имеряться к ней,
прикладываться, проверять ее на достоверность, начинают сопоставлять ее с
чем-то уже однажды бывшим. И тут неожиданно какие-то углы, выступы,
подробности этой новой ситуации не укладываются, выпирают из возможной и
достоверной схемы, подсказанной опытом и чутьем. Ты и сам пока не можешь
сказать, что именно в этой новой ситуации недостоверно и подозрительно. Ты
пока только ощущаешь некое неудобство, и оно тебе не дает покоя, вот и все.
  А слова Гарика падают на мои собственные неясные еще ощущения, на какую-то
тревожную струну, которую я все время стараюсь приглушить. И я вдруг
вспоминаю странную птичью трель, услышанную мною однажды из густой листвы:
"С-с-кью-вить!.. С-с-кью-вить!.." И свое ощущение какой-то непонятной
тревоги.
  С этим беспокойным ощущением я и засыпаю в тот вечер.
  Утром я иду в управление.
  Шумные, суетливые и узкие улицы центра во многом, мне кажется, сохранили
свой старый нижегородский облик. Много домов с полуколоннами, портиками,
балюстрадами и балконами на плечах у наяд и атлантов, с узкими окнами в
густом переплете рам и причудливыми обводами и выступами - архитектура
начала века.
  Морозно, солнечно, под ногами хрустит снег, от его нестерпимой белизны
больно глазам. По узким тротуарам льется поток прохожих. Тесно, шумно. Пар
изо рта многих людей смешивается в сплошную дымку.
  Чужое пальто жмет в подмышках, с трудом застегивается, но какое же
счастье, что оно у меня вообще есть! Интересно, сами ребята догадались его
откопать или им подсказал Кузьмич? Скорей, он. Иначе они не раздобыли бы
пальто специально на такого верзилу, как я.
  Время от времени мне приходится расспрашивать дорогу. Наконец подхожу к
высокому строгому зданию со знакомой надписью у красивого подъезда. Это
наше управление. Перед ним на небольшой, чуть приподнятой над тротуаром
площадке выстроились машины.
  Вхожу в подъезд, предъявляю удостоверение молодому, подтянутому
милиционеру и оглядываюсь. Говорят, шлюпка - визитная карточка корабля,
ну, а вестибюль тогда - визитная карточка учреждения. Я невольно обращаю
внимание, как энергичны и сосредоточены люди здесь, как заражены
деловитостью, нет пустой курильщицкой болтовни по углам, не видно
рассеянных и безмятежных лиц. Удивляет меня и абсолютно современный,
какой-то даже европейский интерьер в этом в общем-то не новом здании.
Много воздуха, много стекла, строго, изящно, нет аляповатых лозунгов и
сонма всяких уродливых объявлений.
  Поднимаюсь по широкой лестнице и в длинном коридоре, устланном красивой
дорожкой, с высокими, под дуб дверьми отыскиваю кабинет Славы Волкова. При
этом машинально смотрю на часы. В такой обстановке и самому хочется быть
деловитым и точным.
  В кабинете кроме хозяина оказывается еще один человек, средних лет, в
тщательно пригнанной форме, с погонами капитана. Человек этот кряжист,
массивен, светловолос, с широким, грубоватым лицом и голубыми,
внимательными глазами. Чем-то он напоминает сидящего за столом Славу,
только тот моложе, свежее и чуть изящнее, что ли. Впрочем, оба волжане,
это-то уж сразу можно сказать.
  - Знакомьтесь, - говорит Слава, приподнимаясь и пожимая мне руку. - Это
Василий Иванович Чумичев, участковый инспектор наш, знает твоего
Постникова как родного. А это, Василий Иванович, товарищ из Москвы, Лосев
Виталий Павлович. Ради этого Постникова к нам и пожаловал.
  После церемонии знакомства Слава объявляет:
  - Ну вы, товарищи, оставайтесь здесь, потолкуйте, а мне по делам требуется
отлучиться.
  Слава при этом отчаянно окает, и ухо мое так быстро не может к этому
привыкнуть, чтобы не замечать. А в ответ к тому же окает и Василий
Иванович, только басовитее:
  - Поезжай, поезжай...
  Когда за Славой закрывается дверь, мы с Василием Ивановичем неторопливо
закуриваем, после чего я спрашиваю:
  - Так что же из себя представляет этот Павел Постников?
  - Чего уж там говорить, доставил он нам хлопот, - качает головой Василий
Иванович. - Мно-ого доставил. Перво-наперво связи, конечно. Еще до ареста.
