Чарльз Диккенс
   Статьи и речи
   Письма 1933-1854


---------------------------------------------------------------------------
     Собрание сочинений в тридцати томах. Том 28.
     Под общей редакцией А. А. Аникста и В. В. Ивашевой
     Государственное издательство художественной литературы Москва 1960
     Переводы с английского
     OCR Кудрявцев Г.Г.
---------------------------------------------------------------------------

                            Charles Dickens

                   MISCELLANEOUS PAPERS AND SPEECHES

                                (1838-1869)

     Редактор переводов Я. РЕЦКЕР


                                 СТАТЬИ


        ^TВОЗВРАЩЕНИЕ НА СЦЕНУ ПОДЛИННО ШЕКСПИРОВСКОГО "ЛИРА"^U

     Перевод И. Гуровой

     Все,  на  что  мы  только  осмеливались  надеяться,  когда   директором
Ковентгарденского театра стал мистер Макриди *, осуществилось в полной мере.
Однако наиболее блестящим успехом  увенчалась,  пожалуй,  последняя  из  его
благородных попыток доказать, что драматическое  искусство  может  и  должно
служить лишь самым высоким целям. Он вернул театру подлинного шекспировского
"Лира", которого наглое невежество изгнало оттуда почти  сто  пятьдесят  лет
назад.
     Некий Ботлер,  согласно  преданию,  подал  пресловутому  поэту-лауреату
Нейхему Тейту * постыдную мысль "переделать "Лира" на новый лад".  Обращаясь
к указанному  Ботлеру,  мистер  Тейт  в  посвящении  изрекает:  "Ваши  слова
оказались воистину справедливыми. Передо мной была груда драгоценных камней,
не  вставленных  в  оправу,  даже  не  отшлифованных,   и   все   же   столь
ослепительных, что я скоро понял, какое попало мне в руки сокровище". И  вот
Нейхем  принялся  усердствовать:  вставил  драгоценные   камни   в   оправу,
отшлифовал их чуть ли не до дыр; выбросил самые лучшие из них, в  том  числе
Шута; навел на них глянец пошлости; нашпиговал трагедию  любовными  сценами;
послал Корделию вместе с ее возлюбленным в удобную пещеру, чтобы  она  могла
обсушиться и согреться, пока ее  обезумевший,  лишенный  крова  старик  отец
бродит по степи под ударами безжалостной  бури;  и  наконец,  вознаградил  и
этого беднягу за его  страдания,  вернув  ему  сусального  золота  одежды  и
жестяной скипетр.
     Беттертон * был последним великим актером,  которому  довелось  сыграть
"Лира"  прежде,  чем  трагедия  была  столь  кощунственно  исковеркана.  Его
выступления  в  этой  роли  между  1663  и  1671  годами  считаются   высшим
достижением его гения. Десять лет спустя мистер Тейт выпустил  свою  гнусную
поделку, в которой и играли в  последовательном  порядке  Боэм,  Квин,  Бут,
Барри, Гаррик, Гендерсон, Кембл, Кип. Теперь же  мистер  Макриди,  к  вечной
своей чести, восстановил шекспировский  текст,  и  нам  хотелось  бы  знать,
найдется ли актер, у которого хватит глупого упрямства вернуться после этого
к тексту мистера Тейта! Успех мистера Макриди обрек эту мерзость  на  вечное
забвение.
     Шут в трагедии "Король Лир" -  это  одно  из  удивительнейших  созданий
шекспировского  гения.  Его  находчивые,  язвительные  и  умные  шутки,  его
несокрушимая  преданность,  его  необыкновенная  чуткость,  его   скрывающий
отчаяние смех, безмолвие его  печали,  сопоставленные  с  величием  сурового
страдания Лира, с безмерностью горя Лира, с  грозным  ужасом  безумия  Лира,
заключают в себе благороднейший замысел,  на  какой  только  способны  ум  и
сердце человека. И это не просто благороднейший замысел. Публика, в  течение
трех вечеров переполнявшая зал Ковент-Гардена, доказала своим  благоговейным
вниманием - и даже чем-то большим, - как необходим  Шут  для  действия,  для
всей трагедии. Он  необходим  для  зрителя,  как  слезы  для  переполненного
сердца; он необходим для самого Лира, как воспоминание об утраченном царстве
-  как  ветхие  одеяния  былого   могущества.   Несколько   лет   назад   мы
предсказывали, что рано или поздно это поймут все,  и  сейчас  можем  с  еще
большим правом повторить свои слова.  Мы  снова  возьмем  на  себя  смелость
сказать, что Шекспир скорее позволил бы изгнать из трагедии самого Лира, чем
изгнать из нее  своего  Шута.  Мы  словно  видим,  как  он,  обдумывая  свое
