трезвый как стеклышко.  От  неожиданности я
чуть не бодаю головой витрину "Березки".
     - Так  где  эта  самая стекляшка?  -  нетерпеливо повторяет свой вопрос
Мушанский.
     - Да тут... - сбивчиво продолжает Игорь. - Рядом. У Сандунов.
     - Это где такое? - Мушанский поворачивается к Элеоноре.
     - Сандуновские бани. Действительно недалеко.
     - Ладно,  - решает Мушанский и снова незаметно оглядывается. - Подъедем
туда, выволочем этого братца, и вы его на такси везете к себе, договорились?
- обращается он к Игорю.
     Тот, взмахнув рукой, прижимает ее к груди.
     - Точно,  точно,  -  захлебываясь, говорит он. - Вещички его заберем, и
айда.
     А я краем глаза замечаю,  как после этого взмаха рукой из длинного ряда
машин у тротуара неожиданно выползает знакомая "Волга" и,  набирая скорость,
уходит в сторону площади Пушкина.
     Между тем Варвара,  Игорь, Мушанский и Элеонора Михайловна направляются
к стоящему невдалеке "Запорожцу".
     Кто-то трогает меня за плечо.
     - Пошли, - шепчет Валя Денисов. - У нас тут еще машина.
     Когда мы садимся, я, не удержавшись, спрашиваю:
     - Где Откаленко успел хлебнуть?
     Валя в ответ беззвучно смеется, а Петя Шухмин самодовольно поясняет:
     - У  меня тут  рядом в  ресторане приятель администратором работает.  В
момент все сообразил. Игорь рот ополоснул, и порядок.
     Где только у этого Петьки нет приятелей! Просто фантастика какая-то.
     Мы  медленно  движемся в  потоке  машин,  не  выпуская из  вида  желтый
"Запорожец".  На площади Пушкина мы поворачиваем и спускаемся вдоль бульвара
до  Трубной,  там  огибаем сквер,  и  вот  уже перед нами полутемный,  круто
карабкающийся вверх узкий переулок.
     До  этого  места  Мушанский никоим образом не  мог  нас  заметить среди
других машин.  Здесь же,  в переулке,  следовать за "Запорожцем" опасно.  Мы
останавливаемся  перед  поворотом  в   переулок.   Впереди  тускло  светятся
прозрачные стены какого-то закусочного павильона. Возле него темнеет машина.
"Запорожец" медленно приближается к ней. Мы с Валей бежим вверх по переулку,
оставив Петю Шухмина на углу.  Он должен держать зрительную связь с нами и с
оставленной за углом машиной.
     Я вижу, как "Запорожец" тормозит возле закусочной. Нам остается до него
метров сорок.  Вот  вылезает Варвара,  за  ней  Игорь...  и  все.  Мушанский
остается в машине.
     Все осложняется.  Его,  видимо,  оттуда не выманишь.  И оттуда он может
открыть стрельбу. И попытаться удрать на машине он тоже может. Ведь Элеонора
Михайловна осталась за рулем.
     Мы на бегу переглядываемся с Валей.
     - Плохо, - говорю я.
     Он кивает в ответ.
     Мы видим, как Игорь нагибается к опущенному стеклу машины. Наверное, он
просит Мушанского помочь вывести подгулявшего братца из  закусочной.  Но тот
отказывается,  безусловно отказывается,  и Игорь оборачивается к Варваре. Он
явно тянет время и соображает,  как поступить. В соседней машине наши, но им
нельзя  показываться,   нельзя  в  такой  невыгодной  ситуации  броситься  к
"Запорожцу". Мушанский немедленно откроет стрельбу.
     Игорь совершил ошибку.  Ему следовало там же,  в машине,  навалиться на
правую руку Мушанского,  не  дать ему  выстрелить.  И  тут же  подскочили бы
ребята.  Но  Игорь,  вероятно,  боялся.  Не за себя,  конечно.  Он боялся за
женщин.  Случайный выстрел,  и кто знает,  что бы он принес... Но теперь уже
поздно думать об этом. Сейчас дорога каждая секунда.
