аля",  "Галя -  соль с перцем",  "Галя - два
поцелуя..." Ну и так далее. Вот, пожалуй, и все.
     - Сильна девка,  -  удовлетворенно констатирует Петя Шухмин.  - С такой
намучаешься.
     - Объект трудный,  -  соглашается Валя и  аккуратно вкладывает бумаги в
папку.
     - Уж не к  ней ли летал этот бедняга из Куйбышева?  -  продолжает вслух
рассуждать Петя. - Тогда скорей всего у них роман был. С такой без романа не
обойдешься.
     - Вопросов по Одессе у  нас много,  -  раздраженно говорю я.  -  Зурих,
имейте в виду, там тоже пасется.
     - Значит,   так,   -   кладет   конец   нашим   разговорам  Кузьмич   и
многозначительно предупреждает:  -  Вечером кое-что  решим.  А  пока,  -  он
поворачивается ко мне, - поезжай к... этому самому... Бурлакову. Что он даст
о Зурихе, интересно. И по Одессе. Вот два главных пункта. Понял?
     Он испытующе смотрит на меня поверх очков.
     - Понял, - бурчу я в ответ. - Чего же тут не понять?
     - Ну  и  ладно,  -  удовлетворенно констатирует Кузьмич и  прихлопывает
ладонями по столу. - Вы свободны, милые мои. А ты, - обращается он ко мне, -
задержись.
     Когда остальные выходят, он спрашивает:
     - Проводил Откаленко?
     - Проводил, - недовольно говорю я и с неожиданной горячностью добавляю:
- Нельзя его было в  таком состоянии посылать,  вот что я  вам скажу,  Федор
Кузьмич.
     - Это в каком же таком состоянии?
     - Ну, в общем, нервы у него не в порядке.
     Кузьмич усмехается.
     - У тебя, я смотрю, нервы тоже не в порядке.
     - Нам надо было ехать вдвоем, - упрямо говорю я.
     - Так всюду и вдвоем?  - хмурится Кузьмич. - Не надоело за чужой спиной
работать?
     - Дело не в этом.
     - В  этом,  в  этом.  Ну  мы  еще вечером поговорим.  А  сейчас давай к
этому... Бурлакову. И нервы свои спрячь, понял? Пока они тебя не подвели.
     Я подчеркнуто официально отвечаю:
     - Слушаюсь.
     И  выхожу из  кабинета.  Во мне все кипит.  Кузьмич иногда бывает туп и
бесчувствен как доска!
     Тем не менее,  придя к себе, я усаживаюсь за телефон и звоню Бурлакову,
пока этот пенсионер не  отправился куда-нибудь на  прогулочку.  Отвечает мне
густой, уверенный бас.
     - Светозар Еремеевич?
     - Он самый. С кем имею честь?
     Я вежливо представляюсь и объясняю:
     - Хотелось бы  с  вами повидаться и  кое о  чем посоветоваться.  У  вас
найдется время?
     - Что ж. К вашим услугам.
     - Скажем, через часок?
     - Милости прошу. Самому-то уже трудновато.
     - Понимаю, понимаю. Я заеду. Адрес ваш какой?
     Делаю  вид,  что  записываю  адрес,  и  кладу  трубку.  Затем  еще  раз
просматриваю всякие свои записи и кое-что обдумываю. К такой беседе все-таки
следует подготовиться.
     Пустой стол Игоря напротив все  время отвлекает меня,  все время чем-то
тревожит.
     Ровно через час я подъезжаю к знакомому дому.
     Бурлаков сам открывает мне дверь.  Действительно, громадный, неохватной
толщины дядя  занимает чуть  не  весь  дверной проем.  Розовое,  в  глубоких
складках широкое лицо,  ежик  седых волос стоит над  головой как  серебряный
нимб.  На  Бурлакове  мятые  пижамные  штаны,  застиранные до  белесости,  и
роскошная домашняя куртка  из  темно-красного бархата с  золотыми жгутами на
животе.