бессмертное произведение, вдруг чутьем божественного гения постиг, что такие
безмерные несчастья можно показать на сцене,  только  если  эти  невыносимые
страдания, непостижимо величественные и ужасные, будут оттенены  и  смягчены
тихой грустью, объяснены зрителям на более близком и доступном примере.  Вот
тогда он и задумал образ Шута, и  только  тогда  его  удивительная  трагедия
предстала перед ним во всей своей красоте и совершенстве.
     Ни в одной другой пьесе Шекспира нет ничего подобного  Шуту  в  "Короле
Лире", и он неотделим от тоски и  борения  страстей  в  сценах  безумия.  Он
неразрывно связан с Лиром, он - последнее  звено,  еще  соединяющее  старого
короля с любовью Корделии и с  короной,  от  которой  он  отказался.  Ярость
волчицы Гонерильи впервые пробуждается, когда она слышит, что отец ударил ее
любимца "за то, что тот выругал  его  шута",  и  первое,  о  чем  спрашивает
лишившийся трона старик: "Где мой шут?  Эй,  ты,  послушай,  сходи  за  моим
дураком". "Ну так где же мой шут? А? Похоже, будто все заснули". "Однако где
же мой дурак? Я второй день не вижу его". "Позовите сюда  моего  шута".  Все
это подготавливает нас к трогательным словам, которые, заикаясь,  произносит
один из служителей: "С отъезда молодой госпожи во  Францию  королевский  шут
все  время  хандрит".  И  когда  мистер  Макриди  с   досадой,   к   которой
примешивается плохо скрытая грусть, отвечает ему: "Ни слова  больше!  Я  сам
это заметил", - это производит необыкновенное впечатление. Мы  догадываемся,
что в глубине его сердца все еще живет память о той,  кто  прежде  была  его
кумиром, верхом совершенства, отрадой  его  старости,  "любимицей  отца".  И
столь же трогателен ласковый взгляд, который он бросает на  вошедшего  Шута,
спрашивая с искренней  озабоченностью:  "А,  здравствуй,  мой  хороший!  Как
поживаешь?" Разве можно после этого  сомневаться,  что  его  любовь  к  Шуту
связана с Корделией, которая была  добра  к  бедняге,  теперь  тоскующему  в
разлуке с ней? И уже это подготавливает нас к  высочайшей  трагедии  финала,
когда Лир, лишившись всего, что он любил на земле,  склоняется  над  мертвым
телом дочери и вдруг вспоминает о другом кротком, верном и любящем создании,
которого он лишился, в минуту смертельной агонии  ставя  рядом  два  сердца,
разбившиеся в служении ему: "И бедный мой дурак повешен!"
     Лир мистера  Макриди,  и  раньше  отличавшийся  мастерским  воплощением
авторского замысла, еще более выиграл от возвращения в  трагедию  Шута.  Это
находится в полном соответствии с  толкованием  образа.  Перечисленные  нами
сцены, например, в какой-то мере предвосхищались еще в самом  начале,  когда
за гордой надменностью и королевским безрассудством  Лира  крылось  и  нечто
другое - нечто, искупавшее его  обращение  с  Корделией.  Растерянная  пауза
после того, как он отнимает у нее "родительское сердце", торопливость и в то
же время неуверенность, когда он приказывает  позвать  французского  короля:
"Вы слышите?  Бургундский  герцог  где?"  -  сразу  показывают  нам,  какого
снисхождения он заслуживает, какой жалости, и мы понимаем, что он не владеет
собой, и видим, как сильно и непобедимо владеющее  им  безрассудство.  Стиль
игры Макриди остается тем же в первой большой сцене с Гонерильей, где  можно
заметить столько правдивых и страшных в своей естественности штрихов. В этой
сцене актер поднимается на самые высоты страстей  Лира,  проходя  через  все
ступени страдания, гнева,  растерянности,  бурного  возмущения,  отчаяния  и
безысходного горя, пока наконец не бросается на  колени  и,  воздев  руки  к
небу, изнемогая от муки, не произносит грозного проклятия. В  главной  сцене
второго действия есть тоже  немало  чудесных  мест:  его  полная  "hysterias
passio" {Истерии (лат.).}  попытка  обмануть  самого  себя,  его  боязливая,
тревожная нежность к Регане, возвышенное величие его призыва к небесам - эти
страшные усилия сдержаться, эти паузы,  этот  невольный  взрыв  гнева  после
слов: "Я более не буду мешать тебе. Прощай, дитя мое", - и, как нам кажется,
несравненная по глубокой  простоте  и  мучительному  страданию  великолепная
передача стыда, когда он прячет лицо на плече Гонерильи и говорит:

                      Тогда к тебе я еду.
                 Полсотни больше двадцати пяти
                 В два раза - значит, ты в два раза лучше.

     И вот тут  присутствие  Шута  позволяет  ему  совсем  по-новому  подать
коротенькую фразу, заключающую сцену,  когда  вне  себя  от  жгучего  гнева,
пытаясь порвать смыкающееся вокруг него кольцо неизъяснимых ужасов, он вдруг
чувствует, что рассудок его мутится, и восклицает: "Шут мой, я схожу с ума!"
Это куда лучше, чем бить себя по лбу, бросая себе велеречивый  и  напыщенный
упрек.
     А Шут в сцене бури! Только сам побывав в театре, может читатель понять,
как он тут необходим и какое глубокое впечатление производит его присутствие
на зрителей. Художник-декоратор и машинист вложили  в  эту  сцену  все  свое
искусство, великий актер, играющий Лира, превзошел в ней самого  себя  -  но
все это бледнеет перед тем, что в ней появляется  Шут.  Здесь  его  характер
меняется. Пока еще была надежда,  он  пытался  лихорадочно-веселыми  шутками
образумить Лира, пробудить в его сердце былую любовь к  младшей  дочери,  но
теперь все это уже позади, и ему остается  только  успокаивать  Лира,  чтобы
как-то разогнать его черные мысли. Во время  бури  Кент  спрашивает,  кто  с
Лиром, и слышит в ответ:

                            Никого. Один лишь шут,
                       Старающийся шутками развеять
                       Его тоску.

     {Перевод Б. Пастернака.}.

     Когда же ему не удается ни успокоить  Лира,  ни  развеять  шутками  его
тоску, он, дрожа от холода,  поет  о  том,  что  приходится  "лечь  спать  в
полдень". Он покидает сцену, чтобы погибнуть совсем юным, и мы узнаем о  его
судьбе, только когда над телом  повешенной  Корделии  раздаются  исполненные
невыразимой боли слова.
     Лучше всего в сценах в степи Макриди удается место, когда он вспоминает
о "бездомных, нагих горемыках" и словно постигает совсем иной, новый мир. Но
вообще  этим  сценам  несколько  не  хватает  бурности,   сверхчеловеческого
безумия. Зритель все время должен чувствовать, что главное здесь - не просто
телесные страдания. Однако беседа Лира с "Бедным Томом"  была  необыкновенно
трогательной, так же как и  две  последние  сцены  -  узнавание  Корделии  и
смерть,  столь  прекрасные  и  патетичные,  что  они  исторгли  у   зрителей
искреннейшую и заслуженную дань совершенству. Показывая нам, как сердце отца
не  выдерживает  переполняющего  его  отчаяния  и  разрывается  с  последним
горестным вздохом, мистер Макриди добавляет последний  завершающий  штрих  к
единственному  совершенному  образу  Лира,  какой  звала  Англия  со  времен
Беттертона.
     Нам еще не доводилось видеть, чтобы какая-либо  трагедия  так  потрясла
публику, как этот спектакль. Он - истинное торжество театра, ибо  утверждает
его высокую миссию. Почти все актеры показали себя с наилучшей стороны. Кент
мистера Бартли был совершенен во всех отношениях, а мисс Хортон играла  Шута
с редкостным изяществом и тонкостью. Мистер Элтон был лучшим Эдгаром, какого
нам только довелось видеть, если не считать мистера Чарльза  Кембла;  Регана
мисс Хадерт  много  способствовала  общему  впечатлению,  а  Эдмунд  мистера
Андерсона был полон энергии и очарованья. Для  описания  же  всего  прочего,
потребовавшего стольких знаний,  вкуса  и  стараний,  мы  прибегнем  к  перу
превосходного критика  из  "Джона  Буля"  *,  ибо  лучше  него  сделать  это
невозможно.

