час бы ничего мне не рассказал, но он потрясен смертью Веры, это я
вижу, это искренне.
  Волнуясь, Павел продолжает:
  - ...А я же не мог ждать, когда будет положено... Ну, и, конечно,
поймали... Вот и побег... Понимаете вы?..
  - Понимаю...
  И еще я догадываюсь, чей бумажник у Павла, чья там монограмма. Память об
отце. Его это бумажник.
  - А Вера... она... - запинаясь, говорит Павел. - Когда я ее узнал, я
понял, какие бывают люди... Я не верил, что такие сейчас бывают... ну, как
сказать?.. Кристальные, вот... Если бы она была со мной... Я не знаю, что
бы я смог сделать... для людей... И для нее... А ада... так вот
поступила...
  Голос его окончательно прерывается, и он умолкает.
  - Как ты думаешь, почему она так поступила? - спрашиваю я строго и
деловито.
  - Не знаю. Честно вам говорю.
  - Так... Ну, вот что, Павел, - говорю я. - Во-первых, я тебя прошу, дай
мне на время это письмо. Кстати, у тебя еще Верины письма есть?
  - Есть...
  - Все дашь. Ладно? Под честное слово. Я тебе их верну.
  - Ладно. Дам.
  - А теперь самое главное. Ты понимаешь, я приехал к тебе не случайно. Но
сейчас я верю тебе. Ты не мог поднять руку на Веру.
  - Да что вы, в самом деле?!
  Павел вскидывает голову и яростно смотрит на меня.
  - Ладно. Я сказал, что верю тебе. А это означает, что я теперь снова не
знаю, что с ней случилось. И ты не знаешь.
  - Не знаю...
  - А надо знать. Обязаны знать. И сейчас у нас с тобой одна цель. Ты
согласен?
  - Согласен.
  - Тогда опиши мне тот последний вечер, с самого начала. Вспомни все
детали, все подробности. И садись ты, ради бога! Ну, что ты все время
стоишь? И давай закурим.
  Мне уже ясно: версия лопнула, вторая уже или третья. С треском лопнула. Я
пришел к исходной точке, и все надо начинать сначала.
  Я вздыхаю и протягиваю Павлу сигареты. Потом устало говорю:
  - Ну, давай рассказывай...



                                  Глава X

  В ТОТ СТРАШНЫЙ ВЕЧЕР...

  Ночь. Вагон потряхивает, кидает из стороны в сторону. Душно. Снизу
доносится чей-то храп. Кто-то из пассажиров стонет, бормочет во сне. По
темному вагону изредка бегут лучи железнодорожных фонарей, мимо которых
проносится поезд. Слышны далекие гудки. Стучат колеса, монотонно,
однообразно и напряженно, как пульс. Пульс дороги, пульс поезда...
Конечно, поезд и живет, только когда бежит, несется, он создан для этого.
Но иногда пульс его вдруг начинает частить или вдруг звенит высоко и
натужно. Это когда поезд бежит по мосту. А то вдруг замедляет бег,
замирает пульс, жалобные гудки несутся в темноте за окном, а потом вдруг
появляются огни; много огней. Поезд тихо останавливается, слышны голоса
людей, суета, топот ног. Какие-то звонки. Станция.
  Ребята уговорили меня ехать поездом. Что стоит? Одна ведь ночь. Самолет в
такое время года может и подвести. Капризы погоды. Ну, и капризы высшей
техники тоже. А в поезде, мол, и тепло, и удобно, спи себе знай. Проснулся
- Москва, обязательно она, какие бы метели ни бушевали на земле. Все это
так, все это верно, кроме одного пустякового обстоятельства - я разучился
спать в поезде. Ну совершенно разучился.
  К тому же и мысли мои отнюдь не способствуют мирному засыпанию. Даже
наоборот. Из-за одних таких мыслей можно наверняка лишиться сна. Хотя
вообще-то, когда я устаю, я могу заснуть даже стоя, как жираф, и тоже,
наверное, как он, без всяких сновидений.
  Но сейчас сон упорно не идет ко мне. Лежу на спине, с открытыми глазами,
заложив руки под голову. Тощая, как блин, подушка, которую я, ворочаясь с
боку на бок, постепенно смял в комок, все равно не помогает лежать удобно.
А главное, сна нет и в помине. В голове кружатся, кружатся мысли...
  Итак, Павел подробно описал мне тот последний вечер. Мы даже составили с
ним некую схему. Сведения об этом вечере как бы распадаются на три ряда. Я
так их и расположил для себя.