     - Прошу,  прошу -  гудит Бурлаков и  при  этом улыбается так  радостно,
словно долгожданному гостю.
     Улыбка  у  него  ослепительная,  ровные  белоснежные  зубы  слишком  уж
назойливо напоминают о дантисте. Я снимаю пальто и прохожу вслед за хозяином
в столовую. Еще в коридоре обращаю внимание на деревянную винтовую лестницу,
ведущую на второй этаж, и на красиво застекленные двери в другие комнаты.
     Столовая заставлена мебелью.  Какие-то  старинные,  затейливые стулья с
высокими спинками,  громадный,  в полстены,  буфет,  тугие, обтянутые шелком
пуфики,  два мощных "вольтеровских" кресла в углу,  обитые зеленым сукном, с
красивыми  резными  подлокотниками,  круглый  стол  на  искусно  выполненных
львиных лапах,  хрустальная люстра над  ним,  как юбилейный сахарный пирог с
воткнутыми в  нем  белыми свечами.  По  стенам густо  развешаны сомнительных
достоинств картины в  золотых багетах,  громадные и  совсем  маленькие.  Под
французов и итальянцев, если не ошибаюсь.
     Впрочем,  рассмотреть картины я  не успеваю.  Бурлаков усаживает меня в
одно из  кресел,  сам опускается в  другое.  Рядом оказывается полированный,
вполне  современный журнальный  столик  на  тоненьких  дрожащих  ножках.  На
столике лежат большие шахматы,  две пестрые коробочки сигарет,  одна из  них
"Кент",  красивая  газовая  зажигалка  и  громадная  пепельница из  цветного
чешского стекла.
     Мы закуриваем.
     - Слушаю  вас,   молодой  человек,   -   добродушно  рокочет  Бурлаков,
откидываясь на спинку кресла.
     Но  маленькие светлые глазки  его  под  набрякшими веками  изучают меня
довольно откровенно.  Во взгляде его чуть заметна ирония.  Меня он, кажется,
всерьез не воспринимает.  Мальчишка,  вот и все.  "Тем лучше",  -  сказал бы
Кузьмич. Но меня это задевает.
     - Видите ли, Светозар Еремеевич, - осторожно говорю я, - нас интересует
один человек,  который когда-то  попадался вам на пути.  Может быть,  вы его
вспомните. - И, как бы между прочим, добавляю: - Вас-то он, конечно, помнит.
     - Кто же это такой? - спокойно интересуется Бурлаков.
     - Некий Зурих Михаил Александрович.
     - Зурих...  Зурих...  -  бормочет  Бурлаков,  затягиваясь  сигаретой  и
задумчиво глядя куда-то в пространство.
     Ответить сразу ему мешает мой неприятный,  хотя и не совсем ясный намек
на  то,  что  Зурих его  помнит.  Бурлаков,  наверное,  пытается его  сейчас
оценить.
     Наконец он выдавливает:
     - Что-то, признаться, не помню такого.
     - Недавно снова приезжал в Москву, - подсказываю я. - Правда, фамилия у
него на этот раз была Николов.
     - Гляди, - усмехается Бурлаков. - Ну артист...
     - Тоже не припоминаете?
     - Николова? Откуда же?
     - Тогда сначала напомню вам фамилию Зурих,  - говорю я. - И пожалуй, не
теми фактами,  которые он может сообщить,  а теми, что вы сами сообщили. Так
вам, пожалуй, будет легче вспомнить.
     Я улавливаю настороженность в глазах Бурлакова,  даже некоторую опаску.
И относится это,  конечно,  к моему намеку на факты,  которые может сообщить
Зурих.  Из чего следует, видимо, сделать вывод, что Бурлаков скорей всего не
знает,  где сейчас находится Зурих,  возможно,  он и у нас уже. И во-вторых,
Бурлаков, очевидно, не уверен, что Зурих будет молчать, попав к нам.