     4 февраля 1838 г.


        ^TМАКРИДИ В РОЛИ БЕНЕДИКТА^U

     Перевод И. Гуровой

     Во вторник опять давали "Много шуму из ничего" и "Комуса" * и театр был
полон. Публика принимала их так же восторженно,  как  и  в  бенефис  мистера
Макриди, и теперь они будут повторяться дважды в неделю.
     Нам хотелось бы  сказать  несколько  слов  о  мистере  Макриди  в  роли
Бенедикта не потому, что нужно хвалить достоинства его игры тем,  кто  видел
ее сам, - достаточно вспомнить, как рукоплещут ему зрители, - а потому, что,
на наш взгляд,  ему  не  воздают  должного  некоторые  из  тех,  кто  описал
спектакль для той знатной  и  благородной  публики  (ее,  увы,  больше,  чем
хотелось  бы),  которая  редко  удостаивает  своим  посещением  театры,   за
исключением,  разумеется,  заграничных,  а  если   и   решает   осчастливить
английский храм Мельпомены *, то, по-видимому, только из похвального желания
очистить  и   возвысить   своим   присутствием   зрелище,   полное   гнусных
непристойностей, чем и объясняется ее обычный выбор места развлечения.
     Трагику, выступающему в комедии, всегда грозит опасность,  что  публика
останется к нему холодной. Во-первых,  многим  не  нравится,  что  тот,  кто
прежде заставлял их плакать, теперь заставляет их смеяться.  Во-вторых,  ему
надо не только создать соответствующий образ, но и с первых же минут сделать
его настолько ясным и убедительным, чтобы зрители  на  время  забыли  о  том
мрачном и трагическом, с чем в  их  памяти  связан  сам  актер.  И  наконец,
существует широко распространенное убеждение,  касающееся  всех  искусств  и
всех областей общественной деятельности, а именно:  что  путь,  по  которому
человек идет много лет,  -  хотя  бы  путь  этот  и  был  усыпан  розами,  -
предназначен ему судьбой, и значит, ни по каким другим путям  он  ходить  не
умеет и не должен.
     К тому же даже у людей с тонким взыскательным  вкусом  представление  о
героях пьесы в значительной мере  определяется  первым  впечатлением;  можно
смело утверждать, что большинство, не  полагаясь  на  собственное  суждение,
бессознательно видит Бенедикта не таким, каким он предстал  перед  ними  при
чтении пьесы, а таким, каким его впервые показали им на  подмостках.  И  вот
они  вспоминают,  что  в  таком-то  месте  мистер  А.  или  мистер  Б.  имел
обыкновение упирать руки в боки и многозначительно покачивать  головой;  или
что в таком-то месте он доверительно  кивал  и  подмигивал  партеру,  обещая
нечто замечательное; или  в  таком-то  месте  держался  за  живот  и  дергал
плечами, словно от смеха, - и все это представляется им присущим  не  манере
игры вышеупомянутых мистера А.  или  мистера  Б.,  а  самому  шекспировскому
Бенедикту, подлинному Бенедикту книги, а не условному Бенедикту подмосток, и
когда они замечают отсутствие какого-нибудь привычного  жеста,  им  кажется,
что опущена часть самой роли.
     Взявшись играть Бенедикта, мистер Макриди должен был преодолеть все эти
трудности, однако не  кончилась  еще  его  первая  сцена  во  время  первого
спектакля, как вся публика в зале уже поняла, что до самого  конца  будет  с
восторгом следить за этим новым  Бенедиктом  -  таким  оригинальным,  живым,
деятельным и обаятельным.
     Если то, что мы называем  благородной  комедией  (пожалуй,  Шекспир  не
понял бы такого обозначения), не  должно  смешить,  значит,  мистер  Макриди
ничем не напоминает Бенедикта из благородной комедии. Но раз он  -  то  есть
сеньор Бенедикт из Падуи, а не Бенедикт той или  этой  труппы,  -  постоянно
развлекает действующих лиц "Много шума из ничего", раз он, как  говорит  дон
Педро, "с головы до пят воплощенное веселье" и постоянно заставляет смеяться
и принца  и  Клавдио,  которые,  надо  полагать,  знают  толк  в  придворных
тонкостях, ми осмеливаемся думать, что тем, кто сидит ниже соли * или по  ту
сторону рампы, тоже не заказано посмеяться. И они смеются - громко и  долго,
чему свидетели сотрясающиеся стены Друри-Лейна.
