Вам
писал? Опишу Вам остальных обитательниц ее, и как мы проводим время.
     Итак, обитатели: я, Кэт и Энн * - в те редкие мгновения, когда  она  не
лежит в постели. Забавная шотландочка, некая миссис П., супруга  ювелира  из
Нью-Йорка. Он женился на ней в Глазго три года назад и бросил ее  на  другой
день после свадьбы, ибо (это обстоятельство он от нее утаил) он  был  кругом
должен. С той поры она жила все время с матерью; а сейчас,  в  сопровождении
двоюродного брата, решила поехать к нему на год, на испытательный срок. Если
к концу года ей там не понравится, она намерена  возвратиться  в  Шотландию.
Миссис Б., лет двадцати; ее  муж  едет  этим  же  пароходом.  Он  -  молодой
англичанин, осевший в Нью-Йорке, а по ремеслу, насколько я мог  выяснить,  -
торговец шерстью. Они женаты две недели. Мистер  и  миссис  К.,  удивительно
нежная парочка, завершают каталог. Миссис К. - так я решил - дочь  владельца
пивной, а мистер К. удирает с ней, с кассой, с  часами,  которые  стояли  на
камине, матушкиными золотыми часиками, всегда висевшими у нее в изголовье  в
особом мешочке, и прочим скарбом. Все женщины -  хорошенькие,  необыкновенно
хорошенькие. Нигде и никогда не доводилось мне видеть столько красивых  лиц,
собранных вместе.
     Теперь насчет качки: я забыл сказать, что, когда мы играем в  вист,  мы
вынуждены класть взятки в карман, чтобы не потерять их; кроме того, раз пять
или шесть на протяжении роббера нас сбрасывает со стульев,  мы  выкатываемся
из всех дверей и продолжаем катиться, покуда нас не подберут официанты.  Это
настолько в порядке вещей, что во все время этой операции мы ни на минуту не
теряем важности и, когда нас снова водворяют по диванам, продолжаем разговор
либо игру с того места, на котором они оборвались.
     Что касается новостей, их у нас больше, чем можно было ожидать. Вчера в
кают-компании некто проиграл четырнадцать фунтов  в  двадцать  одно,  другой
напился пьяным еще до окончания обеда, третий чуть не  ослеп,  ибо  официант
брызнул ему в глаза  соусом  из-под  омара,  а  четвертый  поскользнулся  на
палубе, упал и потерял сознание. Кок вчера с утра напился (получивши  доступ
к виски, которое было слегка разбавлено соленой водой), и  капитан  приказал
боцману поливать его из  пожарной  кишки,  покуда  он  не  запросит  пощады,
которой, кстати сказать, он, по-видимому, так и не допросился, так  как  его
приговорили четыре ночи кряду стоять на вахте без плаща и лишили  грога.  За
обедом было разбито четыре дюжины тарелок. Один официант нес жаркое на блюде
и свалился с лестницы, сильно повредив себе ногу.  За  ним  следом  свалился
второй официант и подбил себе глаз. Пекарь  заболел,  кондитер  тоже.  Тогда
подняли с постели какого-то нового человека, он тоже очень болен, сунули его
в малюсенькую конурку на палубе, между двумя бочонками, и приказали - причем
капитан все время стоял над душой, - чтобы он раскатал тесто для пирога;  он
же со слезами на глазах уверяет, что ему в его нынешнем состоянии совершенно
невозможно  даже  смотреть  на  тесто.  Двенадцать  дюжин  бутылок   портера
сорвались откуда-то и сейчас отчаянно перекатываются над нашими головами  по
палубе. Лорд Малгрейв (красивый малый, между прочим, да и вообще  молодчина)
побился об заклад с двадцатью  пятью  пассажирами,  чьи  каюты,  как  и  его
собственная, находятся в носовой части корабля, так  что  добраться  до  них
можно, только пройдя через всю палубу, что достигнет своей каюты первым. Все
поставили свои часы по капитанским и, завернувшись в плащи и  нахлобучив  на
себя штормовые шляпы, двинулись в путь.  Море  с  такой  силой  ринулось  на
судно, что им пришлось стоять,  держась  за  поручни  возле  кожуха  правого
гребного колеса ровно двадцать пить минут; их обдавало  волнами,  и  они  не
решались ни идти вперед, ни возвращаться, опасаясь, как бы их  не  смыло  за
борт... В течение двух или трех часов мы совсем  было  потеряли  надежду  на
спасение; и, устремившись мыслями к Вам, к детям и ко всем, кто  нам  дорог,
стали ожидать конца. Я уж и не надеялся, что переживу этот день и, уповая на
бога, старался смириться со  своей  судьбой.  Мысль  о  верных  и  преданных
друзьях, которых мы оставляли, служила нам большим утешением, мы знали,  что
нашим малюткам не угрожает нужда... Новости! Полдюжины убийств  на  суше  не
так бы нас занимали, как эти...