     То,  что Бурлакова одолевают все эти сомнения,  и  хорошо и плохо.  Все
зависит от того, решит ли он, что Зурих у нас или нет. Если решит, то будет,
конечно,  защищаться и  что-то  о  Зурихе скажет.  Если же нет,  то побоится
помочь нам напасть на его след и ничего не скажет.
     Как  мне  хочется в  этот момент взять его "на пушку" и  сообщить,  что
Зурих у нас.  Но делать это ни в коем случае нельзя. И не только потому, что
если  я  ошибаюсь и  Бурлаков знает,  где  на  самом деле  сейчас Зурих,  то
разговор будет  безнадежно сорван  и  я  вообще ничего не  узнаю.  Главное в
другом,  в  том,  что обманывать Бурлакова я  не имею права,  это бесчестный
прием,  и  он  до  добра  не  доводит.  Но  вот  посеять  в  душе  Бурлакова
неуверенность и  тревогу,  вызвать  всяческие опасения  и  тем  толкнуть  на
какой-то необдуманный,  неосторожный шаг,  заставить проговориться, на это я
имею право, и это надо постараться сделать. Словом, обхитрить я его могу, но
обмануть нет.
     - Ну, ну, интересно даже, - говорит Бурлаков. - Чего такое я сообщил об
этом Зурихе.  Может,  я его и вспомню.  Народу-то тьму-тьмущую на своем веку
встречал. Интересно даже...
     Но  я  чувствую,  что  ему совсем не  интересно,  ему все это в  высшей
степени неприятно и боязно тоже!
     - Для этого придется напомнить вам, Светозар Еремеевич, одно дело.
     И я пересказываю ему то самое судебное дело.  При этом даю понять,  что
верю и  в  полную непричастность к  нему самого Бурлакова,  и  в  абсолютную
правдивость его показаний как свидетеля.  Особо останавливаюсь я на эпизоде,
где Бурлаков упомянул Зуриха.
     Все это его, естественно, вполне устраивает и даже вызывает симпатию ко
мне.  Но, с другой стороны, это как бы обязывает его пойти мне навстречу, не
разрушить мое  впечатление о  его  роли в  том  деле,  и  ему  волей-неволей
приходится вспомнить упомянутый мною эпизод.
     - Зурих,  Зурих...  Да, да... был такой, - с видимым, даже подчеркнутым
усилием вспоминает Бурлаков.
     - Что он собой представляет?  - спрашиваю я. - Поделитесь впечатлением,
Светозар  Еремеевич,   -  и  со  значением  добавляю:  -  Очень  мы  на  вас
рассчитываем.
     - Ну  особо-то  не  рассчитывайте,  -  размягченно  гудит  Бурлаков.  -
Память-то, знаете, стала того...
     - Ничего. Я вам помогу.
     И тут же замечаю,  что Бурлакову не очень нравятся мои последние слова.
Что ж,  не все же его гладить по шерстке.  Пусть не думает, что я каждое его
слово на веру приму.
     - Ну что я о нем помню...  -  собирается с мыслями Бурлаков и,  видимо,
лихорадочно соображает,  что же такое сообщить о Зурихе,  чтобы и впросак не
попасть, и лишнего чего-нибудь не брякнуть.
     Я его не тороплю, пусть подумает.
     - Значит,  приехал он вроде бы из Одессы...  - начинает Бурлаков. - Да,
да,  из Одессы.  Командировка у него еще была,  помню.  Что-то там по обмену
опытом,  если не  ошибаюсь.  А  у  нас  в  это время голова о  другом болела
Махинации всякие обнаружились, дефицитный материал на сторону плыл. Вот и те
тридцать тонн керамзита,  -  в голосе Бурлакова слышится металл благородного
негодования,  он  входит в  обличительный раж и  даже,  как видите,  кое-что
преувеличивает.  -  Ну жуликов-то мы,  конечно, за шиворот. И под суд, чтобы
неповадно было А этот самый Зурих...  Думается мне теперь, и он к этим делам
руку приложил.  Но тогда впечатление производил самое благоприятное.  Беседы
такие умные вел, что ой-ой-ой.