  Первый ряд - событийный. Как встретились, где шли, куда заходили.
Разобраться и понять этот ряд оказалось не просто, ибо Павел плохо знает
Москву и совсем не знает те места, где в тот вечер оказался. Все же мне
удалось выяснить ряд весьма интересных обстоятельств.
  Павел с Верой бродили по городу часа два, она отказалась поужинать в кафе
или пойти в кино, как предлагал Павел. Вера сказала, что ей надо зайти в
одно место, и Павел вызвался ее проводить. Они сели в метро и ехали, с
пересадкой, довольно долго. Потом еще шли пешком. Это оказался район ВДНХ.
Они пришли в гостиницу "Колос". Вера разрешила Павлу подождать ее внизу, в
вестибюле. Она вернулась минут через десять. Павел заметил время.
Вернулась с каким-то свертком. И они снова отправились в путь.
  Теперь Вере надо было заехать в другое место и отдать этот сверток.
Следующую, вторую часть пути Павел запомнил плохо. Было опять метро, и
новая пересадка с путаными переходами и эскалаторами, затем троллейбус, а
остаток пути они прошли пешком. И снова Павел ждет, теперь уже у подъезда
какого-то дома. Ждет почти час. Вера наконец приходит, и дальше они бредут
по улицам уже без особой цели. Попадают на стройку, стоят над котлованом,
потом идут дальше.
  Кстати, отрезок пути от того дома до стройки, пройденный пешком, мы и
попытались изобразить в виде схемы. У Павла оказалась превосходная
зрительная память. Несмотря на то что был вечер, что он изрядно волновался
и рядом была Вера, Павел многое по пути запомнил. Повороты, отдельные
здания, вывески и другие ориентиры.
  Ну, а вскоре после того, как они ушли со стройки, у ближайшей трамвайной
остановки Вера простилась с Павлом. Никакие просьбы проводить ее домой не
подействовали. И Павел уехал... Прямо на вокзал.
  Таков первый ряд полученных мною сведений, ряд, так сказать, событийный.
  Второй ряд можно назвать психологическим. Он не менее важен, чем первый. А
возможно, и важнее.
  Когда Павел по приезде в Москву позвонил Вере, она обрадовалась его
звонку, очень обрадовалась, Павел в этом уверен. Потом они встретились.
Вера была чем-то подавлена, она плохо выглядела. На встревоженные вопросы
Павла Вера старалась не отвечать и переводила разговор на другое. Я уже
знаю, Вера говорила только правду или ничего не говорила, лгать она не
умела. Их разговор на последнем этапе был очень напряженным и тяжелым. Но
это - уже третий ряд сведений, его пока касаться не следует.
  Вера стала сильно нервничать, когда они поехали в гостиницу. Она даже
сказала Павлу: "Ты думаешь, мне самой хочется? Но я обещала... И теперь
ничего не остается, как ехать... Меня ждут, понимаешь?.." Но кто ждет и
зачем, она ему не сказала. В вестибюле гостиницы она так улыбнулась Павлу,
словно просила у него за что-то прощения. А когда Вера вернулась со
свертком, она была мрачная, неразговорчивая и о чем-то всю дорогу
сосредоточенно думала. У подъезда того дома она снова улыбнулась Павлу,
ласково провела рукой по его лицу и сказала: "Я кое-что решила, Павлуша.
Больше так продолжаться не может". И убежала. А Павел остался ждать. И на
душе у него... Впрочем, сейчас дело не в нем. Хотя он был по-настоящему
счастлив. Он думал, что Вера решила их общую судьбу, что они все-таки
будут вместе, навсегда.
  Он ждал долго и терпеливо. Но когда Вера наконец вышла, Павел сразу
ощутил, что случилось что-то непоправимое. У Веры, как ему показалось,
изменилась даже походка. Она так тяжело оперлась на его руку. Шли они
молча. Павел не осмеливался ни о чем спрашивать. Да, свертка у нее в руках
уже не было. Это факт из первого, событийного ряда. Потом Вера устало
сказала: "Нет, Павлушка, ничего не получится..." Павел рассердился.
Впрочем, их дальнейший разговор тоже не относится к этому ряду, а
относятся уже к следующему, третьему. Здесь же я прослеживаю лишь
состояние Веры в этот последний вечер. А такие разговоры велись у них,
оказывается, давно. Хотя этот разговор был самым трудным.