                                   92

ФОРСТЕРУ

                                                                  21 января.

     Мы входили в гавань Галифакс в среду вечером;  дул  небольшой  ветерок,
ярко светила луна; уже виднелся маяк у входа в  гавань,  и  управление  было
передано лоцману; мы сидели и мирно играли в карты, в отличном  расположении
духа (так как вот уже несколько дней было довольно спокойно, мы наслаждались
почти сухими палубами и еще кое-какими неслыханными удобствами),  как  вдруг
наше судно село на мель! Все, конечно, бросились на палубу.  Люди  (то  есть
экипаж, подумайте только!) принялись разуваться и снимать  куртки,  готовясь
пуститься вплавь к  берегу;  лоцман  был  вне  себя;  пассажиры  растерянны;
переполох невозможный. Впереди с рычанием вздымались волны; берег - всего  в
нескольких сотнях ярдов; буруны подхватили судно и понесли его, несмотря  на
то что был дан задний  ход  и  приняты  все  меры,  чтобы  остановиться.  На
пароходах, оказывается, нет обычая держать якорь наготове. А когда его стали
бросать, оказалось, что он не в порядке, и в следующие  полчаса  мы  пускали
ракеты, зажигали синие фонари, давали залпы, и все без  ответа,  хотя  берег
был так  близко,  что  мы  видели,  как  раскачиваются  ветви  деревьев.  Мы
крутились, и каждые две минуты матрос бросал лот; глубина  все  уменьшалась;
все, кроме Хьюэтта, были в полной  растерянности.  Наконец  удалось  бросить
якорь; тогда спустили шлюпку и отправили ее на берег с четвертым  помощником
капитана, лоцманом и четырьмя матросами - узнать, где мы  стоим.  Лоцман  об
этом не имел ни малейшего представления; но Хьюэтт  прикоснулся  мизинцем  к
какой-то точке на карте, ни на минуту не сомневаясь, что мы находимся именно
здесь, словно он с младенческих лет тут жил (на самом  деле  он  сюда  попал
впервые). Когда час спустя вернулась шлюпка, оказалось,  что  он  совершенно
прав. Из-за  внезапного  тумана  и  глупости  лоцмана  мы  очутились  в  так
называемом Восточном проходе. Мы попали на отмель и оказались в _единственном
безопасном месте_  -  естественной  запруде,  окруженной  мелями,  скалами  и
всевозможными  рифами.  В  четвертом  часу  ночи,  после  этого   сообщения,
почувствовав себя спокойнее и узнав, что отлив уже кончился, мы легли спать.
     Затем прибегает какой-то запыхавшийся человечек, который,  оказывается,
уже побывал на пароходе, и выкрикивает мое имя. Я иду в это время под руку с
доктором,  с  которым  ходил  на  берег  есть  устрицы,  и   останавливаюсь.
Запыхавшийся человечек представляется: председатель палаты - и увозит меня к
себе; и посылает карету и свою  жену  за  Кэт,  у  которой  отчего-то  вдруг
страшно опухло лицо. Затем тащит меня к  губернатору  (губернатор  там  лорд
Фолклэнд) и бог весть куда еще, заканчивая  обеими  палатами,  которые,  как
нарочно, заседают в этот день,  причем  заседание  открывается  пародией  на
тронную речь, и произносит  ее  окруженный  свитой  офицеров  губернатор,  у
которого в адъютантах один из сыновей лорда Грея. Ах, если б Вы видели,  как
приветствуют Неподражаемого на улицах!  Если  б  Вы  видели,  как  встречают
Неподражаемого судьи, стряпчие, епископы и законодатели! Если б  Вы  видели,
как усаживают Неподражаемого в кресло подле председательского трона и как он
сидит в самом центре палаты общин - объект наблюдения для всех наблюдателей,
- с какой примерной важностью слушает он дичайшие речи и при  этом  невольно
улыбается, думая, что это только начало тысячи и одной истории,  которые  он
поведает дома, в Линкольнс-Инн-филдс и кабачке Джека Стро.
     Ну, Форстер, когда я вернусь, держитесь!


