сконечная решетчатая ограда санатория. Она
сплошь увита диким виноградом, так что даже сейчас, сквозь паутину голых
веток, ничего не видно. Около больших красивых ворот установлена будка для
сторожа. Когда я подхожу, появляется и он сам, не старый, потрепанный
человек в пальто и форменной фуражке с желтым околышком, лицо отекшее
невыспавшееся, глаза опухшие и сердитые.
  Я прохожу мимо него, небрежно бросив через плечо:
  - Инспекция.
  Какая именно, я, пожалуй, затруднился бы сказать, но чутье подсказывает
мне, что это наиболее сейчас простой и безболезненный способ пройти на
территорию. Название нашей фирмы производит порой слишком уж сильное
впечатление и служит поводом для всяких домыслов. Расчет мой верен.
Сторож, очумело глядя на меня, молча берет под козырек.
  И вот я уже иду по длинной, обсаженной кипарисами аллее, огибаю огромное
светлое здание санатория, потом еще одно здание, поменьше, с окнами чуть
не во весь этаж, видимо медицинский или какой-нибудь процедурный корпус.
Возле него я встречаю пожилую женщину в белом халате и, следуя ее
указаниям, иду дальше. Наконец где-то в самой глубине красивого парка,
даже сейчас красивого, в это время года, я обнаруживаю длинное двухэтажное
светлое здание, обхожу его и вижу перед собой знакомую ограду, а за ней
довольно оживленную улицу. Нужный мне дом как раз и выходит на нее.
  Я отыскиваю четвертый подъезд, поднимаюсь на второй этаж и звоню в
квартиру тридцать один. Звоню раз, другой, пока, наконец, дверь не
открывается, и я вижу перед собой высокую, худую старуху в очках, на
острые плечи накинут темный платок. Взгляд из-за очков колючий и
настороженный. М-да. Беседовать подряд с двумя старушками - это, пожалуй,
многовато. Но ничего не поделаешь, служба...
  - Здравствуйте, Ольга Петровна, - говорю я.
  - Ну здравствуй, коли пришел, - отвечает старуха, подозрительно оглядывая
меня и вовсе, кажется, не собираясь пригласить войти.
  Наконец старуха спрашивает:
  - Кто же такой будешь?
  - Насчет сына вашего пришел поговорить. Из милиции я.
  - А меня не касается, чего там с ним, - уже враждебно отвечает старуха. -
Это пущай он сам за себя отвечает.
  - Он сам и ответит. Но только узнать нам его надо получше. Вот и решили с
вами побеседовать. Разрешите?
  - Ничего такого о нем не знаю, - сердито отвечает Ольга Петровна,
по-прежнему загораживая дверь. - И говорить со мной не о чем. Больная я.
  - Может, он вообще вам не сын? - усмехнувшись, спрашиваю я. - И у нас
ошибочка вышла, не туда я пришел?
  - Ну сын. Не откажешься. Это вон жена может отказаться.
  - Не зря, наверное, отказывается.
  - Ну, там, зря или не зря, это уж наше дело.
  - Совершенно верно, - соглашаюсь я. - Это дело семейное. Но все-таки
разобраться нам с вашим Николаем надо по справедливости.
  - Жди от вас справедливости, как же.
  - Так я вижу, вы и сами ее не хотите.
  - Мое дело, чего я хочу.
  - Нет, - резко отвечаю я. - Не ваше... Колькино это дело. Вы для него
сейчас хуже чужой, смотрю, а я вроде лучше матери получаюсь. Вас вот
уговариваю.
  - Ишь ты, - насмешливо ухмыляется старуха, - какой выискался. "Лучше
матери!" И чего тебе от меня надо, репей?
  - Зайти к вам и поговорить.
  - Вот ведь пристал, - неприязненно говорит старуха. - Ну, заходи, коли так.
  Она отодвигается, и я переступаю порог. В маленькой передней вешаю пальто
и иду вслед за старухой в комнату. Она обставлена куда лучше той, в
которой я был утром. Здесь разместился полированный новый гарнитур,
венгерский, наверное, или румынский, на полках длинного серванта, за
стеклом, стоят хрустальные вазы, красивый чайный сервиз, еще какая-то
посуда. На круглом столе с пестрой салфеткой посередине стоит еще одна
ваза, низкая и широкая. К столу аккуратно придвинуты тяжелые, гнутые
стулья, у стены огромный диван. Под потолком, над столом, висит большая
чешская хрустальная люстра. Да, полный достаток в этом доме, словно и не
сидит вот уже в третий раз в тюрьме глава семьи, бандит и убийца... Ну да
что уж там. Зато, наверное, жена труженица.