     Мы с Валей уже совсем близко.
     И тут я решаюсь.  Я знаю,  все внимание Мушанского сейчас сосредоточено
на Игоре и Варваре.  Я подхожу с другой стороны, где за рулем сидит Элеонора
Михайловна. Остановившись в двух шагах от машины и чуть-чуть сзади, так, что
Мушанский  меня  не  может  увидеть,   приветственно  машу  рукой.  Элеонора
Михайловна сразу замечает меня, открывает свою дверцу и торопливо выбирается
из машины. В волнении она даже хватает меня за руку.
     - Виталик!  Опять чудо?  Но это просто счастье, что вы тут. Мы попали в
дурацкую историю. Жора просто взбешен.
     - Разве он здесь? - удивленно спрашиваю я.
     - Ну да. Он в машине. Идите к нему.
     Я  отстраняю ее  и,  не  задумываясь,  кидаюсь через  открытую дверцу в
темное, пахнущее кожей нутро машины.
     Все происходит так стремительно и неожиданно, что Мушанский не успевает
даже  повернуть  голову.  Я  перелетаю  через  спинку  переднего  сиденья  и
наваливаюсь на него.  Левая рука Мушанского оказывается подмятой, а правую я
хватаю и успеваю вывернуть так, что теперь он может стрелять только в самого
себя.
     Мушанский оказывается совсем  не  таким  хлипким,  он  пытается скинуть
меня,  и  я  чувствую,  что  одной  рукой не  удержу его.  Но  в  машине уже
оказывается Игорь.  Теперь легче.  Моя рука проникает в карман Мушанского, я
почти  автоматически нащупываю нужное место на  его  запястье,  и  судорожно
сжатые пальцы его слабеют.  Я  перехватываю пистолет.  Снаружи кричит что-то
Элеонора Михайловна.
     Мушанский оглушен всем случившимся и  не сразу приходит в себя.  Его не
очень любезно выволакивают на тротуар.  Он изо всех сил сопротивляется, не в
состоянии,  видимо,  сообразить,  что все это уже бесполезно. На разъяренном
его лице сверкают глаза,  он рычит, отбивается, пробует даже кусаться. Его с
трудом  удерживают  двое  наших  ребят.   Рядом  стоит  и   рыдает  Элеонора
Михайловна.
     Снизу подползает вторая наша машина.
     Игорь  уже  успевает связаться по  радио  с  Кузьмичом и  докладывает о
завершении операции.  Получен приказ доставить в отдел не только Мушанского,
но и  Элеонору Михайловну,  Варя тоже едет с  нами.  Она притихла и выглядит
испуганной.
     Кузьмич сообщает,  что  дал  приказ  об  аресте Худыша и  обыске в  его
квартире.  Это осуществит группа наблюдения. У них уже с утра на руках ордер
прокурора.  Осторожный Семен Парфентьевич,  наверное,  и сам не подозревает,
сколько краденых вещей осело у  него  в  доме.  Ведь  подарки супруге он  за
таковые не считает, и знаменитый ключ по-прежнему висит на стене.
     Я  сажусь в машину,  куда заталкивают Мушанского.  Очутившись на заднем
сиденье между Петей Шухминым и  еще одним сотрудником,  он затихает.  Петя в
таких случаях всегда производит должное впечатление на задержанных.
     Игорь с Варей садятся во вторую машину. Элеонора Михайловна оказывается
в своей,  впервые,  наверное, совершая на ней путь в качестве пассажира. Она
совершенно ошеломлена всем случившимся и  почему-то беспрерывно спрашивает у
всех: "Где Виталик?"