Ну, с самыми, понимаешь, отпетыми хороводил. И, конечно, то одно, то
другое непременно отколет. Уж я с ним возился, я реагировал. Ну, нет
спасенья. По мелочи все, правда. Сперва по мелочи. А однажды, помню, он
мне, шельмец, и говорит: "Хоть бы война, дядя Вася, началась, что ли. Вот
бы я там подвигов насовершал. А то вы мне сейчас поперек дороги стоите". И
смеется, понимаешь. А я как услышал, так аж задохнулся. "Ах, ты, говорю,
щенок! Да ты у батьки своего спроси, у матери, что они в войну-то
пережили, про его ранения спроси, про ее слезы". А он мне: "Ну и что? Они
пережили, и мы переживем". И все смеется, главное. Ну, тут уж я его на
семь суток без пощады оформил.
  - За что же?
  - За что? Доложу.
  Василий Иванович начинает, видимо, горячиться. То есть, по нашим
московским понятиям, он по-прежнему невозмутим, но, наверное, по ихним,
волжским, он просто выходит из себя. Даже мне уже бросается в глаза эта
разница в темпераменте.
  - Ведь что учудил, - продолжает Василий Иванович и, не торопясь,
закуривает новую сигарету. - У Сережки Савина, дружка его закадычного,
соседка щенка прибила. Цыплят он, мол, у нее таскал. Ну, щенок-то и подох.
Непорядок это, ясное дело. И общественность могла бы по всей форме
осудить. Я всегда ее на такие вот аморальные факты ориентирую, а не в
чужие горшки нос совать или под чужое одеяло.
  - А что же этот Сережка?
  - Да не Сережка, а Пашка. Его, значит, больше всех касалось. Он,
понимаешь, в отместку за того щенка у соседкиных окон - свой домик у нее -
две охапки хвороста облил бензином, да и поджег. И крик на весь квартал
поднял: "Пожар!" Ну, тетка Маревна, ясное дело, перепугалась до смерти, из
дома-то как сиганет и с крыльца кубарем. Ногу-то сломала. Народ, конечно,
сбежался. Ну, что ты будешь делать? Форменное хулиганство, конечно. А
Пашка мне в ответ: "Воспитательная акция". Слыхал? "Ну, говорю, вот я тебе
сейчас тоже воспитательную акцию устрою". И оформили его первый раз на
семь суток.
  - Первый раз?
  - Ну да. А то еще выпили однажды шельмецы-губошлепы. В честь Дня Победы,
помню. Ну, сперва песни орали, правда цензурные. А потом парня одного
измолотили. Все, ясное дело, разбежались. А Пашка нет. Героя из себя
строит. "За что вы его?" - спрашиваю. "Не помню, - говорит. - Только за
дело. Я просто так не дерусь". Ну, я опять, ясное дело, оформил на него. А
тот парень, считай, целую неделю потом дома отлеживался. Я и его знаю.
Тоже, конечно, не святой. А Пашку за него все-таки наказали. И поделом.
  Василий Иванович огорченно вздыхает.
  - А за что же судимость у него? - спрашиваю я.
  - Во-во, слышь-ко, - многозначительно поднимает палец Василий Иванович. -
Самое время об этом теперь вам рассказать. Дело-то непростое. Сами судите.
Дружки его под суд за грабеж пошли, да еще вооруженный, а он, хоть и был с
ними, но по двести шестой, за хулиганство, осужден был. Тут ведь как
вышло? Сначала эти дружки - Пашки с ними не было - у одной девчонки в
парке отняли сумку под угрозой ножа. Потом паренька раздели, в трусах
одних отпустили. Тот было деру дал, но своих встретил и вернулся вещи
отбирать. Ну, ясное дело, драка началась. Вот тут Павел-то и подвернулся.
И за своих. И начал своими кувалдами молотить. Словно бы за правое дело,
понимаешь? Всех, конечно, и арестовали. А там уж суд кому чего по
справедливости отмерил.
  - А ведь у Павла еще и побег был? - спрашиваю я.
  И никак не могу объяснить себе нотки сочувствия в голосе старого
участкового, когда он говорит о всех "художествах" этого парня. Ведь
отпетый же хулиган, почти бандит, можно сказать.
  - Был побег, - сокрушенно кивает Василий Иванович. - Как не быть, раз
такой человек из Пашки вышел. Тут и наша вина, конечно.
  - А отец с матерью у него есть? - спрашиваю я.