     - И дома у вас бывал, - не то спрашиваю, не то подсказываю я.
     - Разве гниль-то сразу увидишь? - продолжает с негодованием Бурлаков. -
Пуд  соли с  таким подлецом сперва съесть надо.  Тем более...  -  Но  тут он
спохватывается и поспешно добавляет:  -  По чести говоря,  помнится, однажды
был он у меня дома, напросился.
     - А в Одессе у него семья? - спрашиваю я, делая вид, что не замечаю его
оговорки.
     - Какая там семья,  -  расплывается в улыбке Бурлаков. - Так, знаете...
одна любовь.  С ней и в Москву прикатил. Ох и девка... Для супруги, я скажу,
слишком хороша.
     Толстая физиономия его приобретает мечтательное выражение,  и он сладко
чмокает губами.
     - Звали-то ее как? - с неслужебной, а чисто мужской заинтересованностью
спрашиваю я, подыгрывая Бурлакову.
     - Галина Остаповна... - все так же мечтательно отвечает он.
     Вот это открытие! Ради одного его стоило навестить Бурлакова.
     - Ну  а  может быть,  и  жена?  Красота,  это,  знаете,  еще  ничего не
означает, - все тем же тоном продолжаю я обсуждать эту животрепещущую тему.
     - Что вы!  Какая там жена... - отмахивался Бурлаков, весь еще во власти
приятных воспоминаний. - Жене разве такие подарки делают, какие он делал?
     - Какие же? - с любопытством спрашиваю я.
     - Ну,  к примеру,  золотое кольцо с камнями,  каждое по два карата,  не
меньше.   Старинной  работы.   Камушки,  как  ягодки,  на  стебельке  висят.
Неслыханной красоты кольцо, уверяю вас.
     - Ух ты... - восхищенно вздыхаю я.
     - А внутри, значит, надпись изобразил, - увлеченно продолжает Бурлаков.
- Как сейчас помню: "Галочке от М.3. на всю жизнь".
     Второй факт, который стоит не меньше первого!
     - Ну вот видите?  -  говорю я.  -  "...на всю жизнь". Выходит, все-таки
жена она ему.
     Бурлаков с откровенной иронией смотрит на меня.
     - Эх,  молодой человек,  что вы понимаете?  -  вздыхает он.  -  Да если
хотите знать, он эту Галочку уже бросил, говорят. Вот вам и "на всю жизнь".
     Но я  чувствую,  что он доволен,  и не только сладкими воспоминаниями о
красивой Галине Остаповне,  но и тем,  что так ловко увел разговор в сторону
от  опасной темы  всяких  там  злоупотреблений и  махинаций в  тихую  заводь
любовных  утех.  И  я  пока  его  иллюзии  не  разрушаю.  Кстати,  факт  его
собственного знакомства с  Галиной Кочергой нам  тоже может пригодиться.  Об
этом он, конечно, не догадывается.
     - А вы-то память о себе ей тоже небось оставили?  - лукаво спрашиваю я.
- Не утерпели? Тем более если не жена.
     - Куда мне, старику!.. - машет рукой Бурлаков.
     Он закуривает новую сигарету и блаженно откидывается на спинку кресла.
     Но тут вдруг до него,  видимо,  доходит,  что он,  пожалуй,  уж слишком
расписал свои связи с Зурихом, и неожиданно резко заявляет:
     - Да  и  с  какой,  собственно,  стати мне ей чего-то дарить?  Люди,  в
общем-то, посторонние, незнакомые даже.
     Глазки его  наливаются холодом и  теперь смотрят на  меня  отчужденно и
даже подозрительно.  Я понимаю,  что лирическая часть разговора окончена,  и
пожимаю плечами.
     - Вообще-то верно,  -  соглашаюсь я и уже деловым тоном спрашиваю: - Не
помните, где Зурих тогда работал?