     Итак,  мы свою часть дела выполнили.  Мы нашли и  задержали Мушанского,
обнаружили его  связи,  собрали и  закрепили первые  улики.  Теперь дело  за
следователем. А там и суд.
     Я удовлетворенно вздыхаю, прислушиваясь к тишине за моей спиной, и даже
начинаю  понемногу задумываться над  всякими  текущими  делами.  Все  вполне
естественно.  Ведь не мог же я себе представить в тот момент, что раскроется
на первом же допросе Мушанского.
     Машины одна за  другой въезжают во двор.  Первым мы выводим Мушанского,
поднимаемся с  ним на второй этаж и оставляем в моей комнате в обществе Пети
Шухмина и еще одного сотрудника.
     В соседнюю комнату очень вежливо просят пройти Элеонору Михайловну. Она
уже  пришла в  себя,  кокетливо поглядывает на  сотрудников,  даже  пытается
шутить.  Меня она демонстративно не  замечает.  Главным объектом ее внимания
становится Валя Денисов.  Он  кажется Элеоноре Михайловне наиболее доступным
для ее чар. Она бросает на него выразительные взгляды, томно вздыхает и всем
видом своим дает понять,  как несправедливо с  ней обошлись и  как она будет
признательна за сочувствие и помощь.  Валя стоически выдерживает натиск.  Он
даже соглашается побыть с  Элеонорой Михайловной,  пока мы с  Игорем идем на
доклад к Кузьмичу.
     Тот встречает нас спокойно, даже как-то буднично.
     - Ну  молодцы,  -  говорит  он.  -  Мушанского допросим  завтра  утром.
Элеонору эту самую можно сейчас.  Но кто-нибудь другой,  не вы. И пусть себе
домой отправляется.  Как только закончат там обыск и привезут муженька. Этот
гусь у нас останется. Санкция на его арест получена.
     - А Варя? - спрашиваю я.
     - Варю отвези домой.  Спасибо от  всех нас скажи.  Пригласим ее,  когда
потребуется.
     - Мне что делать, Федор Кузьмич? - спрашивает Игорь.
     - Тебе?  -  Кузьмич чуть заметно усмехается.  -  Отправляйся-ка  домой.
Что-то водочкой от тебя попахивает. Как бы твоя Алла чего не подумала.
     И только сейчас мы с Игорем вспоминаем про концерт,  на который мы уже,
правда,   опоздали.   Взгляды  наши  на  секунду  встречаются,  и  мы  почти
одновременно встаем.
     - Разрешите идти? - спрашивает Игорь.
     - Давайте.
     Но Кузьмич сказал мне "отвези", поэтому я отваживаюсь попросить машину,
она нам с Игорем очень пригодится сейчас.
     - Бери, - разрешает Кузьмич.
     Все складывается как нельзя лучше.  Мы завозим Варвару домой,  усталую,
довольную, страшно гордую ролью, которая выпала ей во всей этой операции. Мы
по очереди крепко жмем ей на прощанье руку и мчимся в театр.
     Там уже заканчивается первое отделение концерта.  В зал нас не пускают,
и мы отправляемся в буфет. Берем по бутылке пива и гору бутербродов. Голодны
мы  оба  зверски.  Но  тут  я  соображаю,  что  сейчас  начнется антракт,  и
предусмотрительно беру еще бутылку фруктовой воды и  пирожные.  Игорь вполне
одобряет эту  акцию и,  в  свою очередь,  покупает еще  плитку шоколада.  Он
озабочен  встречей  с  Аллой  после  утреннего конфликта.  Его  опоздание на
концерт еще больше усугубляет ситуацию. Я его прекрасно понимаю.
     - Можешь быть спокоен,  -  говорю я  ему.  -  С  ней все-таки как-никак
Светка.
     В ответ Игорь только пожимает плечами.
     Мы успеваем съесть лишь по два бутерброда,  как начинается антракт.  Из
зала валит народ,  наиболее нетерпеливые уже бегут к буфету, и там мгновенно
возникает очередь.  Игорь остается за столиком,  а меня делегирует встречать
дам. Это, кстати, непростая задача - найти их в такой толпе.
