бреченность вызывает у меня вдруг злость.
  - Ну что же, Ольга Гавриловна, - говорю я с вызовом, - если вы знаете, где
Павел, пойдемте и позовем его домой. Согласны?
  Я не ожидал подобной реакции. Она вскакивает с такой готовностью, словно
давно ждет от меня этих слов, и плачущим голосом спрашивает:
  - Ей-богу, пойдете? И не забоитесь?
  ...Мы почти бежим по тихой, заваленной снегом, неведомой мне улице, криво
спускающейся к Волге, со старенькими домиками чаще всего в один этаж, с
покосившимися заборчиками, лавочками у ворот, выбитым, заледенелым
тротуаром и накренившимися чугунными тумбами, к которым когда-то, в
незапамятные времена, извозчики привязывали лошадей. Такую тумбу где-то в
арбатском переулке показал мне однажды отец.
  Мы очень торопимся. Я поддерживаю Ольгу Гавриловну под руку. Она тяжело и
хрипло дышит, приоткрыв рот. На обтянутых, пергаментных скулах проступил
багровый, какой-то нездоровый румянец. Темный платок сполз с головы,
из-под него выбились волосы, и Ольга Гавриловна время от времени небрежно
засовывает их обратно. Она совсем не разбирает дороги и поминутно скользит
и оступается. Если бы не я, она давно упала бы. Мы так торопимся, словно
от этого и в самом деле что-то зависит. И нам ужасно жарко.
  Между тем по дороге я прихожу в себя, уходит так внезапно нахлынувшее
волнение, И я могу уже трезво оценить возникшую ситуацию.
  Конечно, лучше всего оценить обстановку прежде, чем собираешься
действовать. Но мне это, увы, не всегда удается.
  Впрочем, сейчас я нисколько не жалею, что поддался первому чувству И это
чувство, как ни странно, было сострадание. Я не мог больше видеть горя
этой женщины, ее страха и ее бессилия. Не мог, и все! Но в конце концов
мне же все равно надо встретиться с Павлом, так или иначе. Если при этом я
еще нарушу кое-какие планы той шайки, то тем лучше. Одним преступлением
окажется меньше, только и всего. А Павел... Мне все-таки кажется, что он
вряд ли во всем с ними заодно. По-моему, он не грабитель и не вор. Так
мне, во всяком случае, кажется. Жестокая драка, даже расправа с кем-то,
какой угодно дерзкий побег - это все-таки не то, что грабеж или кража. Тут
отсутствует один важный психологический фактор - корысть, жадность. Это,
скорей всего, отличает Павла от остальных и это надо на всякий случай
запомнить.
  Да, я не жалею, что иду с Ольгой Гавриловной. Только бы не зря, только бы
застать эту компанию, не дать Павлу и другим парням совершить то, что они
задумали! Это будет трагедией для всех и для них самих тоже, может быть,
даже в первую очередь для них.
  Мы все убыстряем и убыстряем шаг. Улочка круто идет под уклон, к реке.
Домики по сторонам редеют, длинней становятся заборы, за ними сады,
огороды. Впереди появляется черная, стылая водная гладь, с белой, неровной
лентой ледового припая. Темное небо, словно отяжелев, опустилось на воду.
Здесь свистит и гуляет ледяной ветер, здесь ничто не мешает ему
разбойничать, и кажется, что он сейчас свалит с ног.
  Вот и кончились последние заборы, мы доходим чуть не до самой воды и
сворачиваем вдоль берега по протоптанной в снегу дорожке к каким-то
темнеющим впереди сараям.
  - Там... - кивает в их сторону Ольга Гавриловна, сгибаясь под
пронизывающим ветром и пряча лицо в платок.
  Мы делаем петлю, сойдя с тропинки, и пробираемся по снегу через какие-то
огороды и пустыри, чтобы подойти к сараям сзади, незаметно, с глухой их
стороны. Это разумная осторожность, и Ольга Гавриловна не возражает. Я
вижу, ей страшно.
  Возле первого из сараев пушистый, нетронутый снег и вовсе скрадывает наши
осторожные шаги.