  - Ну, говори, - все так же враждебно обращается ко мне старуха, прямо
садясь на край дивана, словно аршин проглотив, и не думая предложить сесть
мне.
  И я говорю, первое, что приходит в этот момент в голову:
  - Колька опять сидит. Ему бы передачу послать.
  - Бог поможет...
  - Ну нет, - неожиданно для самого себя запальчиво возражаю я. - Надо
помочь. Не вы, так... пусть Ермаков помогает.
  - А он-то с какой стороны? - как будто удивляется старуха.
  - А с той. Он, если по совести говорить, и вам помочь должен.
  - По совести-то - не говори. Нет ее ни у кого, нет и отродясь не было.
Беречься людей надо, а не помощи ждать. У каждого на заднем уме чего-то
растет. Завсегда чегой-то за спиной прячет, чегой-то через тебя или кого
другого хочет себе достигнуть. Слава богу, навидалась.
  - Вот вы и Кольку научили так к людям относиться.
  - А чего же не научить, коли верно?
  - Вот преступник и вышел, грабитель, чуть не убийца.
  На старуху мои слова не производят никакого впечатления.
  - Э, полно, - равнодушно машет она рукой. - Этому что учи, что не учи. Это
само образуется, изнутри.
  - А люди кругом уже ничего сделать, по-вашему, не могут? Конечно, с матери
да отца начинать бы надо, да поздно уже.
  - Ладно, ладно. Это ты все про себя оставь. Чего пришел-то?
  Прямо неприступная какая-то старуха, бесчувственная.
  - Как все-таки Колька-то у вас свихнулся, не расскажете?
  - Кто его знает. Я воровать не учила.
  - А кто же учил? Друзья-приятели, что ли?
  - Ну! Кому же еще и учить?
  - Кто же они такие будут?
  - Ты у него у самого спроси, у Кольки. Я-то почем знаю?
  - Эх, Ольга Петровна, - вздыхаю я. - Неужто вы добра своему Кольке не
хотите? Неужели и словечка за него не замолвите?
  - Ты лучше у него спроси, кому он-то добра хочет? Мать уже наполовину в
могилу свел, жену старухой сделал, дочка, как травинка, растет без отца.
Так пусть хоть подохнет, не сын он мне. Из сердца я его давно вырвала. И
все. И не береди. Ничего больше не знаю.
  Она поджимает тонкие, сухие губы и отворачивается.
  - И Гвимара Ивановича не знаете?
  - Не знаю.
  - И Льва Игнатьевича?
  - И его тоже. Пусть они все вместе с ним подохнут. Понял? Все они такие.
  Злость клокочет в ней, неутихающая злость на весь свет. Колька тому
причиной? Или Колька - это уже следствие? Сейчас не узнаешь. И ведь ничего
о сыне не спросит, ничего. Что ж, она и в самом деле вырвала его из
сердца? Но разве возможно это?
  - Алеху знаете?
  - Ну.
  - Погиб он.
  - Брешешь.
  - Точно говорю. Под машину попал. Бежал с краденым чемоданом, по сторонам
не глядел. Ну под колеса и угодил. Помер сразу, на улице.
  - Бог, он все видит, - безразлично говорит Ольга Петровна.
  - Один дружок был у Кольки, и того не стало.
  - Много у него таких-то. Колес на них не хватит, иродов.
  - Вам-то откуда знать, много их или мало?
  Ольга Петровна молчит, отвечать не желает, даже не шелохнется, смотрит
куда-то мимо меня. Потом цедит сквозь зубы:
  - Не подъезжай. Никого не знаю. Никакого Ермакова. Много их там всяких.
  - Где?
  Но старуха снова молчит. Нет, никак не пробиться к этой омертвевшей,
бесчувственной душе. И все-таки... Почему-то она назвала Ермакова.
  - Внучке-то сколько вашей? - начинаю я новый разговор.
  - Восьмой пошел.
  - Отца-то любит?
  - Ее дело.
  - Так ведь ребенок же.
  - Говорю, ее дело.
  Старуха сидит на краешке дивана все так же прямо, неподвижно, сложив на
коленях руки, и упрямо смотрит в одну точку. Ну характер!
  - Наталья Викторовна на работе? - спрашиваю я.
  - Ну.
  - Когда мне ее повидать можно?
  - Не цепляйся хоть ты к ней, за-ради Христа, - зло цедит Ольга Петровна. -
Дай хоть как-никак жить-то ей.