  Итак, вскоре они подошли к воротам стройки, и Вера увлекла Павла туда. Они
долго стояли обнявшись около деревца, Вера не хотела отпускать Павла. Она
обнимала его молча, уткнувшись лицом ему в грудь. Потом Вера потянула
Павла к котловану. Они вскарабкались на высокий земляной отвал, и Вера
заглянула вниз. Вот тогда Павел и сказал: "Осторожно. Тут можно разбиться
насмерть". А Вера ответила: "И хорошо. Лучше так..." Когда Павел ее уводил
оттуда, он заметил, что она вся дрожит, как в ознобе, и спросил, не
заболела ли она. Вера отрывисто сказала: "Нет". И вскоре начала торопливо,
нервно прощаться, всхлипывая и раздражаясь, когда Павел не хотел уезжать.
Между прочим, этот путь, от стройки до остановки трамвая, где Павел в
конце концов оставил Веру, мы с ним тоже попытались перенести на схему.
  Вот второй ряд полученных мною сведений, так сказать - психологический.
Как здесь явственно ощущается нарастание у Веры психической, нервной
напряженности. И трагический конец кажется уже здесь закономерным.
  Итак, самоубийство? Видимо, да. Но почему? Что явилось причиной? Что или
кто? А если "кто", то это уже, извините, подлежит особому расследованию,
здесь тоже возбуждается уголовное дело. Есть такое тяжкое преступление -
доведение до самоубийства. Порой это страшнее и опаснее убийства. Так что
же в данном случае явилось причиной самоубийства? Если и не причиной, то
толчком здесь бесспорно явились приезд Павла и эти странные, даже
подозрительные визиты.
  Впрочем, сперва надо пройти по третьему ряду полученных мною сведений. Его
можно назвать сугубо интимным или любовным рядом, и здесь имеются в виду,
как вы, наверное, догадываетесь, те отношения, которые возникли между
Верой и Павлом. Замечу кстати, что и тут я Павлу верю во всем. И не только
потому, что его рассказ совпадает даже в деталях с тем, что я уже знал об
их отношениях, и даже не потому, что видел, в каком состоянии Павел все
это мне рассказывал, когда врать становится немыслимо, но главное - я
понял, за что Вера полюбила этого парня, а в том, что она его полюбила,
сомнений у меня теперь нет, достаточно прочесть ее письма. Да, Павел -
человек прямой, смелый и чистый, вот главное в нем, хотя многие могут мне
и не поверить, узнав про его судимость, побег и прочие "художества".
  Так вот каков этот третий ряд сведений.
  Они действительно познакомились в санатории, летом прошлого года. И
полюбили друг друга. Павел затем не раз приезжал в Москву, они виделись,
переписывались всю зиму. Но чем ближе они становились друг другу, тем
больше Вера как бы сжималась, тем, казалось, больше сперва огорчений, а
затем и страданий приносили ей эти отношения. Павел вначале ощущал это
совсем глухо, неясно и сам не верил своим ощущениям. Он же видел, что она
любит его. Впервые Павел столкнулся с этим в открытую, когда, уже весной,
он предложил Вере стать его женой. И Вера отказалась. "Это невозможно,
невозможно", - сказала она и расплакалась. Она расплакалась так горько,
так отчаянно, что Павел опешил. Вера обнимала, целовала, ласкала его, и
Павел отвечал, сбитый с толку и растерянный. Он ничего не понимал. Она
готова была отдаться ему, жить с ним, но выйти замуж за него она почему-то
считала невозможным для себя. А Павел любил ее по-настоящему и не желал
потайной, разногородной, неустроенной и бездетной жизни с ней. А главное,
он отказывался понимать, да и не мог понять, почему они должны быть
обречены на такую несуразную, такую нелепую жизнь.
  И вот еще чуть не полгода страданий, ссор, примирений, мольбы, отчаяния,
метаний в Москву. У него снова открылась язва желудка - впервые она
появилась у него в колонии, - и Павел вынужден был снова уехать в
санаторий лечиться. На этот раз без Веры. А потом... потом вдруг пришло
это ее последнее письмо. И Павел, бросив все, кинулся в Москву.
  Даже я не могу сейчас спокойно вспомнить это письмо. Наверно, после таких
писем люди не долго остаются среди живых. Эти письма пишутся на краю такой
бездны отчаяния, что шаг в нее делается уже автоматически.