                                   93

ФОРСТЕРУ

                                                           29 января 1842 г.

     Не знаю, что еще прибавить к своему длинному  и  бессвязному  рассказу.
Дейна *, автор книги "Два года в рубке", очень  славный  малый;  и  выглядит
совсем не таким, каким его представляешь. Небольшого роста, тихий, с усталым
лицом. Отец его - точь-в-точь Джордж Крукшенк  после  веселой  ночи,  только
поменьше. Профессора Кэмбриджского университета, Лонгфелло,  Фелтон,  Джаред
Спаркс, - превосходный народ. Равно как и приятель Кеньона, Тикнор. Банкрофт
* - замечательный человек; прямодушный, мужественный, искренний; к  тому  же
он с удовольствием говорит о Вас, что очень приятно. О докторе Чаннинге *  я
расскажу Вам подробнее после  следующей  среды,  когда  я  с  ним  завтракаю
наедине... Самнер * мне очень полезен...  Президент  здешнего  сената  будет
председательствовать на моем обеде во  вторник.  Лорд  Малгрейв  с  нами  до
вторника (наш славный капитан обедал у нас в  понедельник  и  проследовал  в
Канаду). Кэт  чувствует  себя  неплохо,  Энн,  которая  щеголяет  в  нарядах
неслыханного великолепия, тоже. Обе тоскуют по дому, и я с ними.
     Из  газет  Вы,  конечно,  не  узнаете  всей  правды  о  нашем   морском
путешествии, ибо они не любят выставлять напоказ  опасности,  когда  таковые
бывают. Я же насмотрелся  столько  ужасов,  связанных  именно  с  пароходным
путешествием, что до сих пор подумываю, не  лучше  ли  нам  возвращаться  на
одном из нью-йоркских судов. В ночь, когда разразилась буря, я все спрашивал
себя, что сталось бы со всеми нами, если  бы  сорвало  трубу:  ведь  в  этом
случае, как всякому должно быть ясно, пламя тотчас охватило бы все судно, от
кормы до носа. На другой день, когда я вышел на палубу, я увидел, что  трубу
окружает целый лес тросов и цепей, которыми  ее  обвязали  за  ночь.  Хьюэтт
сообщил мне (уже когда мы были на  суше),  что  во  время  штормов  матросов
подтянули на канатах к трубе, где они, раскачиваясь на ветру, занимались  ее
укреплением. Не очень-то приятно, а?
     Интересно,  вспомните  ли  Вы,  что  следующий  вторник  -  день  моего
рождения. В это самое утро и будет отправлено мое письмо.
     Просматривая написанное, я  поражен  тем,  как  мало  мне  удалось  Вам
рассказать и  как  много  даже  теперь  уже  у  меня  накопилось  материала,
требующего устной  передачи.  Американские  бедняки,  американские  фабрики,
всевозможные учреждения - у меня  уже  набралось  на  целую  книгу!  В  этом
городе, да и во всей Новой Англии, не найдется человека, у которого не пылал
бы огонь в камине и который не имел  бы  каждый  день  мясо  к  обеду.  Меч,
охваченный пламенем, появись он внезапно на небе, привлек бы меньше внимания
к себе, чем нищий на улице. А в той школе для слепых не носят этой унылой  и
некрасивой  одежды,  одинаковой  для  всех,   которая   обычно   принята   в
богадельнях.  Каждый   одет   сообразно   своему   собственному   вкусу,   и
индивидуальность каждого мальчика и каждой девочки со всеми ее особенностями
сохраняется точно так же, как если бы они жили дома в своей семье. В  театре
дамы всегда сидят в первом ряду ложи. Галерка столь же  благопристойна,  как
амфитеатр в нашем драгоценном Друри-Лейн. Человек о семи головах тут был  бы
меньшим чудом, чем неграмотный.
     Не буду говорить (я сказал "говорить" - ах, если б это было  возможно!)
о милых, дорогих детях, потому что знаю, что о них, должно быть, много в тех
письмах из дому, которые мы с таким нетерпением ожидаем...


                                   94

ТОМАСУ МИТТОНУ

                                                       Бостон, Тремонт-хаус,
                                                          31 январи 1842 г.