  Она враждебно смотрит на меня сквозь очки. Морщинистое, желтоватое лицо ее
по-прежнему неподвижно, живут только глаза. А узкое лицо словно вырезано
из старого дерева, сухого, растрескавшегося, в темных провалах блестят
глаза, впалые щеки, глубокие, вертикальные морщины бороздят их, редкие
седые волосы еле прикрывают бледные, с синими прожилками виски, на худой,
морщинистой коричневой шее тоненькая цепочка уходит куда-то под старый
байковый халат. Плоха старуха, и в самом деле плоха.
  Я поднимаюсь. Больше разговаривать нет смысла. И вряд ли есть смысл искать
встречи с женой Кольки-Чумы. Зла у нее на Кольку еще больше, конечно, чем
у матери. И справедливо. И никакой войны тут в доме по поводу Кольки нет.
Чужой человек он тут, враг даже.
  - Всего вам доброго, Ольга Петровна, - говорю я, направляясь в переднюю.
  Она молча следует за мной.
  Так, не услышав от нее больше ни слова, я и ухожу. И при этом испытываю
даже некоторое облегчение.
  Я решаю побродить немного по городу. До условного часа, когда надо идти к
Хромому, время еще есть.
  Солнце между тем незаметно скрылось, небо затягивает серая пелена.
Холодный, сырой ветер дует с моря. Снова пасмурно, тоскливо становится все
вокруг. И на душе тоже.

  Так уж я устроен. Не могу без какой-либо цели бродить по улицам, не умею.
Даже когда хочется всего лишь прогуляться, в редкие свободные от работы
воскресные дни, какая-то цель непременно должна маячить передо мной.
  Вот и сейчас. Я не спеша иду по улице и невольно перебираю в уме, куда бы
заглянуть по дороге, кого бы повидать. И мне приходит в голову, что
неплохо бы именно сейчас заглянуть в тот необычный магазинчик, где
директором был покойный Гвимар Иванович Семанский, и познакомиться с не в
меру шустрым его преемником, который не дает прохода Лиде Солодухиной,
сестре тоже уже, к сожалению, покойного Лехи.
  Адрес магазина мне известен, и первый же встречный указывает мне дорогу.
Теперь я уже иду бодро и весело. Любая интересная цель, что ни говорите, а
как-то окрыляет. Даже такая, как сейчас у меня. И пасмурное небо над
головой уже не кажется мне таким тягостно-тоскливым.
  Пройдя две или три улицы со светлыми, невысокими, но довольно красивыми,
даже живописными домами, оградами, лестницами и скверами, в которых летом,
наверное, благоухают цветы, я наконец отыскиваю среди больших и маленьких
магазинов нужный мне, совсем уже скромный, даже как будто стыдящийся
своего названия магазинчик. Он и вывески-то не имеет, а просто рядом с
дверью прибита табличка, где после крупного слова "магазин" мелкими
буковками указано, что занимается он мелкооптовой торговлей и принадлежит
какой-то невероятно длинно называющейся организации.
  Я захожу в темноватое небольшое помещение, где за всеми тремя прилавками,
окружившими меня, скучает одна-единственная продавщица. За ее спиной
висит, нелепо распяленный на вешалке, темный, мятый комбинезон с безмерно
длинными штанами, а рядом, на другой вешалке, - черный сатиновый халат,
тоже какой-то невероятной длины.
  Немолодая продавщица точно в таком же халате сонно и безразлично следит за
мной, даже не меняя позы, в которой она только что дремала, и лишь
приоткрыв глаза при моем появлении.
  Я вежливо осведомляюсь:
  - Георгий Иванович у себя, товарищ Шпринц?
  От такого нестандартного вопроса продавщица слегка оживляется, даже
поправляет прическу и, повернувшись и откашлявшись, громко кричит в
какую-то дверь за прилавком:
  - Георгий Иванович, к вам пришли!
  И через минуту передо мной появляется маленький, тщедушный человек, лысый,
с торчащими ушами, в больших очках с сильными стеклами. Узенькое, мышиное
личико его все в морщинах, под острым носом топорщатся рыжеватые усики. На
нем тоже черный сатиновый халат, под которым видны полосатая рубашка и
тоже полосатый, но другого цвета галстук.
  - Вы ко мне? - настороженно спрашивает Шпринц.
  - Именно к вам.
  - Тогда прошу, - он делает широкий жест в сторону двери, из которой
появился. - Там говорить будет удобнее.
  Мы проходим в темный коридорчик и тут же попадаем в маленький, тесный
кабинет директора. Все тут сверхскромно, стандартно и задержать взгляд
решительно не на чем. Над директорским креслом висит написанное цветными
карандашами соцобязательство на прошлый квартал, рядом ежемесячный скучный
календарь, какие-то бледно отпечатанные на машинке списки. Возле самой
двери прибита небольшая вешалка. Я снимаю пальто.
