бы потому, что,  даже  если  у  них  нет  иных  достоинств,  они
послужили поводом для нашего с вами знакомства.
     Принято говорить, что по сочинениям писателя нельзя судить о нем как  о
человеке. Может быть, так оно и есть - я, по многим причинам,  тоже  склонен
думать, что так оно и есть,  -  но,  прочитав  книгу,  читатель,  во  всяком
случае,  получает  какое-то  определенное   и   ощутимое   представление   о
нравственных идеалах  и  важнейших  целях  писателя,  если  у  него  таковые
имеются; и вполне вероятно, что он,  читатель,  не  прочь  услышать  из  уст
самого писателя подтверждение своих догадок или же объяснение  того,  почему
он  ошибся.  Джентльмены,  мои  нравственные  идеалы  -  очень   широкие   и
всеобъемлющие, не укладывающиеся в рамки  какой-либо  секты  или  партии,  -
легко выразить в немногих словах. Я верю - и хочу внушить эту веру другим, -
что прекрасное существует даже в тех слоях общества, которые так обездолены,
унижены и жалки, что на первый  взгляд  о  них  нельзя  сказать  иначе;  как
исказив, причудливо и страшно, слова Писания: "И сказал бог, да будет  свет,
а света не было". Я верю, что наша жизнь, наши симпатии, надежды и силы даны
нам для того, чтобы уделять от них многим, а не  кучке  избранных.  Что  наш
долг - освещать ярким лучом презрения и ненависти, так, чтобы все  могли  их
видеть, любую подлость, фальшь, жестокость и угнетение,  в  чем  бы  они  ни
выражались. И главное - что  не  всегда  высоко  то,  что  занимает  высокое
положение, и не всегда низко то, что  занимает  положение  низкое.  (Громкие
аплодисменты.) Этот урок преподан нам в великой  книге  природы.  Этот  урок
можно прочесть в сияющем пути звезды, равно  как  и  в  пыльном  следу,  что
оставляет за собой самая мелкая, ползучая тварь. Этот урок  всегда  имеет  в
виду великий провидец, сказавший нам, что есть

                В деревьях - речь, в ручье журчащем - книги,
                В камнях  -  наука,  и  во всем - добро *.

     (Возгласы одобрения.)