     Дорогой Миттон,
     Мой нынешний образ жизни так утомляет меня, что  за  все  это  время  я
удосужился написать всего одно сколько-нибудь толковое письмо  с  отчетом  о
наших приключениях. Оно послано Форстеру, с тем чтобы  он  поведал  Вам  все
новости о нас; у него же найдете газеты, которые я с оказией переслал ему  и
из которых Вы можете узнать еще кое-какие подробности.
     Дорога была ужасная, и все офицеры экипажа говорят, что  на  их  памяти
ничего подобного не бывало. Мы плыли восемнадцать дней;  перенесли  страшный
шторм, которым сорвал кожухи гребных колес  и  разбил  спасательные  шлюпки;
кроме того, где-то возле Галифакса сели на мель  и  всю  ночь  простояли  на
якоре в окружении рифов и валунов. С  тех  пор  как  покинули  Ла-Манш,  нам
довелось всего лишь один день наслаждаться хорошей погодой. В  довершение  к
прочим неудобствам, нас было восемьдесят  шесть  пассажиров.  Я  болел  пять
дней, Кэт - шесть; впрочем она страдала всю дорогу; у нее  страшно  распухла
щека, и она все время пребывала в смертельном страхе.
     Нет никакой возможности передать Вам,  как  меня  здесь  принимают.  Ни
одного короля, ни одного императора не приветствовали такие толпы народа, ни
за кем так не ходили по пятам, никому не задавали таких великолепных балов и
обедов, ни к кому не присылали столько депутаций и делегаций. Одна  из  этих
депутаций прибыла с Дальнего Запада, за две тысячи миль отсюда! Сажусь ли  я
в карету - толпа обступает ее и сопровождает до  самого  дома;  появляюсь  в
театре - весь зал (набитый битком, до самой  крыши)  поднимается,  как  один
человек, и устраивает овацию. Вы не можете себе представить, что это  такое!
Сейчас, например, я зван на пять огромных банкетов  и  имею  приглашения  из
каждого города, деревни и селения в Штатах.
     Тут много такого, что так и просится на бумагу. Я гляжу во все глаза  и
надеюсь, что к тому времени, как приеду домой, от этого будет толк.

                                                  Всегда преданный Вам друг.


                                   95

     Дж. С. СМИТУ

                                                    Нью-Йорк, Карлтон-хаус,
                                                          12 февраля 1842 г.


     Сэр,
     Позвольте, в ответ на Ваше письмо, сообщить, что странствия  Нелл,  вся
ее история и смерть - плод воображения и целиком мною придуманы.
     Разумеется, что многие из чувств, которые  возникают  в  связи  с  этой
маленькой повестью, пережиты  мною  на  самом  деле.  Могила  взяла  у  меня
существо, к которому я питал глубокое чувство  и  сильнейшую  привязанность.
Постольку - но не больше - повесть моя описывает истинное событие. Я  обычно
неохотно  отвечаю  на  вопросы,  затрагивающие  эту  тему.  Но  Ваше  письмо
показалось мне честным. Поэтому я даю Вам честный ответ.

                                                                   Ваш друг.


                                   96

ФОРСТЕРУ

                                                    Нью-Йорк, Карлтон-хаус,
                                                четверг, 17 февраля 1842  г.