  Но даже в этом письме Вера не говорит, почему она отказывается выйти замуж
за Павла. Она только пишет, что любит его и не хочет разбивать и калечить
ему жизнь, он и так слишком много перенес. А ее жизнь кончена, и она все
равно не перенесет того, что ее ждет. И что больше у нее нет сил. Другие
могут так жить, а она не может, и тут, мол, ничего уже не поделаешь,
ничего не изменишь. А виновата во всем она сама, прежде всего она, а уж
потом другие. И Павлу она желает счастья, он его заслужил, счастья с
другой женщиной.
  Вот, получив такое письмо, Павел и помчался в Москву, все бросив, на все
махнув рукой.
  Таков третий ряд сведений, полученных мною.
  Кажется, немало их набралось. Но по-прежнему нет ответа на главный вопрос:
почему, почему она это сделала? Что ее толкнуло на такой страшный шаг?
  Я чувствую, ответ не лежит где-то рядом, он не прост. Легче всего свалить
все на неустойчивую, больную психику, уйти от жизненных проблем к
проблемам медицинским, объяснить все не жизненным тупиком, а болезнью. Это
легче всего и, может быть, удобнее. Возможно, этого даже будут от меня
ждать. Ибо неизбежно, как пишут в книгах, побеждает у нас справедливость,
что туника и отчаяния быть не должно. И все-таки я пройду весь путь в этом
поиске до конца, пройду во что бы то ни стало, каким бы трудным и опасным
этот путь ни оказался.
  Я беспокойно ворочаюсь на своей верхней полке, прислушиваюсь к неумолчному
и напряженному стуку колес, к далеким и близким гудкам и невольно слежу за
лучами света в темном вагоне от проносящихся за окном фонарей. А когда
колеса вдруг начинают греметь по месту, мне сквозь дремоту кажется, что
это последний и отчаянный разбег перед прыжком куда-то. Я вздрагиваю и
открываю глаза. На лбу выступает легкая испарина. Я с раздражением бью
кулаком по полупустой подушке, сдавливаю ее в комок.
  За окном начинает сереть.

  Москва встречает меня крупными хлопьями мокрого снега. Как маленькие
клочки белой бумаги, они, кружась, опускаются на черный асфальт. Тепло.
Под ногами чавкает, разбрызгивается жидкая грязь, темным веером летит
из-под колес машин. Привычный, разноголосый рокот моторов, скрежет и визг
тормозов, гудки, звонки окружают меня на улице. Я двигаюсь в толпе людей.
Это утренний служилый люд, "белые воротнички", сейчас как раз их время.
  Я приезжаю к себе в отдел, кивая на ходу дежурному, бегом взлетаю по
лестнице и, распахнув дверь своей комнаты, застываю в удивлении. На столе
Игоря уже давным-давно запылившийся перекидной календарь открыт на
сегодняшнем дне. Однако, как ни странно, больше я не обнаруживаю признаков
пребывания здесь моего друга. А он любит переставить телефон с тумбочки на
стол, корзину для бумаги он заталкивает всегда в угол, рядом с сейфом,
чтобы не болталась под столом возле ног. Но сейчас все пребывает в
порядке, установленном тетей Пашей, нашей уборщицей. Это более чем
странно. Что ж, сейчас мы распутаем этот узелок.
  Торопливо скидываю с себя плащ, кепку и подсаживаюсь к своему столу.
Мимоходом отмечаю про себя, что мой календарь застыл на дне, когда я
отбывал из Москвы. Звоню Кузьмичу. Занято. Бросаю трубку, некоторое время
барабаню пальцами по столу и снова звоню. Ага. Кузьмич долго разговаривать
не любит.
  - А-а, приехал, - довольно гудит Кузьмич, услышав мой голос. - Ну, давай
заходи.
  Я поспешно стягиваю через голову толстый, крупной вязки свитер, который, к
счастью, в последний момент сунула мне в чемодан мама, конечно же с
обычной своей присказкой: "Не забывай, что у тебя слабые легкие". Мама
живет воспоминаниями двадцатилетней давности, если не фантазиями той
далекой поры.
  Под свитером у меня изрядно помятая белая рубашка и довольно приличный,
итальянский галстук. Его я старательно поправляю перед зеркалом. Между
прочим, у нас с Игорем есть тут и зеркало. Оно прикреплено к внутренней
стороне дверцы шкафа. Если говорить честно, то я его сам туда прикрепил.
Но мы делаем вид, что так оно и было и такой шкаф попал к нам чисто
случайно. Это зеркало в свое время почему-то очень заинтересовало Петю
Шухмина, хотя вообще-то он смотрится в зеркало, по-моему, только по
большим праздникам. Если он может ходить на работу с расстегнутым воротом,
а галстук носить в кармане на случай вызова к начальству или какого-нибудь
ответственного визита, то это о чем-то говорит, мне кажется. Впрочем, Петя
считает меня, в свою очередь, неслыханным пижоном и чистоплюем. Кажется,
только его природное добродушие позволяет нам сохранять дружбу и согласие.