     Джентльмены, я стараюсь никогда об  этом  не  забывать,  и  потому  мне
нетрудно определить, откуда проистекает ваша  доброта  и  гостеприимство.  Я
знаю, что, будь ваша страна не тем, что она есть,  а  страной  деспотизма  и
зла, ваша благосклонность или осуждение были бы мне глубоко безразличны;  но
я не сомневаюсь также, что, будь я не тем,  что  я  есть,  а  величайшим  из
гениев, когда-либо живших на земле, и употреби я свои силы для  угнетения  и
развращения человечества, вы бы с презрением меня отвергли. Надеюсь, вы  так
и сделаете, если я, поступая указанным образом, дам вам такую возможность. И
поверьте, что, если вы в свою очередь дадите  мне  подобную  возможность,  я
верну вам этот комплимент сторицею.
     Джентльмены, поскольку вы создали между нами дух взаимного доверия, и у
меня нет от вас секретов, и поскольку я сам себе дал слово, что,  пока  я  в
Америке, я не упущу ни  единого  случая  упомянуть  о  предмете,  в  котором
одинаково заинтересованы и я и все мои собратья по обе стороны океана, - да,
одинаково, тут между нами не может быть разногласий, -  я  прошу  разрешения
шепнуть вам на ухо три слова: Международное Авторское Право *. Поверьте мне,
я говорю об этом не из корысти, это хорошо знают те, кто хорошо знает  меня.
Мне лично было бы приятнее, если бы мои дети шлепали по грязи  и  знали,  из
отношения к себе окружающих,  что  их  отец  пользовался  любовью  и  принес
кое-какую пользу, нежели чтобы они разъезжали в колясках и знали, из  своего
счета у банкира, что их отец был богат. Но сознаюсь, мне  непонятно,  почему
нужно непременно выбирать либо то, либо другое, и почему бы славе, когда она
трубит свой мелодичный сбор, по праву ее прославивший, не  выдуть  из  своей
трубы заодно с простыми нотами, которыми она до  сих  пор  довольствовалась,
еще и немного банкнот.
     На прошлом обеде замечательный оратор,  чьи  слова  проникли  в  сердца
всех, кто его слышал, совершенно правильно заметил, что если бы такой  закон
существовал, Скотт, возможно,  не  согнулся  бы  под  тяжестью  непосильного
умственного напряжения, а прожил бы дольше и прибавил новые  создания  своей
фантазии к сонму тех, что сопровождают вас на летних  прогулках,  а  зимними
вечерами толпятся у вашего камелька.
     Когда я слушал эти слова, перед моим внутренним  взором  живо  возникла
трогательная сцена из жизни сего великого человека -  он  лежит,  окруженный
своею семьей, и в последний раз слушает, как  журчит  по  камням  милая  его
сердцу река. Я  представил  себе  -  вот  он,  слабый,  бледный,  умирающий,
разбитый телесно и духовно в своей почетной  битве,  а  вокруг  него  витают
духи, вызванные к жизни его воображением, - Уэверли, Равенсвуд, Джинни Дине,
Роб Рой, Калеб Болдерстоун, учитель Сэмпсон * - все такие знакомые, а с ними
- целая толпа кавалеров, и пуритан, и вождей горных  племен  Шотландии,  они
уже не вмещаются в комнате и тают где-то в туманной дали. Я представил себе,
что вот они облетели весь мир, а теперь повесили голову от стыда  и  горя  -
ведь из всех стран, где  они  побывали,  неся  с  собой  радость,  усладу  и
просвещение, они не принесли ему ни капли помощи, которая подняла бы  его  с
этого печального ложа. Нет, даже из той страны, где говорят  на  его  родном
языке, где его книги - на его родном языке - читают в каждом доме, в  каждой
хижине, - даже оттуда  не  принесли  они  ему  в  благодарность  ни  единого
доллара, чтобы хоть купить венок ему на могилу. Ах, если бы  все,  кто  едет
отсюда поглядеть на могилу в Драйбургском аббатстве,  -  а  таких  много!  -
помнили об этом и не забывали по возвращении домой!
     Джентльмены! Благодарю вас еще раз, еще много раз. Вы  дали  мне  новый
повод запомнить этот день, уже и так отмеченный в моем календаре, потому что
это день моего рождения; и всей моей семье вы дали  новый  повод  вспоминать
его с гордостью и удовольствием. Видит бог, даже если я доживу  до  глубоких
седин, я и без того не забуду этой поры своей жизни. Но мне отрадно  думать,
что отныне все вы неразрывно связаны с этим днем; и что всякий раз,  как  он
настанет, я в воображении буду снова и снова принимать вас за своим  столом,
в  благодарность  за  счастье,  которое  вы  мне  дали   сегодня.   (Громкие
аплодисменты.)