  - Мать только. Отец-то как раз, когда он сидел, помер. Вот уж был герой
войны - это да. Это точно, - Василий Иванович коротко рубит ладонью
воздух. - Одних орденов сколько! А горяч был... Пашка точно в него. Я уж
ему говорил: "Ты, Фомич, поменьше парню о войне-то рассказывай. Его на
трудовые будни настраивать надо". А он мне. "Это слава наша". Ясное дело,
слава. И гордость. Что ж я, не понимаю? Но парням-то от этой славы сегодня
все вокруг пресным кажется.
  - И как же сегодня себя Павел ведет? - спрашиваю я. - С кем дружит? Как
работает?
  - Не простой вопрос, - крутит русой, коротко стриженной головой Василий
Иванович и закуривает очередную сигарету. - И потому не простой, что с
одной стороны вроде так, а с другой-то - эдак. Вот я заметил. В книжках
так часто пишут: или человек кругом плохой, или, тоже кругом, хороший. А в
жизни как начнешь разбираться, так и оказывается, что иной-то с одной
стороны вроде бы и хороший хоть куда, ну, с другой, извините, оказывается
не тот нарзан, как товарищ Шолохов, говорят, высказался. Вот так и Пашка.
  - Ну, давай начнем с того, чем он сейчас плох, - улыбаясь, предлагаю я. -
А потом к хорошему перейдем.
  - Плох он, милый человек, опять же связями, - виновато вздыхает Василий
Иванович. - Все его дружки-грабители сейчас на свободе. Кто, конечно,
одумался. Ну, а кто и не очень, прямо скажу. И все они сейчас вокруг
Пашки. Да и новые у него не лучше. Вот ведь что. И последние данные я
получил тревожные. Опять вроде чего-то затевают. Пока, правда, еще не
знаю, чего именно.
  Василий Иванович хмурится и с силой разминает в пепельнице недокуренную
сигарету.
  - И Павел с ними?
  - Ясное дело, с ними. - Василий Иванович смотрит на меня исподлобья и в
свою очередь спрашивает: - Вы ведь тоже не зря приехали, думаю, а? И у
вас, значит, наш Пашка накуролесил? У него, к слову сказать, в Москве
сестра родная живет. Замужем там. Пашки она старше будет.
  - Насчет того, что накуролесил, - это пока лишь версия, - уклончиво
отвечаю я, сам удивляясь своей осторожности, ведь еще вчера я мог ответить
на этот вопрос без всяких колебаний. - Неужели готовят что-то, а, Василий
Иванович? - помолчав, с тревогой спрашиваю я. - Сведения-то надежные?
  - Да уж. С двух сторон.
  Все это очень плохо и сильно осложняет мою собственную задачу. Ведь
придется вмешаться в самую гущу каких-то неведомых мне и опасных событий.
Причем, что самое неприятное, вмешаться почти вслепую, ибо изучить как
следует всю эту группу у меня сейчас нет времени. А может быть, "выдернув"
из этого клубка Павла, мы развалим весь клубок и тем сорвем их преступный
замысел? Но может получиться и наоборот. Оставшиеся, притихнув и вскоре
поняв, что арест Павла с ними не связан, придумают что-нибудь еще, и
неизвестно, удастся ли узнать об этом заранее, как это удалось сейчас.
  Решение предстоит принять трудное и ответственное. Мы обсуждаем с Василием
Ивановичем все возможные варианты. Вскоре к нам присоединяется Слава
Волков, а вслед за ним приезжает из горотдела и Гарик Смирнов. У каждого
из них свой опыт, свои наблюдения и факты. Мы тщательно прослеживаем новые
и старые связи Павла, мне характеризуют то одного, то другого человека из
его окружения.
  Потом мы все идем обедать и после этого снова закрываемся в кабинете Славы
Волкова.
  Идет упорная, сложная, знакомая нам всем работа. На весы поставлены, с
одной стороны, горькие последствия, которые мы обязаны были не допустить,
а с другой стороны, на другую чашу весов, поставлены люди, судьба которых
сейчас во многом зависит от каждого нашего шага, от каждого нашего
решения. Вот тут и попробуй что-нибудь решить, попробуй найти верный путь.
Его никогда не найдешь в одиночку, его можно найти только вместе, только в
споре, фантазируя, придумывая, подхватывая чью-то новую мысль. Ведь это же
самая трудная область: догадаться, как поступят, что подумают и на что
решатся очень разные люди в созданной тобой весьма сложной и острой
ситуации. А уже потом надо решить, как в этой ситуации следует вести себя
нам.
