда на  моем  столе  уже  лежат  пятнадцать  густо  исписанных
страниц рукописи, которые заставляли меня смеяться и плакать. И даже пока  я
пишу это письмо, меня мучит предчувствие, что в письме, которое  я  отправлю
Вам вечером во вторник, не будет содержаться  ничего  хорошего.  Ради  бога,
поймите, что все это чрезвычайно серьезно и вовсе не мимолетная фантазия.  В
прошлую субботу,  напряженно  проработав  весь  день,  и  в  прошлую  среду,
завершив первую часть, я был очень доволен и полон надежд, но все  остальное
время  с  тех  пор,  как  я  начал  писать  эту  повесть,  меня   неотступно
преследовала мысль, что даже мечтать  о  ее  завершении  нелепо  и  что  мне
следует быть совершенно свободным для "Домби"...


                                  168

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

                                                                   Лозанна,
                                                          11 октября 1846 г.

     ...Еще задолго до того, как Вы получите это письмо,  Вы,  должно  быть,
все узнаете о революции в Женеве *. Когда я был там, ходило множество слухов
о заговоре против правительства, но я им  не  верил,  ибо  против  радикалов
всегда распускается всевозможная клевета,  и  где  бы  ни  находился  консул
католической державы, там всегда распространяется  о  них  самая  чудовищная
ложь. Вот,  например,  даже  здесь  сардинский  консул  совершенно  серьезно
рассказывал недавно шепотом об образовании общества "Человекоубийц",  членом
которого был председатель государственного совета,  швейцарский  О'Коннел  и
умный человек; причем вступавшие в это общество якобы клялись на  черепах  и
скрещенных костях уничтожать богатых собственников и т. п. В тот день, когда
в Женеве шла схватка, здесь в Лозанне было большое волнение.  Весь  день  мы
слышали пушки (от выстрелов сотрясался наш дом), и из города вышел  отряд  в
семьсот человек, чтобы помочь радикальной партии, - он явился в Женеву,  как
раз когда все было кончено. Нет никаких сомнений, что  они  получили  тайную
помощь из Лозанны. Женевцы, найдя бочонок пороха  с  надписью  "Кантон  Во",
таскали его на шесте как знамя, желая показать, что их поддерживают друзья и
за пределами города. Это была довольно жалкая  схватка,  как  рассказал  мне
очевидец лорд Вернон, побывавший у нас вчера.  Правительство  испугалось,  -
вероятно не доверяя своим солдатам, - и пушки палили куда угодно, только  не
в противника, который (я имею в  виду  революционеров)  перегородил  мост  с
помощью всего только одного дилижанса и вначале, несомненно, легко мог  быть
опрокинут. Умение простых людей стрелять из ружья было доказано  малюсеньким
отрядом из пяти человек, который, засев  на  валу  вблизи  городских  ворот,
заставил отступить роту солдат, двигавшуюся на  помощь  правительству.  Они,
едва только рота появилась, застрелили всех офицеров  -  их  было  трое  или
четверо,  -  после  чего  солдаты  невозмутимо  сделали  поворот  кругом   и
удалились. Пожалуй, в Лозанне не наберется и пятидесяти человек, которые  не
сумели бы попасть в игральную карту с расстояния в полтораста  ярдов.  Я  не
раз видел, как швейцарцы стреляли через большой  овраг  шириной  с  газон  в
Сент-Джеймском парке и неизменно попадали в яблоко.
     То, что я собираюсь сказать, звучит не слишком по-джентльменски, и  все
же я без всяких оговорок заявляю, что все мои симпатии на стороне радикалов.
Этот неукротимый  народ  имеет,  по-моему,  полное  право  испытывать  такую
ненависть к католицизму - если не как к религии, то как к причине социальной
деградации. Они хорошо знают, что это такое. Они живут по соседству с ним  -
за их горами лежит Италия. Они в любую минуту могут сравнить результаты этих
двух систем в своих собственных долинах. И мне кажется, что их отвращение  к
нему, ужас, который вызывает в  них  появление  католических  священников  и
эмиссаров в их городах, - чувство безусловно разумное и оправданное. Но даже
если отбросить это, вы не можете себе представить,  как  нелепа,  как  нагла
крохотная  женевская  аристократия,  -  трудно   придумать   более   смешную
карикатуру на нашу английскую знать.  Не  так  давно  я  беседовал  с  двумя
видными тамошними особами (людьми очень умными), которые явились  пригласить
меня на какой-то тамошний прием, - я, впрочем, - отказался.  Их  болтовня  о
"народе" и "массах" и о необходимости расстрелять кое-кого, чтобы  остальным
было неповадно, своей чудовищностью напоминала  то,  что  можно  услышать  в
Генуе.  Столь  же  нелепо  и  наглое,  высокомерное  презрение   к   народу,
проявляемое их газетами. Трудно  поверить,  что  разумные  люди  могут  быть
такими ослами с политической точки зрения.  Именно  это  положение  вещей  и
вызвало перемены в Лозанне. В  связи  с  вопросом  о  иезуитах  была  подана
чрезвычайно  почтительная  петиция,  подписанная  десятками   тысяч   мелких
землевладельцев:  попросту  говоря,  крестьянами  из  кантонов,  великолепно
обученными в школах, и в духовном, так же  как  и  в  физическом,  отношении
поистине     замечательными     представителями     сословия     тружеников.
Аристократическая  партия  отнеслась  к  этому  документу  с   неподражаемым
презрением, заявив, что он подписан "чернью", после  чего  вся  эта  "чернь"
взяла ружья, в назначенный  день  вступила  в  Женеву,  и  аристократическая
партия убралась оттуда без единого выстрела.
     ..."Домби" расходится _великолепно_! Я мечтал о тридцати тысячах,  как  о
пределе,  и  заявил,  что  если  мы  его  достигнем,  я   буду   чрезвычайно
удовлетворен и чрезвычайно счастлив: судите же сами, как я счастлив  теперь!
Вчера я,* к величайшему  и  шумнейшему  восторгу  слушателей,  прочел  здесь
второй выпуск. Мне еще не приходилось слышать, чтобы люди  так  смеялись.  С
Вашего разрешения скажу, что неплохо читаю Майора...*