       ^TРЕЧЬ НА БАНКЕТЕ В ЕГО ЧЕСТЬ^U

                                 (Нью-Йорк)
                           18 феврали 1842 года *

     Господин председатель, джентльмены, я не  знаю,  просто  не  знаю,  как
благодарить вас. Вы, может быть, думаете, что привычка  и  опыт,  которые  я
приобрел благодаря вашей доброте, должны бы облегчить  мне  эту  задачу  или
вообще свести на нет ее трудности, однако, уверяю вас, дело обстоит как  раз
наоборот. В отличие от всем известного камня,  который  не  обрастает  мхом,
потому что катится, я по пути в ваш город собрал  такой  груз  обязательств,
оброс таким толстым  слоем  признательности,  что  в  попытках  выразить  ее
становлюсь с каждым часом все  более  тяжеловесным  и  громоздким.  (Громкие
аплодисменты.) Не далее как  в  понедельник  вечером,  на  некоем  блестящем
собрании, я, если можно так выразиться, оброс таким количеством нового  мха,
что думал - еще больше раздаться в  толщину  мне  уже  невозможно.  (Громкий
смех.) А между тем сегодня его  наросло  еще  столько,  что  я  окончательно
застрял на месте и дальше катиться не, могу. (Смех и бурные аплодисменты.)
     Джентльмены,  все  авторитеты  сходятся  в  том,  что  когда  в  сказке
волшебный камень,  или  шар,  или  клубок  останавливается  по  собственному
почину, это предвещает какое-нибудь несчастье. Я-то, правда, остановился  не
по своей воле. Однако некоторое сходство тут можно усмотреть: ибо,  памятуя,
как мало времени мне осталось провести в этой захватывающе интересной стране
и как мало у меня возможностей познакомиться с нею и узнать ее  покороче,  я
счел, можно сказать, своим долгом отклонить почести,  какими  мои  друзья  в
других городах хотели меня осыпать, и впредь  передвигаться  по  стране  без
шума. Сам Аргус, хотя у него на один рот было целых сто  глаз,  почувствовал
бы, что от еженедельных  общественных  приемов  сил  у  него  поубавилось  и
зоркость притупилась. (Громкий смех и аплодисменты.) А поскольку я  не  хочу
упустить ни зернышка из тех богатых россыпей удовольствия и пользы, которые,
я в том уверен, ждут меня здесь  повсюду,  -  малую  толику  я  уже  получил
авансом в ваших больницах и тюрьмах, - я решил взять свой посох и  с  легкой
душой пуститься в путь, с тем чтобы отныне пожимать американцам руки  не  на
приемах, а в домашнем  кругу.  (Продолжительные  аплодисменты.)  Поэтому-то,
джентльмены,  я  говорю  сегодня,  -  говорю  с  полным  сердцем,   честными
намерениями и благодарными чувствами, - что никакими  словами  не  передать,
сколь глубоко врезался мне в  память  ваш  радушный,  дружеский  и  почетный
прием, что нигде под небом Европы, ни в каком уютном  и  теплом  доме  я  не
смогу забыть вашу страну, что я часто буду слышать ваши приветственные слова
в моей комнате - чаще всего, когда в  ней  будет  всего  тише,  -  и  зимним
вечером буду видеть ваши лица в пламени камина; что, если мне суждено дожить
до старости, огни этой залы и других, подобных ей, еще и через пятьдесят лет
будут гореть перед моим тускнеющим взором так же ярко, как горят они  нынче;
и когда завершится круг моей жизни, люди увидят, что приязнь, которую вы мне
выказали, не была забыта и я, с  божьей  помощью,  отплатил  за  нее  вечной
любовью  и  честным  трудом  на   благо   человечества.   (Громкие,   бурные
аплодисменты.)
     Джентльмены, еще одно слово касательно моей уже  сильно  надоевшей  вам
особы, - и с этим предметом будет  покончено.  Я  приехал  сюда  с  открытой
душой, исполненный надежд и доверия, непритворно к вам  расположенный.  Будь
это не так, я бы к вам не  поехал.  Но  раз  уж  я  сюда  приехал,  и  здесь
нахожусь, и за все это время ни в словах, с которыми я к вам обращался, ни в
выражениях чувств, которыми я с вами обменивался, не было даже  одной  сотой
грана низменной примеси или каких-либо  недостойных  ссылок  на  собственную
выгоду, - я сегодня, вероятно в последний раз, утверждаю свое право  во  имя
разума, истины и справедливости воззвать к вам, как и уже дважды это  делал,
по вопросу, имеющему одинаковый интерес для литературы обеих наших стран.  Я
прошу но справедливости  признать,  джентльмены,  что  я  обращался  с  этим
призывом  как  человек,  имеющий  самое  законное  право  говорить  и   быть
выслушанным;  и  что  делал  я   это   в   духе   искреннего,   учтивого   и
доброжелательного уважения к тем, кто искренне, учтиво и доброжелательно  не
соглашался со мною в каком-либо, а то и во всех  отношениях.  (Одобрительные
возгласы.) О себе, джентльмены, добавлю только, что я всегда буду верен  вам
так же, как вы верны мне. (Громкие крики.) В вашем горячем одобрении героев,
созданных моим воображением, я как в зеркале вижу вашу просвещенную заботу о
счастье многих, ваше нежное  участие  к  беспомощным  и  обездоленным,  ваше
сострадание к униженным,  ваше  намерение  исправлять  и  искоренять  зло  и
поощрять и поддерживать добро, содействовать образованию и совершенствованию
всех  членов  общества.  (Громкие  крики  одобрения.)  Моя  постоянная,  все
растущая преданность этой цели и готовность до последнего  вздоха,  по  мере
моих слабых сил, служить ей, как и всякой другой цели, способствующей общему
благу, докажет вам, что вы во мне не ошиблись и не напрасно усыпали мой путь
цветами. (Крики одобрения.)
     А теперь, после того как я столько наговорил о своей особе,  я  позволю
себе долгожданное удовольствие - поговорить о ком-то другом. В  этом  городе
проживает некий джентльмен, который, по окончании мною одной из моих книг  -
я точно помню, это была "Лавка древностей" -  написал  мне  в  Англию  такое
великодушное, дружеское и благородное письмо, что оно послужило бы мне самой
лучшей, самой радостной наградой, даже если бы я писал свою книгу в условиях
неблагоприятных, расхолаживающих, трудных, а не так как оно было, когда все,
казалось, поощряло и подстегивало меня в работе. (Одобрительные возгласы.) Я
ему ответил, а он ответил мне (смех), и так мы продолжали письменно пожимать
друг другу руки (смех), как будто и не было океана, разделявшего нас (смех),