  Георгий Иванович предупредительно указывает мне на старенькое кресло возле
своего стола, а сам, легко прошмыгнув между столом и стенкой с
соцобязательством, привычно располагается на своем рабочем месте, причем
крохотная его фигура сразу как бы растворяется среди окружающих его бумаг
и папок и над столом торчат только уши и очки.
  - Тэк-с. Чем могу служить? - спрашивает он, склонив лысую голову набок и
водянисто глядя на меня сквозь стекла очков.
  Эти огромные очки в темной тяжелой оправе словно защищают его от
окружающих.
  - Я из милиции, - говорю я самым миролюбивым, почти дружеским тоном. -
Случилось, понимаете, несчастье.
  - Какое еще, господи боже мой?
  - Вы, конечно, знали Гвимара Ивановича?
  - Еще бы! И знал, и, так сказать, знаю. Честнейший...
  - Погиб.
  - Что-о?!
  Шпринц даже подскакивает на своем кресле.
  - Увы! - печально говорю я. - Вы же знаете, у него были дела в Москве.
  - О его делах, так сказать, понятия не имею, поверьте мне.
  Он прижимает маленькие ручки к груди. Вид у него до крайности испуганный.
  - Это уже не имеет значения, - я качаю головой. - Вместе с Гвимаром
Ивановичем ушли и все его дела, в лучший мир, как говорится.
  - Но как это случилось, господи боже мой? - весь трепеща, спрашивает
Георгий Иванович. - Вы мне можете сказать?
  - Убит, - коротко говорю я.
  - Убит?! За что?!
  - Вот это меня к вам и привело.
  - Но я же, так сказать, ничего не знаю... Клянусь, ничего не знаю... -
испуганно лепечет Шпринц. - Если бы я, так сказать, знал... Поверьте...
  - Верю, верю. Откуда вам это знать. Но его самого-то вы же знали? По
крайней мере, так же, как он вас, когда рекомендовал на этот пост.
  Я указываю на стол.
  - Ну, в какой-то мере, с какой-то, так сказать, стороны, конечно, я его
знал. Какой может быть разговор, - разводит руки Георгий Иванович,
откидываясь на спинку кресла. - Это, конечно, сам по себе факт.
  - И некоторых его знакомых в Москве тоже знаете?
  - Кого вы, так сказать, имеете в виду? - настораживается Георгий Иванович.
  - Поясните, так сказать, на факте.
  - Ну, ну. Вы же знаете этих людей лучше меня, - примирительно говорю я. -
Будет даже неудобно, если я их вам буду называть. У нас же неофициальный
разговор.
  - Вы тысячу раз правы, тысячу! - восклицает Георгий Иванович, оживляясь и
снова прижимая руки к груди. - Знакомые у него там есть... так сказать,
были. Это сам по себе безусловный факт. Но, господи боже мой, зачем он
туда, к ним поехал? Вы можете мне пояснить? - с мученической гримасой
вопрошает Георгий Иванович.
  - Полагаю, что повидаться, - говорю я.
  - Да, да, - горячо подхватывает Шпринц. - Вы тысячу раз правы, тысячу! У
него там есть... был, так сказать, задушевный приятель, это сам во себе
факт.
  - Деловой приятель, - поправляю я.
  - Да, да, деловой, - снова подхватывает было Шпринц, но тут же, словно
поперхнувшись, внезапно умолкает.
  - Представьте, Георгий Иванович, - сочувственно говорю я. - Вот в том
самом дворе, где этот приятель живет, его и убили.
  - У Виктора Арсентьевича?! - в полной панике восклицает Шпринц. - Быть
того не может! Господи боже мой...
  - Почему же не может? Всякие споры, ссоры иногда кончаются бедой.
  - Да, да... Морально, так сказать, опущенные люди... Это сам по себе
факт... - растерянно лепечет Георгий Иванович, не сводя с меня испуганных
водянистых глаз. - Ужас просто, господи боже мой!.. Я же говорю... Им бы
только урвать... Только себе...
  - Вот и Лев Игнатьевич...
  - Не говорите о нем! - с негодованием восклицает Георгий Иванович. - Это
шакал, уверяю вас!.. Это, так сказать, гиена... Его и сам Виктор
Арсентьевич терпеть не может, господи боже мой...
  - Но принимает, - на всякий случай вставляю я.
  - А что, так сказать, делать остается? Только приятных людей принимать?