     - А черт его знает, где этот прохвост работал. Разве все упомнишь?
     - Недавно с ним в Москве большая неприятность случилась, - говорю я.
     - Это какая же? - настороженно интересуется Бурлаков.
     - В гостинице его обокрали.
     - Вот те раз!  -  не очень искусно демонстрирует удивление Бурлаков.  -
Скажи на милость.
     Ему,  конечно, все это давно известно, возможно, даже не только от Веры
Михайловны.
     Я чувствую, что больше ничего от Бурлакова не узнаю. Он уже отгородился
от меня и, возможно, даже казнит себя сейчас за болтливость.


                                Глава VII
                          СЕСТРЕНОК НЕ ВЫБИРАЮТ

     Поздний вечер. Я все еще сижу у Кузьмича. Он по привычке утюжит ладонью
свою седую макушку и, хмурясь, говорит:
     - Что значит "исчез"? Что это еще за чепуха такая?
     Он сердит и встревожен.  Я это прекрасно вижу. И я встревожен не меньше
его, даже больше. И сердит тоже.
     - Все-таки что-то случилось, - говорю я.
     - Панику порют.  Ну не ночевал в гостинице, не дал о себе знать. Что из
того? В нашей работе всякое может быть.
     - Вот именно, - многозначительно подтверждаю я.
     - А,  брось,  -  машет рукой Кузьмич.  -  Что это за настроение у тебя,
скажи на милость?
     - Я вам говорил,  Федор Кузьмич, не надо было посылать его одного. Не у
меня настроение, а у него.
     - Да  что  за  черт!  -  взрывается Кузьмич.  -  С  барышнями какими-то
кисейными работаю!  Настроение,  видите ли, у них! Нервные стали, - он берет
себя в  руки и  сухо говорит:  -  Ладно,  хватит.  Чтоб я  больше об этом не
слышал.
     - Разрешите мне поехать в Пунеж,  Федор Кузьмич,  - как можно спокойнее
говорю я.
     - Не разрешаю.  Ты поедешь в Одессу.  Найдется Откаленко,  не бойся.  А
если он глупости наделал... Да нет! Что мы его, первый день знаем?
     Кузьмич вытаскивает из ящика стола сигарету,  закуривает и машет рукой,
разгоняя дым.
     Я вижу,  с каким трудом он успокаивается. У него тоже шалят нервы. Но и
я взвинчен. Я целый день почему-то в таком состоянии, словно предчувствовал,
что что-то случится.
     - Давай займемся делом,  -  говорит Кузьмич.  -  Значит,  Одесса. Какие
факты привели нас к ней?
     - Пожалуйста,  -  нехотя  отвечаю я.  -  Значит,  так.  Если  начать  в
хронологическом порядке.  Зурих звонил туда Галине Кочерге и  говорил с  ней
дольше,  чем с  другими.  Потом она уехала якобы к  больной матери.  Денисов
установил:  мать больна не была, просто жила месяц у старшей дочери и сейчас
вместе с Галиной вернулась в Одессу, - незаметно для самого себя я увлекаюсь
и говорю уже с некоторой даже горячностью:  - Дальше. Зурих пытался подарить
Варе Глотовой браслет, купленный в комиссионном магазине в Одессе, возможно,
в  том самом,  где работает Галина Кочерга.  Он же дал Николову для связи ее
адрес,  а не чей-нибудь другой.  Отсюда можно сделать вывод,  что, во всяком
случае, деловые отношения у них сохраняются.
     - Так, так... - одобрительно кивает Кузьмич.
     - Потом.  В  Одессу срочно летал Клячко.  Цель пока неясна.  Там же,  в
Одессе,  вероятно,  жил и  работал Зурих.  По  крайней мере,  там он получил
командировку в Москву и, конечно же, туда угнал вагон дефицитного керамзита.