  Но в конце дня мы все же кое-что находим, а кое-что я оставляю себе на
завтра. Я же понимаю, что у ребят куча своих неотложных дел, и это великая
жертва на алтарь дружбы - то, что они просидели со мной целый день.
  Завтра я буду действовать сам. Мне уже многое ясно.

  В гостиницу я возвращаюсь изрядно уставшим. Даже странно. Вроде бы и
выспался я, и целый день никакой беготни, только разговоры. Накопилась
усталость, что ли? Во всяком случае, никакого желания идти в театр, в
гости или просто знакомиться с городом, на чем последовательно настаивали
ребята, у меня нет, и они на первый вечер дают мне увольнительную.
  В просторном вестибюле гостиницы обычная суета.
  Я захожу в лифт, предвкушая момент, когда я наконец окажусь в своем уютном
номере, скину с плеч чужое, неудобное пальто, сниму пиджак, галстук и
развалюсь в кресле, и кругом не будет людей, и будет тихо, и я своим
особым способом, "по-лосевски", как дома, заварю себе чай.
  Следом за мной в лифт вскакивает невысокий, полный человек в красивой
болгарской дубленке и в пушистой шапке. Седые виски, на остреньком носу
очки в тяжелой оправе, тугие, холеные, раскрасневшиеся от мороза щеки...
Батюшки мои! Да ведь это же тот самый профессор!.. Как его?.. Знаменский!
Председатель гаражного кооператива! А вот зовут его как?.. Петр... Петр...
Петр Львович - вот как!
  Его имя я вспоминаю, когда лифт добирается уже до моего, шестого этажа. И
я замечаю, что профессор тоже собирается выходить. Меня он не узнает. И
вообще куда-то спешит и нетерпеливо переминается с ноги на ногу, держась
за ручку двери лифтной кабины, словно собирается выскочить еще до того,
как кабина остановится.
  - Здравствуйте, профессор, - говорю я.
  Он стремительно оборачивается и вскидывает вверх подбородок, пытаясь меня
рассмотреть.
  - Извините... Не узнаю...
  - Ничего удивительного. Мы с вами виделись недели три Назад, в Москве, у
вас дома, по очень печальному поводу.
  - Что вы говорите?! - загораясь любопытством, восклицает Знаменский. - Что
же такое было?
  В этот момент лифт с коротким лязгом останавливается, но Петр Львович в
ожидании моего ответа даже не спешит открыть дверь кабины.
  - Мы, если помните, ездили с вами в морг.
  - Ой!.. - в полном восторге взвизгивает Знаменский. - Так вы тот молодой
сыщик, кстати довольно франтоватый! Ну, знаете...
  Он открывает наконец дверцу лифта, и мы выходим в небольшой вестибюль, где
стоят диваны, кресла, неизменный телевизор и столик дежурной по этажу.
  - У вас, дорогой, такой вид, - улыбается Знаменский, - что где уж вас
узнать! Это вы нарочно, да?
  В глазах его загорается нестерпимое любопытство. Да, он, видимо,
действительно много о нас читал.
  Я считаю своим долгом его разочаровать и небрежно машу рукой.
  - Был на юге. Сюда попал случайно. Друзья дали поносить, чтобы я не замерз.
  - Ну, ладно, ладно, - заговорщически кивает мне Петр Львович. - Не буду
допытываться. Лучше скажите, как ваши дела? Вы размотали то
происшествие?.. Да! Знаешь что? - внезапно прерывает он сам себя, переходя
при этом на привычное "ты". - Идем ко мне. Все расскажешь. И кстати... Это
просто здорово, что я тебя тут встретил! Надо посоветоваться.
Представляешь, ночи не сплю...
  Он хватает меня под руку и настойчиво увлекает за собой по коридору.
Сопротивляться такому натиску бесполезно. Мы только на минуту заглядываем
ко мне, и я сбрасываю пальто и шапку.
  В номере Знаменского куда просторнее. Это хорошо знакомый мне тип
"полулюкса" из двух комнат.
  Профессор скидывает свою умопомрачительную дубленку и, перехватив мой
взгляд, небрежно поясняет:
  - Подарок. Из Болгарии. Вице-президент прислал. Последняя мода. Видишь,
какая выпушка?
  Он торопливо снимает пиджак, ослабляет узел громадного, фантастически
пестрого галстука и расстегивает под ним пуговичку воротничка на полной
розовой шее. После этого он с облегчением разваливается в кресле напротив
меня и осторожно проводит рукой по седым, словно приклеенным волосам.