до тех пор пока в субботу вечером я не прибыл сюда, сгорая желанием  увидеть
его воочию. И вот он (кладя руку на плечо  Ирвинга),  вот  он  сидит  здесь!
(Приветственные крики.) И мне нет нужды говорить вам,  что  его  присутствие
здесь в качестве председателя - это для меня сегодня самая большая  радость.
(Громкие возгласы.)
     Да знаете ли вы, джентльмены, что я не менее двух раз в неделю, уходя к
себе наверх спать, - это может подтвердить (оглядываясь  на  жену)  надежный
свидетель (смех), - да,  да,  джентльмены,  не  менее  двух  раз  в  неделю,
отправляясь  спать,  я  уношу  с  собой  под   мышкой   Вашингтона   Ирвинга
(оглушительный смех); а если не его, так его ближайшего родича, его  родного
брата - Оливера Гольдсмита. (Приветственные возгласы.) Вашингтон Ирвинг!  Не
он ли владел моими мыслями, когда я на днях подплывал  к  вашему  городу  на
пароходе из Нью-Хейвена и высматривал "Спину кабана", "Сковородку",  "Ворота
в  ад"  и  прочие   страшные   места,   наводившие   ужас   на   голландских
мореплавателей? (Смех и возгласы.) Вашингтон Ирвинг! Когда я  не  так  давно
посетил родной город Шекспира и вошел в тот дом, где он появился на свет, не
его ли имя мне с гордостью  показали  первым  среди  многих,  написанных  на
стене? Вашингтон Ирвинг! Дидрих Никербокер, Джеффри Крэйон! * Где только они
не побывали раньше нас! На английской ферме, в людном городе, на  живописных
деревенских  проселках,  среди  прекрасных   полей   Англии   и   среди   ее
благословенных счастливых обиталищ его имя, как никакое другое, связывают  с
представлением о добродетели и таланте, и это имя, как и память о нем, будут
чтить в невинных этих убежищах до скончания века! (Бурные аплодисменты.)
     Заглянем  в  наши  графства  -  разве  не  существует  там   и   поныне
Брейсбридж-Холл? Заглянем  в  столицу  -  разве  нет  у  Литл-Бритен  своего
летописца? Разве не стоит в Истчипе таверна "Кабанья Голова"?  Да  что  там,
джентльмены, когда мистер Крэйон покидал Англию, он оставил в тесной  задней
комнате для приезжих, на постоялом дворе поблизости от этой самой  "Кабаньей
Головы", некоего человека,  наделенного  бесконечной  мудростью,  с  красным
носом и в клеенчатой шляпе, и этот же человек сидел там, когда я сам покидал
те места. Да, джентльмены, это был тот же самый человек - не кто-то  похожий
на него, а именно он, - я понял  это  по  вечно  юным  краскам  его  носа  и
неумирающему глянцу его шляпы. (Смех.) А в одной деревне, тоже неподалеку от
Брейсбридж-Холла, мистер Крэйон был на  короткой  ноге  с  неким  радикалом,
который носил весьма потрепанный сюртук, а шляпу набивал  старыми  газетами.
Джентльмены, я тоже был знаком с этим человеком. (Смех.) Он обретается там и
поныне, вместе со своей шляпой, полной газет, -  к  великому  неудовольствию
Тиббета-старшего. (Громкий смех.) Он даже ни чуточки не  изменился  и  особо
просил меня засвидетельствовать его почтение Вашингтону Ирвингу!
     А теперь, джентльмены, покинем городскую и "Сельскую жизнь  в  Англии",
забудем на время, если только это возможно, "Гордость деревни"  и  "Разбитое
сердце" * и, снова переплыв океан, спросим, кто теснее всех связал свое  имя
с Итальянским почтовым двором и разбойниками Пиринеев? Когда путешественник,
перевалив через Альпы,  пробирается  следом  за  огоньком  свечи  по  гулким
коридорам гостиницы, сырым, холодным и мрачным; когда он наконец усаживается
у огня и на его глазах жалкая комната постепенно приобретает видимость уюта;
когда он задернет занавески - какие  ни  на  есть,  отсыревшие  и  траченные
молью, - и услышит, как свирепствует буря, с яростью колотя в  его  окно;  и
когда все, сколько их существует, рассказы о  привидениях  столпятся  вокруг
него, перемешавшись с его собственными фантазиями, - кто приходит ему на  ум
в такое время? Ну конечно же, Вашингтон Ирвинг! (Приветственные крики.)
     Перенесемся еще дальше, к мавританскому фонтану,  сверкающему  в  свете
луны, а возле него, наслаждаясь  прохладой,  медлят  несколько  водоносов  и
досужих сплетников, когда все остальные уже ушли в деревню и  только  голоса
их слышатся вдали, словно гудение пчел. Кто в  Этот  час  молча  подходит  к
путнику  и  волшебным  своим  жезлом  указывает  на  стены  Альгамбры?   Кто
пробуждает и каждой  пещере  отзвуки  музыки,  мелькание  легких  йог,  звон
цимбал, лязг доспехов, поступь воинов в кольчугах, кто повелевает  легионам,
что веками спали без сновидений под землей, либо неусыпно сторожили  зарытые
сокровища, - кто повелевает им восстать и пройти  перед  нами  в  призрачном
шествии? (Громкие возгласы.)
     Или оставим все это и спросим: кто взошел с  Колумбом  на  его  славный
корабль, переплыл с ним вместе неведомый грозный  океан,  спрыгнул  в  воду,
вышел на сушу и водрузил там испанский  флаг?  (Громкие  аплодисменты.)  Все
этот же человек, что сидит сейчас рядом со мною. А теперь причалим  к  вашим
берегам и спросим, кому, какие ему, пристало водить компанию  с  пиратами  и
кладоискателями (смех) или сопровождать Рипа Ван Винкля в его блужданиях  по
горам, где таинственная команда играла в кегли в тот грозовый вечер?  (Взрыв
смеха.) Чье, если не его перо могло вызывать - и вызывало - из тьмы духов  и
населило ими Кэтскиллские горы, так что они сделались столь же  неотъемлемой
их  частью,  как  грозные  утесы,  как  потоки,  низвергающиеся  в   долину!
(Возгласы.)
     Однако, джентльмены, я коснулся опасной темы - ведь я  зачарован  этими
образами с детства, и стеклянный башмачок еще на  мне.  Чтобы  не  поддаться
соблазну говорить о них еще и еще, я в заключение предлагаю  вам  тост,  как
нельзя более уместный в присутствии Брайанта,  Халлека  *  и...  впрочем,  о
дамах мне, вероятно, не следует упоминать... - тост за  литературу  Америки.
Эта страна  умеет  чтить  свою  собственную  литературу  и  оказывать  честь
литературе других стран, коль скоро она направляет Вашингтона Ирвинга  своим
представителем на родину Сервантеса! * (Восторженные аплодисменты.)