     ...Поскольку завтра отсюда отправляется в Англию пакетбот, который, как
утверждают (его владельцы), удивительно быстроходен, и, поскольку он, весьма
вероятно, достигнет берегов родины (как забилось  сердце  при  этом  слове!)
прежде, чем пароход компании Кунарда, отбывающий в  следующем  месяце,  я  и
решил начертать сие послание. На случай если оно  прибудет  прежде  первого,
которое я отправил отсюда в прошлый понедельник, сообщаю, что я в самом деле
отослал его  в  тот  же  день  вместе  с  газетой  и  статейкой,  в  которой
описывается бал, данный в честь "Боза", и что я, кроме того, в Бостоне  сдал
на почту еще одну газету для Вас с отчетом  об  обеде,  который  должен  был
состояться еще тогда, когда, как Вы, вероятно, помните, я Вам писал из  того
города.
     Банкет прошел великолепно, речи были превосходны. Вообще  говоря,  едва
ли не самая яркая черта, которая  поражает  англичанина,  -  это  ораторский
талант, которым обладают решительно все. Здесь каждый надеется стать  членом
конгресса и, собственно, к этому готовится, причем  достигает  поразительных
успехов.  Тут  еще  один  занятный  обычай:  провозглашать  тост  -  не   за
кого-нибудь, а за что-нибудь! У нас  этот  обычай  давно  вывелся,  а  здесь
всякий должен быть готов в любую минуту выступить со своей сентенцией.
     Мы покинули Бостон пятого и отправились с губернатором этого  города  в
его дом в Вустере, чтобы пробыть там до понедельника. Он женат на  одной  из
сестер Банкрофта, и нас сопровождала другая сестра Банкрофта. Вустер -  одна
из самых прелестных деревушек Новой Англии... В понедельник в  девять  часов
утра мы опять сели в поезд и  отправились  дальше,  в  Спрингфилд,  где  нас
ожидала депутация в количестве двух человек и где все было подготовлено  для
нашего  приема  самым  заботливым  образом.  Благодаря  мягкой  зиме,   река
Коннектикут была еще "открыта", то есть не замерзла, и нас  ожидал  пароход,
чтобы  везти  дальше  в  Хартфорд;  таким  образом   мы   выгадывали   всего
каких-нибудь двадцать пять миль путешествия по суше - но дороги здесь в  это
время года в таком состоянии, что этот путь нам пришлось бы  преодолевать  в
течение двенадцати часов! Наше суденышко было очень мало,  по  реке  плавали
глыбы льда, и глубина реки там, где мы шли (чтобы избежать льдин и  сильного
течения), не превышала нескольких дюймов. Продвигаясь вперед таким необычным
способом, мы через два с половиной  часа  очутились  в  Хартфорде.  Тамошняя
гостиница оказалась ничуть не  хуже  английских,  если  не  считать  спален,
которые, как всегда, неудобны; банкетная комиссия здесь тоже оказалась самой
толковой из всех, с какими мы до  сих  пор  имели  дело.  Эти  господа  чаще
оставляли нас в покое, были внимательнее и заботливее к нам, - иногда даже в
ущерб своим интересам, - чем все прежние. Так как лицо у Кэт было в  ужасном
состоянии, я решил дать ей здесь отдохнуть, написал письмо  в  Нью-Хейвен  и
под этим предлогом отказался от званого обеда. В  Хартфорде  мы  пробыли  до
одиннадцатого, причем каждый день у нас бывал официальный  прием,  длившийся
по два часа, на каждом из них у нас перебывало до двухсот - трехсот человек.
Одиннадцатого числа в пять часов вечера мы отправились  (опять  по  железной
дороге) в Нью-Хейвен, куда прибыли в восемь. Не успели мы  выпить  чаю,  как
нас заставили принять студентов и профессоров колледжа  (самого  большого  в
Штатах) и обитателей города. Я думаю, что нам пришлось пожать больше пятисот
рук, прежде чем лечь спать; разумеется, все это время я был на ногах...
     Та же депутация из двух человек сопровождала нас сюда из Хартфорда; а в
Ныо-Хейвене  была  образована  еще  одна  банкетная   комиссия;   невозможно
передать, как все это утомительно и беспокойно! Утром мы осматривали  тюрьмы
и заведение для глухонемых; по дороге останавливались  в  местечке,  которое
называется Уолинг-форд, все население которого высыпало, чтобы посмотреть на
меня, ради чего и был остановлен поезд; в  четверг  (сегодня  пятница)  было
много суеты и волнений, и устали мы несказанно. А когда мы наконец добрались
до постели собирались уже уснуть, под  нашими  окнами  вдруг  очутился  весь
университетский хор и задал нам  серенаду!  Кстати,  в  Хартфорде  нам  тоже
устроили серенаду - некий мистер Адамс (племянник Джона Куинси Адамса) я его
приятель-немец. Они были великолепными певцами: и невозможно сказать, как мы
были тронуты, когда в глухую полночь в длинном, гулком музыкальном  коридоре
за дверьми нашей комнаты, аккомпанируя себе на гитарах,  они  запели  тихими
голосами о родине, разлуке с близкими и прочих материях, к которым, как  они
понимали, мы не могли оставаться равнодушными. Впрочем, в самый разгар моего
сентиментального настроения мне пришла  в  голову  мысль,  заставившая  меня
расхохотаться так неумеренно, что пришлось с головой  зарыться  под  одеяло.
"Господи боже мой! - сказал я Кэт. - Как не