     Но  вот наконец я  их  замечаю в  кружащем по  фойе бесконечном людском
хороводе.  Точнее,  я вижу только светлую, чуть растрепанную голову Светки и
рядом высоко взбитую, отливающую бронзой аккуратную прическу Аллы.
     Я пробираюсь к ним.
     Они весело о  чем-то  беседуют.  Собственно,  говорит Светка,  а  Алла,
по-моему,  только улыбается, статная, белозубая, с черными живыми глазами на
смуглом лице.  Красавица,  да и только.  А вот Светку я не могу описать, это
что-то такое дорогое и близкое, что я не подберу слов.
     Светка первая замечает меня.
     - Витик! - радостно кричит она, притягивает меня за шею к себе и целует
в щеку.
     Я    несколько   смущенно   принимаю   ее   поцелуй.    Светка   ужасно
непосредственная, но все получается у нее так просто и мило, что ее ни в чем
нельзя упрекнуть.  И  мне,  признаться,  очень приятны и ее радость при виде
меня, и ее поцелуй.
     - А ты чего меня не целуешь? - спрашиваю Аллу.
     - А чем ты это заслужил? - улыбается она.
     - Может, я твоего Игоря сегодня спас?
     - Как так "спас"?  -  Улыбка мгновенно исчезает с  ее лица,  и в черных
глазах уже тревога.
     Мне становится стыдно.  С нашими женами так шутить нельзя,  это слишком
жестоко.
     - Ну,  ну, - говорю я. - Все как раз наоборот. Спас меня он от взбучки.
Кое-что я не сумел предвидеть. В общем, пустяки.
     - А где же он, твой спаситель? - спрашивает Светка.
     - Пошли,  -  говорю.  - Он там, в буфете. Мы приготовились к встрече на
должном уровне.
     И мы направляемся в буфет.
     При  виде горы бутербродов на  нашем столе Светка в  ужасе всплескивает
руками.
     - Боже мой! Вы собираетесь просидеть здесь весь концерт?
     - Не беспокойся, - говорю я. - Это все нам сейчас на один зуб.
     Неожиданно Игорь  вытаскивает из-под  столика  бутылку  сухого  вина  и
невозмутимо разливает его по стаканам.
     Я  смотрю на него с  восхищением.  Светка радостно хлопает в ладоши.  И
даже Алла улыбается. Но тут я прихожу в себя и беру инициативу в свои руки.
     - Дамы и господа, - говорю я торжественно, - прошу поднять ваши бокалы.
У нас сегодня маленький праздник, признаюсь вам. Мы наконец задержали одного
весьма опасного человека,  и  больше он никому не принесет беды.  Так что мы
герои сегодня, мы молодцы, что бы там начальство ни говорило.
     - За героев, которых мы любим, - объявляет Светка и смеется.
     Алла смотрит на своего Игоря, и тот хмуро отводит глаза.
     - Красиво научился говорить, - бормочет он.
     После  вина  мы  с  Игорем  уже  без  всяких  церемоний накидываемся на
бутерброды.  Светка и Алла деликатно откусывают свои пирожные и сочувственно
поглядывают  на  нас.   К  концу  антракта  с  бутербродами  покончено.   Мы
направляемся в зал.
     И  вот Райкин.  Изящный,  седой,  обаятельный Райкин.  Мы со Светкой то
хохочем как  сумасшедшие,  то  затихаем от  горько вдруг защемившей какой-то
струнки в душе. И с нами вместе хохочет и затихает весь огромный зал.
     Райкин меняет маски,  Райкин перевоплощается. Мужчины и женщины, старые
и молодые!  Типы! Типы проходят перед нами. Одним мы дружески улыбаемся, над
другими смеемся, третьих... третьих мы ненавидим!