Морально, конечно, хотелось бы. Но фактически...
  - Вы давно его видели?
  - Кого, простите?
  - Да Виктора Арсентьевича.
  - Прошлым летом. Приезжал отдыхать с супругой. Милейший человек. И
абсолютно культурный. Это сам по себе тоже факт, уверяю вас.
  - И деловой?
  - О-о! Я понимаю, так сказать, ваш намек, - с хитрой улыбочкой грозит мне
пальцем Георгий Иванович. - Понимаю. Но имейте в виду, его поставки нам
вполне официальны. Он лишь выполняет указание руководства, это сам по себе
абсолютный факт! - Палец Георгия Ивановича, описав плавную кривую,
многозначительно поднимается над его головой.
  И тут я вспоминаю рассказ Лиды о каких-то внеплановых поставках пряжи,
причем самые большие партии ее шли из Москвы. Уж не от Виктора ли
Арсентьевича? Это интересно проверить.
  - Вы имеете в виду пряжу? - спрашиваю я.
  Шпринц важно кивает.
  - Именно, так сказать, ее.
  - Но Гвимар Иванович после ухода из магазина разве имел к ней отношение?
  - Не имею понятия! - поспешно восклицает Шпринц и выставляет перед собой
обе руки, словно защищаясь от кого-то. - Уверяю вас, не имею! Бумаги идут
абсолютно официальным путем. Через управление Разноснабсбыта. За высокой
подписью, это сам по себе, без сомнения, факт.
  - Ну, небось толкачи все-таки требуются? - наивно спрашиваю я.
  В самом деле, я не очень-то разбираюсь в этих тонкостях, тут ведь не моя
епархия. И, видимо, Георгий Иванович своим обостренным чутьем улавливает
это и заметно приободряется. На лице его появляется даже некое
покровительственное выражение.
  - Всюду нужны толкачи, это сам по себе факт, - солидно кивает он. - Куда
денешься? Так уж все устроено, к вашему сведению.
  - И Ермаков...
  - Господи боже мой, при чем тут Гелий? - снова впадает в панику мой
собеседник. - У него же, так сказать, другая система. Это абсолютный факт.
Даже не говорите про него, боже мой...
  - Но Лев Игнатьевич...
  Я нарочно сейчас подбрасываю ему эти имена, всякие имена. Пусть он
разбирается по-быстрому, в спешке, что я в самом деле знаю и чего нет, где
я попадаю в точку, а где пальцем в небо. Пусть разбирается и при этом,
конечно, неизбежно будет путаться. В этой путанице, спешке и нервничанье
я, возможно, кое-что полезное ухвачу. Даже уже ухватил, черт возьми!
  - Вот тут не верьте! - захлебываясь от негодования, почти кричит Георгий
Иванович и заклинающе протягивает ко мне короткие ручки. - Не верьте этому
человеку, умоляю вас! Обманщик и демагог! Это абсолютный сам по себе факт.
Подпустит такое, такие, так сказать, экономические обоснования выведет,
что тебе ученый, боже ты мой. А сам... родного отца зарежет! Всех продаст!
Ах, господи боже мой, Гвимар... Какая беда, какая беда...
  И Шпринц в припадке искреннего отчаяния хватается за голову.
  Но я так быстро не могу переключиться на покойного Гвимара Ивановича.
"Экономические обоснования"? "Демагог"? Ведь это очень похоже на моего
собеседника в кафе, на пресловутого Павла Алексеевича. А Лев Игнатьевич -
ведь это простая квартирная кража, вульгарная квартирная кража без всякой
демагогии и экономических обоснований. Ничего не понимаю! И на всякий
случай я подбрасываю Шпринцу еще одно имя.
  - А Павел Алексеевич? - спрашиваю я.
  - Кто? - удивленно смотрит на меня Шпринц, обрывая свои причитания.
  - Павел Алексеевич, - повторяю я.
  - Извините, извините. Но такого не знаю, - категорически объявляет Георгий
Иванович и, в свою очередь, спрашивает, причем голос у него начинает снова
дрожать: - Кто же его, так сказать, убил, вы выяснили?
  - Да, - киваю я. - Представьте, ваши же уголовники, из вашего города. И
после этого они еще обокрали квартиру Виктора Арсентьевича.
  - Не может быть!
  - Увы, да.
  - Ой, что творится, господи боже мой! - снова начинает причитать Георгий
Иванович, хватаясь за голову. - Отказываюсь верить! Отказываюсь, и все!
Ну, с Гвимаром я хоть как-нибудь, но понимаю. Лев на что хотите пойдет,
если... если, доп