  Поправив галстук, я выхожу в коридор и направляюсь в дальний его конец,
где находится кабинет Кузьмича.
  - Та-ак... - произносит Кузьмич, выслушав до конца мой отчет, и по
привычке трет ладонью затылок, что, как известно, означает явное
неудовольствие. - Признаться, надеялся, что закончишь ты это дело в
Горьком-то. А тут вот на тебе... Значит, самоубийство, так, что ли?
  Он испытующе глядит на меня поверх стекол сползших на кончик носа очков,
потом снимает их, кладет перед собой и тянет из ящика стола сигарету. Я
здесь не курю, даже если Кузьмич предлагает. И никто из ребят здесь не
курит, это у нас железное правило.
  - Видимо, самоубийство, - осторожно подтверждаю я. - Вот только мотивы до
конца не ясны.
  - Эх, милый, - вздыхает Кузьмич и стряхивает пепел с сигареты. - Сейчас
бывает и так, что мотивы-то и самому самоубийце до конца не ясны. Нервы
подводят. Психические перегрузки кругом. Знаешь, как в газетах пишут? Век,
мол, такой.
  - Как наш бедный век не называют только, - усмехаюсь я. - И век неврозов,
и век стрессов. И всякие взрывы кругом: информационный взрыв,
демографический взрыв, сексуальный взрыв. Вот тут и сохрани нормальную
психику.
  - Ну, это, милый, все там, - машет рукой Кузьмич. - У нас система все-таки
другая.
  - Система другая, и заботы другие, и проблемы, и трудности, и ошибки, -
возражаю я не без запальчивости, - а нервы у всех одни, А наши нервы войну
вынесли, неслыханную притом, и все, что до нее было, и все, что после.
  - Вы особенно много вынесли, - ворчит Кузьмич. - Молчал бы уж.
  - Но зато мы от вас, слава богу, кое-что унаследовали, - отвечаю я. -
Нравственная эстафета поколений - это тоже не последнее дело и не пустой
звук, а...
  - Ладно, - обрывает меня Кузьмич. - Не туда мы с тобой сворачиваем.
Неврозы неврозами, а в этом случае еще требуется разобраться. И рассказ
этого... Как его?
  - Павел.
  - Да, Павла. Он нам кое-какие отправные точки дает. Ты не находишь? А его
самого ты, значит, полностью исключаешь?
  - Полностью. И сейчас он свалился. Сильнейший приступ. Язва открылась.
  - Ну-ну. Давай, значит, сами разбираться. Что делать-то будем?
  - Надо пройти их путь в тот вечер, Веры вместе с Павлом, - говорю я. - Шаг
за шагом. А еще лучше - проследить, как Вера провела весь тот день, с
самого утра.
  - Нет, - качает головой Кузьмич. - Тут надо выбрать для начала что-то
одно. Эти два пути очень разные по методу изучения. Понял ты меня?
  - Ну и что же?
  - Всем этим тебе придется заняться, учти, - замечает Кузьмич.
  - И займусь. А еще лучше, - меня вдруг осеняет новая идея, - еще лучше,
если этим заниматься буду не я один.
  Какая-то нотка в моем голосе заставляет Кузьмича насторожиться, и он
весьма подозрительно смотрит на меня.
  - Что ты имеешь в виду?
  - Ну, как же, - не сдержавшись, я широко улыбаюсь. - Ведь Откаленко,
кажется, вышел на работу?
  - Гм... А говоришь, прямо с вокзала сюда приехал?
  - Так точно. Но в комнате обнаружил его следы.
  Кузьмич усмехается.
  - То-то и оно, что только следы.
  - Почему же только следы? - с тревогой спрашиваю я.
  - А потому. Пришел и ушел. Посидел за своим столом пять минут. Удрал,
можно сказать, из дома. От врачей.
  - Так он дома уже?
  - Это да. Дома, - кивает Кузьмич и сдержанно добавляет: - у своих стариков.
  Я прекрасно понимаю эту сдержанность. Конечно, Игорь уже не вернется к
Алле. Семью не восстановить. Да и надо ли? Это была трудная для обоих
жизнь, невыносимая даже. И когда-нибудь это должно было кончиться. И
кто-то из них должен был решиться первым.