       ^TРЕЧЬ НА ВЕЧЕРЕ ШКОЛЫ ДЛЯ РАБОЧИX^U

                                (Ливерпуль)
                            26 февраля 1844 года

     Леди и джентльмены! Право же, нехорошо с вашей стороны лишать меня дара
речи, когда я еще и слова сказать не успел; но если бы я и мог, я не стал бы
благодарить вас за оказанную мне  честь  и  за  такой  теплый,  великодушный
прием, ибо, даже найдись у меня на это силы, моим  первым  желанием  все  же
было бы - отбросить все личные соображения и думать только о высокой цели  и
назначении  этого  многолюдного  собрания,  о  благородных   задачах   этого
учреждения, о его славной, вдохновляющей истории, о крутом и  трудном  пути,
так мужественно им пройденном, и о  широком  поприще,  которое  простирается
перед  ним  и  на  котором  оно  сможет   приносить   все   больше   пользы.
(Приветственные возгласы.} Моим первым желанием все же было бы -  обменяться
с вами, как с членами единой  сплоченной  семьи,  поздравлениями  по  поводу
того, как быстро растет  и  набирается  сил  это  здоровое,  крепкое  детище
здорового, крепкого народа. Моим первым желанием все же было бы - даже  будь
у каждого из вас в сто раз  больше  рук,  чем  здесь  присутствует  человек,
мысленно пожать все эти руки (возгласы)... впрочем, да позволено  мне  будет
добавить, все, кроме тех, - а их здесь немало, -  с  которыми  я,  поскольку
человеческие слабости мне не  чужды,  предпочел  бы  обойтись  более  нежно.
(Смех, аплодисменты.)
     Когда