Ну что еще?  Кочерга замечена в спекуляции кофточками,  которые обнаружены у
Зуриха.  Наконец,  Зурих был в  близких отношениях с этой девицей и в Москве
подарил ей дорогое кольцо с надписью.  Вот,  пожалуй, и все... Да! Возможно,
что в Одессу Зурих направил какого-то головореза,  который звонил Пирожкову.
Вот и все факты по Одессе.
     - Немало...   немало...   -  задумчиво  произносит  Кузьмич  и  мнет  в
пепельнице недокуренную сигарету.  -  Очень  даже  немало...  Сам,  надеюсь,
видишь.  Итак, надо ехать, - он решительно прихлопывает ладонями по столу. -
Непременно надо ехать. Очень все там серьезно.
     - Конечно, Федор Кузьмич.
     - Вот и поедешь. С Денисовым.
     - Нет,  Федор Кузьмич,  -  твердо говорю я. - С Денисовым я бы не хотел
ехать.
     - Это еще почему?
     Кузьмич сердито и удивленно смотрит на меня.
     - Именно потому, что там все очень серьезно.
     - Что-то я тебя не понимаю, милый мой. Что ж, по-твоему, Денисов плохой
работник?
     - Не в этом дело.  Просто психологическая несовместимость. И потом... я
не люблю равнодушных.
     С Кузьмичом я привык быть всегда откровенен.  Я ему очень верю,  нашему
Кузьмичу. И он это знает.
     - Та-ак... - задумчиво произносит Кузьмич. - Интересно. Однако и одному
тебе будет трудно.
     - Там есть отличные ребята.
     - Это конечно.  И все же требуется рядом человек... Узел-то запутанный.
Эта  самая Галина и  ее  окружение...  Гм...  И  человек должен быть  умный,
опытный и...  какой-то другой, чтобы посмотреть на все по-другому, заметить,
чего ты можешь не заметить...
     Кузьмич размышляет вслух,  навалившись грудью на стол, и, прищурившись,
смотрит куда-то в пространство:
     - А что, если... Гм... если послать с тобой женщину?..
     - Женщину?! - изумленно переспрашиваю я. - Это еще зачем?
     Кузьмич усмехается.
     - Красивую молодую женщину. Нашего работника, конечно.
     - Мужчина надежней!
     - Гм...  видно, что ты с женщинами не работал, - очень серьезно говорит
Кузьмич.  - А они, милый мой, могут быть неоценимыми работниками. У них свои
качества,  которых у нас нет. Не замечал? Например, особая интуиция и особая
наблюдательность.  С ними иной раз скорее будут откровенны и легче вступят в
контакт.
     Я невольно улыбаюсь.
     - Уговорили,  Федор  Кузьмич.  Надо  только найти стоящего человека,  -
замечаю я.
     - Конечно, - соглашается Кузьмич. - Найдем. Есть у нас такой человек.
     - Кто же это?
     - Да вот хотя бы Златова Лена. Очень хороший работник.
     - Лена?!
     У меня, очевидно, в этот момент очень глупый вид. И Кузьмич еле заметно
усмехается.
     Я  решаю ничего не  объяснять.  Кузьмич опять скажет,  что  все это мои
причуды и нервы.
     - Вставай,  пошли, - говорит Кузьмич, потягиваясь. - Поздно уже. Завтра
утром все обговорим окончательно.
     Я машинально поднимаюсь и устало тру лоб. Черт возьми, слишком уж много
впечатлений для одного дня.

     Утром в кабинете Кузьмича я застаю высокую молодую женщину,  светлые, с
рыжеватым отливом волосы аккуратно собраны в  тугой  пучок  на  затылке,  на
впалых  щеках  чуть  заметный румянец,  строгая вертикальная складка залегла
между тонкими бровями,  серые глаза смотрят сухо и  внимательно.  Ей  бы еще
очки в роговой оправе. Типичная "училка", да и только.
     Впервые я вижу Лену так близко.  Тогда,  в троллейбусе,  она показалась
мне куда симп