  - А я, понимаешь, тут всего на три дня. Оппонирую на защите. Диссертация
блестящая, без дураков. Так что не стыдно. А диссертантка еще лучше.
Хочешь познакомлю?
  Он заливается смехом и машет короткими ручками, словно прося меня не
отвечать на эти глупости.
  Внезапно лицо его становится серьезным, в серых глазах, увеличенных
стеклами очков, появляется уже знакомое мне любопытство, и он, подавшись
ко мне, спрашивает, при этом почему-то понижая голос:
  - Слушай, ну, а как все-таки с тем делом, с женщиной той? - И,
успокаивающе протянув ко мне руку, добавляет многозначительно: - Можешь со
мной в открытую. Я ваши дела знаю.
  Чудак, он, конечно, рассчитывает услышать сейчас про жуткую драму,
невероятные похождения и мои личные подвиги. Большинство людей думает, что
из этого и состоит наша работа, полная секретов и опасностей. Секреты,
конечно, у нас есть, хотя о главном в нашей работе уже немало рассказано и
даже показано; некоторые мои товарищи даже считают, что рассказано и
показано слишком много.
  Впрочем, секретность некоторых приемов нашей работы понятие довольно
относительное. Вот, к примеру, такой прием, как скрытное наблюдение за
преступником, за его встречами, знакомствами, поступками. С одной стороны,
каждому понятно, что дело это секретное и посторонним знать о нем не
следует. Но, с другой стороны, в принципе, так сказать, этот прием
элементарен, очевиден и используется, наверное, со времен Древнего Рима, а
то и египетских фараонов. Я уж не говорю о всех мальчишках во всех дворах,
которые, играя "в разбойников" или "в войну", твердо знают, что за
"врагами" сперва надо следить, а потом уже их хватать. Так что, если мы
будем внушать своим сотрудникам, что этот прием в принципе секретен и
никому не известен, принесет ли это пользу, повысит ли наше
профессиональное мастерство в трудной борьбе, которую мы ведем? Я уверен,
что это может принести только вред. Ибо в принципе тут нет секрета, но это
секрет, и очень важный, в каждом конкретном случае, когда ведется такое
наблюдение, и ты должен проявить всю свою находчивость, ловкость,
опытность, все свое искусство, чтобы остаться незамеченным, ибо преступник
часто тоже далеко не дурак и принимает меры, чтобы тебя выявить. Нечистая
совесть не дает ему покоя, и порой ему мерещится даже больше опасностей,
чем стережет его на самом деле.
  И все же секреты, конечно, у нас есть. И запреты тоже. В частности, мы не
склонны рассказывать о делах, над которыми сейчас работаем. И потому я
вынужден ответить весьма уклончиво на вопрос почтенного профессора:
  - Видимо, несчастный случай, но работа еще не закончена, кое-что пока
неясно. - И тут же перевожу разговор на другое: - А как ваше строительство
продвигается?
  Петр Львович в это время занят раскуриванием своей громадной трубки. Он
туда натолкал табак из сигареты и теперь жжет одну спичку за другой,
отчаянно сопя и чмокая губами. Но мой вопрос заставляет его бросить это
занятие. Он торопливо придвигается ко мне вместе с креслом, кладет ладонь
мне на колено и доверительным тоном произносит:
  - Слушай. Я, ей-богу, спать с этим проклятым гаражом перестал. Хотел все
вашему замминистру позвонить. Мы с ним как-то вместе в самолете летели.
Прелестный мужик! Но раз уж я тебя встретил, то дай совет.
  Он выпрямляется, словно собираясь с силами, напоследок сует в трубку еще
одну горящую спичку, с усилием, краснея, засасывает туда воздух, в трубке
что-то шипит, потрескивает, и Петр Львович наконец с удовлетворением
затягивается. Эта победа настраивает его на деловой лад, и, удобно
откинувшись на спинку кресла, он приступает к рассказу:
  - Так вот. Прежде всего учти. Мы строим вторую очередь гаража. Первая,
машин на тридцать, уже готова. Ну, сторожа там, слесарь, электрик,
дворник, словом, штат. А на второй очереди - строители, водители,
механизаторы и еще бог знает кто. И тут, и там происходят всякие ЧП и
возникают непредвиденные, экстренные расходы. В жизни я себе такого не
представлял.
  Я незаметно для самого себя втягиваюсь в эту нелегкую проблему и
постепенно начинаю ощущать ве