                                  169

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

                                                    Женева, отель Дель Экю,
                                                          20 октября 1848 г.

     ...Мы приехали сюда вчера и, вероятно, останемся здесь до дня  рождения
Кэти, то есть до следующего  четверга.  Я  примусь  за  работу  над  третьим
выпуском "Домби", как только смогу. Пока я немного устал,  но  куда  меньше,
чем предполагал в прошлое воскресенье. Несколько дней  я  почти  не  спал  и
трудился с утра до ночи. Бутылка  рейнвейна  в  понедельник,  когда  с  нами
обедал Эллиотсон (вчера утром он отправился в обратный путь), пошла  мне  на
пользу.  Это  случилось  как  раз  вовремя,  и  я  уже  впал  в   домбийское
настроение... Однако голова у меня еще не совсем в порядке  и  порой  сильно
болит, как, например, сейчас, хотя  мне  пока  еще  не  пускали  кровь.  Всю
прошлую неделю мне снилось, что "Битва жизни" -  это  лабиринт  каморок,  из
которых невозможно выбраться и по которым я уныло бродил всю ночь  напролет.
В субботнюю ночь я, по-моему, вообще не сомкнул глаз. Я непрерывно  снова  и
снова пересматривал сюжет, пытаясь ввести в него здешнюю революцию. Это  уже
какое-то ужасное умственное расстройство. По виду этого города вы никогда не
догадались бы, что здесь  происходят  какие-то  революционные  события.  Над
окном моей старой спальни зияет дыра - след пушечного ядра на фасаде дома, -
и на двух мостах заделывают  пробоины.  Но  это  мелочи,  которые  могли  бы
остаться и после чего угодно другого. Население трудится.  В  узких  улочках
всюду можно видеть и слышать прилежных ремесленников за работой, а к  десяти
часам весь город затихает, словно Линкольнс-Инн-филдс. Единственным  внешним
видимым знаком  общественного  интереса  к  политическим  событиям  являются
группы людей, собирающиеся на каждом углу, чтобы прочесть объявление  нового
правительства о приближающихся выборах государственных  чиновников.  В  этих
объявлениях народу внушают необходимость поддерживать  республику.  В  столь
образованном обществе, как это, не могло произойти ничего дурного, не  могло
быть никакого неоправданного насилия. Для нас, сохранивших еще  американские
впечатления, трудно придумать лучшее противоядие. Что  же  касается  чепухи,
которую распространяет "аристократическая  партия"  относительно  того,  что
республиканцы отрицают собственность и  т.  д.,  трудно  придумать  что-либо
более нелепое. Один из руководителей недавних событий имеет  запас  часов  и
драгоценностей  огромной  стоимости,  совершенно  не  охраняемый  -  как  не
охранялся он и во время беспорядков. У  Жака  Фази  есть  прекрасный  дом  и
ценная коллекция картин, и - приходится признаться  -  он  мог  бы  потерять
вдвое больше, чем половина консервативных ворчунов, вместе взятых. Этот  дом
один из самых богато меблированных и роскошных особняков  на  континенте.  И
будь я швейцарцем,  владеющим  сотней  тысяч  фунтов,  я  не  меньше  любого
радикала  был  бы  противником  католических  кантонов   и   распространения
иезуитизма, ибо верю, что насаждение католицизма -  одно  из  самых  ужасных
средств политической и социальной деградации,  какие  только  сохранились  в
мире.  И  это  хорошо  известно  здешнему  весьма  культурному  населению...
Женевские мальчишки старательно таскали материал для постройки  баррикад  на
мостах, и я думаю, что прилагаемая песенка Вас позабавит. Ее поют на  мотив,
родившийся в дни великой французской революции, очень красивый...