     Концерт кончается.
     Мы  выходим из театра и  по дороге наперебой вспоминаем то одну сценку,
то другую, то какую-то реплику, то интонацию или жест артиста.
     - Здорово, что мы пошли, - говорит Игорь.
     - Виталию спасибо, - добавляет Алла. - И Свете.
     О,  она вдвойне довольна, стоит только посмотреть на ее физиономию. И я
подмигиваю Светке. Она, конечно, тоже все понимает.
     Мы прощаемся.  Чета Откаленко должна здесь погрузиться в троллейбус.  А
мы со Светкой идем пешком.  Идем и  идем по бесконечным улицам,  взявшись за
руки. Нам хорошо, лучше всех!
     И  когда я прощаюсь со Светкой,  обнимаю и целую ее на площадке,  возле
двери ее квартиры, у меня вдруг срывается:
     - Светка, декабрь - это слишком долго, понимаешь?
     Она молча кивает головой и утыкается мне в грудь.

     Утром в кабинет к Кузьмичу вводят Мушанского.
     Первый допрос. Мы с Игорем присутствуем на нем тоже.
     Да,  он здорово полинял за ночь,  этот артист. Черные с проседью волосы
зачесаны небрежно,  большие  выразительные глаза  сейчас  смотрят  тускло  и
настороженно,  рот плотно сжат,  и  губ не видно.  На его щеках и подбородке
проступила седоватая щетина.  Костюм измят.  Но  держится Мушанский пока что
спокойно, даже чуть презрительно.
     - Садитесь, - тоже очень спокойно говорит Кузьмич. - Кроме протокола, -
предупреждает он, - запись ведет магнитофон.
     - Техническая революция,  -  усмехается Мушанский.  -  И  у  вас  тоже,
оказывается. Поздравляю.
     И он отвешивает шутовской поклон.
     - А  паясничать не советую,  -  предупреждает Кузьмич.  -  И для начала
назовите вашу фамилию, имя.
     - Кротков Георгий...
     Но Кузьмич обрывает его:
     - Не надо.  Не надо называть все семь фамилий.  Достаточно будет только
одной, первой.
     Тон у Кузьмича буднично-спокойный, без тени раздражения, он скорее дает
совет,  чем приказывает. Мушанский несколько мгновений пристально, не мигая,
смотрит на него, потом отрывисто спрашивает:
     - А все семь вас не интересуют?
     - Нет,  -  отвечает Кузьмич.  -  Надо, чтобы на этот раз вас судили под
настоящей фамилией. В последний раз, я надеюсь.
     - Это почему же в последний? - настораживается Мушанский.
     - Так я надеюсь.
     - Почему вы так надеетесь?!  - срывается на крик Мушанский. - Почему, я
вас спрашиваю?!
     О,  как расшатались у него нервы,  как он боится этого нового суда, где
он  будет фигурировать не  только как вор,  но,  может быть,  и  как убийца!
Кузьмич, однако, и бровью не ведет.
     - Спрашивать буду я,  - спокойно произносит он. - Только я. А вы будете
отвечать.  Причем  правду.  Вранье  не  пройдет,  предупреждаю.  Итак,  ваша
настоящая фамилия?
     - Ну извольте, Мушанский! Георгий Филиппович!
     - Вот  это другое дело,  -  невозмутимо соглашается Кузьмич.  -  Пойдем
дальше. Где и когда родились, где учились?
     Мушанский продолжает говорить правду.  Это  приносит ему даже некоторое
облегчение.  Исчезает напряженность,  он  перекидывает ногу на ногу,  просит
закурить.
     - Так, значит, артистом стали, - констатирует Кузьмич. - И первая кража
у вас была где, у кого?
     - В Пензе,  - небрежно отвечает Мушанский, изящно потягивая сигарету. -
У главного режиссера театра.  Редкая скотина был, я вам доложу. И бездарен к
тому же  чудо-овищно!  Это,  между нами говоря,  в  большинстве театров так.