     Как бы мы ни судили - по аналогии  ли,  по  сравнению  ли  с  природой,
искусством или литературой, по любому ли  мерилу,  как  внутри  нас,  так  и
вовне, - мы можем прийти только к одному выводу: невозможно представить себе
более чистый и высокий образчик подлинной комедии, чем игра мистера  Макриди
в сцене в саду, после того как он выходит из  беседки.  Когда  он  сидел  на
скамье,  неловко  скрестив  ноги,  недоуменно  и  растерянно  хмурясь,   нам
казалось, что мы глядим на картину Лесли *. Именно такую фигуру  с  радостью
изобразил бы этот превосходный художник, так тонко ценивший тончайший  юмор.
Тем,  кому  эта  сцена  кажется  грубоватой,  фарсовой  или  неестественной,
следовало бы припомнить  весь  предшествующий  ей  ход  событий.  Пусть  они
подумают хорошенько и попытаются представить себе, как бы  описал  поведение
Бенедикта в эту критическую минуту писатель-романист, не предполагающий, что
эта роль найдет когда-нибудь живое воплощение: и  они  непременно  придут  к
заключению, что описано будет именно то, что  показал  нам  мистер  Макриди.
Перечтите любое место в любой пьесе Шекспира, где рассказывается о поведении
человека, попавшего в нелепое положение, и, опираясь только на этот критерий
(не касаясь даже ошибочного представления о естественной  манере  держаться,
которое могло возникнуть у Гольдсмита, Свифта, Филдинга,  Смоллета,  Стерна,
Скотта  или  других  таких  же  непросвещенных  ремесленников),   попробуйте
придраться к превосходной игре мистера Макриди в этой сцене.
     Тонкое различие между этим толкованием образа и последующими  любовными
сценами с Беатриче, вызовом Клавдио  и  веселыми,  находчивыми  ответами  на
шутки принца в  самом  конце  было  под  силу  воплотить  только  подлинному
мастеру, хотя самый неискушенный зритель в зале не мог не почувствовать и не
оценить его. Нам показалось, что во втором действии мистер Макриди старается
избегать  Беатриче  слишком  уж   всерьез;   но   это,   пожалуй,   излишняя
придирчивость - считать недостатком подобную мелочь при столь  отточенной  и
совершенной игре. А она действительно была такой  -  это  наше  искреннее  и
беспристрастное мнение, которое мы проверили на досуге, когда  уже  улеглись
волнение и восхищение, вызванные спектаклем.
     Остальные роли в большинстве  тоже  были  сыграны  превосходно.  Мистер
Андерсон был отличным Клавдио в любовных и веселых сценах,  но  невозмутимое
равнодушие, с которым он принял известие о мнимой смерти Геро, бросает  тень
на его здравый смысл и портит всю пьесу. Мы были бы от души  рады,  если  бы
это досадное обстоятельство удалось исправить. Кизил мистера Комптона  порой
бывал похож на себя, хотя и обладал твердостью железа. Если бы он, благодаря
своему знакомству с Кили *(чье  всепоглощающее  внимание  к  ученому  соседу
поистине изумительно), смог раздобыть немножко масла, то из  него  получился
бы куда более удачный начальник стражи принца. Миссис Нисбетт  очаровательна
с начала до конца, а мисс Фортескью  еще  более  очаровательна,  потому  что
уверенности у нее больше, а букет у корсажа - меньше. Мистер Фелпс и  мистер
У. Беннет заслуживают  особого  упоминания  за  то,  что  играли  с  большим
воодушевлением и большим тактом.
     Пусть те, кто  по-прежнему  считает,  будто  созерцание  древнеримского
сената, изображаемого  кучкой  статистов,  за  пять  шиллингов  усевшихся  у
колченогого стола, над  которым  виднеются  тоги,  а  под  которым  прячутся
плисовые  штаны,  более  приятно  и  поучительно,   нежели   живая   правда,
предлагавшаяся им в  "Кориолане"  в  те  дни  ,  когда  мистер  Макриди  был
директором Ковент-Гардена, пусть такие поклонники театра отправятся  бродить
по диким дебрям в нынешней  постановке  "Комуса",  пусть  они  посмотрят  на
сцену, когда

                  Он и его чудовищная свита,
                  Как волки воют, тиграми ревут
                  В своей берлоге темной, в честь Гекаты
                  Свершая тайный, мерзостный обряд