                                  170

ДУГЛАСУ ДЖЕРОЛДУ

                                                                    Женева,
                                                 суббота, 24 октября 1846 г.

     Дорогой Джеролд!
     Ровно неделю  назад  я  кончил  мою  маленькую  рождественскую  повесть
(написав в конце слово в  слово  фразу  из  Вашего  милого  письма,  которое
получил сегодня утром, а именно: "Наша жизнь, пожалуй,  не  так  проста")  и
отправился сюда  отдохнуть  недельку.  Не  могу  выразить,  какую  искреннюю
радость доставило мне  Ваше  сердечное  письмо.  Форстер  сообщил  мне,  что
рецензия  на  "Домби"  в  Вашем  журнале  была  проникнута  тем   же   духом
сердечности, а как я сказал недавно Кэт и Джорджине, лучший способ проверить
литературную дружбу - сопоставить то влияние, которое она оказывает на  нас,
с результатами литературной вражды. Мистер Уоррен, правда, способен на время
привести меня в ярость, но на следующий день его поступки и  деяния  умирают
смертью всего дурного и изглаживаются из моей  памяти.  А  щедрая  симпатия,
подобная Вашей, всегда со мной, всегда  для  меня  источник  новой  радости,
всегда ободряет  меня,  веселит  и  наполняет  счастьем.  Боль,  причиненная
несправедливой злобой, исчезает через час. Дары бескорыстной  дружбы  -  эта
самая прочная радость в мире. Какое счастье и утешение приносит мысль о ней!
     Нет, я получаю Ваш журнал  весьма  нерегулярно.  Если  не  ошибаюсь,  я
получил всего три номера, - и уж во всяком случае, не больше четырех.  Но  я
все время помнил, как Вы заняты, и не надеялся  получить  от  Вас  весточку,
когда собирался написать Вам из Парижа, чтобы уговорить Вас приехать  к  нам
туда и повеселиться. Ваш ободряющий рассказ об этом предприятии доставил мне
искреннее удовольствие. Все, что Вы говорите о старости людей,  занимающихся
литературой, я принимаю близко к сердцу и  хорошо  представляю  себе,  какую
огромную пользу может принести осуществление  Вашей  идеи.  Благодаря  этому
успеху Вы, несомненно, сможете приобрести независимое состояние, и я от всей
души поздравляю  Вас.  Я  получил  два  номера  "Кресла  цирюльника".  Мысль
великолепна и может быть легко и наилучшим образом  приспособлена  к  любому
новому обстоятельству. Номер, который должен был бы  прийти  с  письмом,  на
которое я отвечаю, был с невероятным остроумием заменен... "Спектейтором"!!!
В него вложен печатный листок от почтовой конторы с сообщением, что  в  этот
вечер с очень многих газет слетели плохо приклеенные обертки;  они  выражают
надежду, что газета, посылаемая мне, изб