Бездари,  карьеристы прут вверх.  А настоящий,  подлинный талант,  он всегда
беззащитен.  Его топчут,  мнут, - он театрально вздыхает и проводит рукой по
лбу.  -  Я это не мог вынести.  Я их всех презирал, ненавидел. И страдал. О,
как я страдал! Если кто-нибудь когда-нибудь на свете...
     Голос его окреп,  завибрировал, глаза вдохновенно заблестели. Мушанский
все  больше  входит в  роль  страдальца и  непризнанного гения.  Но  Кузьмич
довольно бесцеремонно обрывает его.
     - Это  все потом,  -  он  решительно прихлопывает ладонью по  столу.  -
Насчет страданий.  Займемся пока  вашими преступлениями.  И  не  старыми,  а
последними.  Кстати, раньше вы между очередными арестами все-таки работали в
театрах, а потом перестали. Это почему так, а?
     - Я убедился в людской зависти и злобе, - с пафосом отвечает Мушанский.
- О,  если бы хоть где-нибудь меня оценили.  Хоть где-нибудь.  Но нет! И мой
талант погибал в  отчаянной,  неравной борьбе.  Вам  это не  понять.  Вам не
понять душу артиста! Вы...
     - Ну почему же не понять,  -  спокойно возражает Кузьмич.  - Нам всякие
души приходится понимать. Поймем и вашу.
     Интересно,  неужели Мушанский искренне считает,  что кто-то погубил его
выдающийся талант,  или  это зависть,  обычная зависть человека,  сознающего
свою бездарность?  В жизни встречаются, как вы знаете, оба варианта. Но есть
и  третий.  Разглагольствования  о  загубленном  таланте  нужны  только  для
прикрытия,  а  о чужой,  притом всеобщей безнравственности -  для оправдания
своей. Мелкой, пакостной душонке без этого невозможно существовать.
     - Ладно, - говорит между тем Кузьмич. - Хватит насчет театра и таланта.
Теперь  вопрос по  другой линии.  Раньше вы  занимались квартирными кражами,
так?
     - Допустим, - снисходительно соглашается Мушанский.
     - Почему вы теперь занялись кражами в гостиницах?
     - Я?..  -  очень естественно удивляется Мушанский.  -  Вы меня с кем-то
путаете.
     - Может быть,  с Жорой Кротковым? - усмехается Кузьмич. - Супруги Худыш
уверены, что вы Кротков.
     - Неостроумно, - сухо отрезает Мушанский.
     У него заметно портится настроение.
     - А  разве  остроумно отрицать то,  что  мы  уже  знаем?  -  спрашивает
Кузьмич. - Вы должны были бы это сразу понять.
     - Ничего  я  не  желаю  понимать,  -  с  вызовом отвечает Мушанский.  -
Повторяю, вы меня с кем-то путаете.
     - Нет,  мы вас ни с  кем не путаем,  -  Кузьмич качает головой.  -  Вас
опознают работники всех московских гостиниц,  где вы  побывали.  А  потом мы
отвезем вас в Ленинград и Харьков.  Там вас тоже опознают, будьте уверены. У
вас очень запоминающаяся внешность. И преступления тоже. Особенно последнее.
     Я замечаю, как у Мушанского начинают нервно подергиваться уголки рта.
     - Да-а,  -  невозмутимо продолжает Кузьмич. - Последний раз вы пошли на
убийство. А потом у вас появился и пистолет.
     - Толпа!  - со злостью кричит Мушанский. - Толпа может довести личность
до крайних мер самозащиты.  И тогда личность берется за оружие!  Понятно вам
это?!
     - Ну если каждая личность будет браться за оружие, - говорит Кузьмич, -
что получится?
     - Я  говорю не  о  каждой личности,  -  Мушанский презрительно пожимает
плечами.