  Впрочем, все это значения, оказывается, не имеет. Из сарая доносятся
возбужденные возгласы вперемешку с отчаянной руганью и хохотом. Итак, вся
компания в сборе и ни о каких предосторожностях не думает. Надо полагать,
что с ними и Павел. Интересно, сколько их там всего? Я прислушиваюсь,
прильнув вплотную к бревенчатой стене сарая. Кажется, человек шесть-семь,
не меньше.
  Ко мне придвигается Ольга Гавриловна, и я шепчу ей, стараясь, чтобы голос
мой звучал спокойно и строго:
  - Останьтесь здесь. И не шумите. Я сейчас приду с Павлом.
  Она бросает на меня испуганный взгляд и кивает. Я чувствую, она боится за
меня, сейчас только за меня. И ободряюще улыбаюсь ей. При этом как-то уже
заученно, почти машинально проверяю в кармане пальто пистолет и пальцем
спускаю собачку предохранителя. Если говорить честно, то я заставляю себя
идти.
  Я осторожно пробираюсь вдоль стены, огибаю сарай и чутко прислушиваюсь к
долетающим до меня голосам. Слов разобрать невозможно, но кажется, что там
идет спор или даже ссора и накал ее все возрастает. Видимо, я появляюсь в
самый неподходящий, а может быть, и в самый подходящий, даже нужный
момент. Как знать? И все же выяснить это необходимо, прежде чем начать
действовать.
  Стена кончается, я заворачиваю за угол и двигаюсь уже вдоль другой,
короткой стены. Голоса от меня отдаляются. Да и ветер здесь сильнее и
пронзительно свистит в ушах.
  Я заворачиваю еще за один угол и вижу впереди двустворчатые широкие ворота
сарая, сколоченные из грубых, потемневших досок, и в них узкую дверцу с
железной, погнутой ручкой. Ворота плотно закрыты, и на них висит огромный
ржавый замок. Но дверца не заперта и даже плохо прикрыта. И я медленно
продвигаюсь к ней, стараясь ступать как можно бесшумнее по глубокому
месиву из земли и снега.
  Добравшись наконец до дверцы, я приникаю глазом к узкой щели в ней, но
ничего не могу разобрать. Хотя в сарае удивительно светло, но щелка
слишком узка, и увеличить ее я не рискую, дверь может оказаться скрипучей.
А выдавать свое присутствие раньше времени я не собираюсь. Вместо этого я
прикладываю к щели ухо.
  Теперь я прекрасно различаю отдельные слова в доносящихся до меня
выкриках. В основном это ругань, дикая, яростная, похабная, на обычном
хулиганском надрыве, почти на истерике, чтобы до предела взвинтить и себя
и других. Мелькают чьи-то клички, имена. Но кричат и другое:
  - Пес, врежь ему!.. Ну!..
  - Ставь на нож!..
  - Чего ржешь?! Хватит языком лякать!..
  Я только не могу уловить, о чем именно идет речь. Но мне ясно одно: это
ссора, серьезная ссора, которая может кончиться бедой. И скорей всего, для
Павла.
  После одного, особенно яростного, исступленного выкрика я с силой толкаю
узкую дверцу и, перешагнув через выступ ворот, вскакиваю в сарай.
  Немая сцена достойна Гоголя.
  Все прекрасно видно: под потолком горит яркая, наверно, двухсотсвечовая
лампа без абажура.
  Человек семь парней окружили бревна, сваленные вдоль стены сарая. Парни
эти разного возраста, все раскрасневшиеся, всклокоченные, распаленные, в
расстегнутых куртках и пальто.
  При моем появлении они расступаются.
  Последним неохотно отходит в сторону невысокий, круглолицый, улыбчивый
парень, светлые пшеничные волосы расчесаны на пробор, толстые губы
растянуты в улыбке чуть не до ушей, рот большой и полон острых зубов.
Почему-то рот и зубы прежде всего привлекают внимание в этом парне, и
кличка Пес конечно же относится к нему.
  С бревен тяжело, с усилием приподнимается другой парень, долговязый,
сумрачный, у него длинные руки с тяжелыми кистями, бледное, с мешками под
глазами лицо, темные прямые волосы падают на лоб. Я привык по сообщаемым
мне приметам узнавать людей. И в этом парне я без труда узнаю Павла. Да,
вовремя я успел, однако.
  Немая сцена не может длиться долго, и тут важно не упустить инициативу.
Тем более что эти ребята не сосунки, привыкли к быстрым и отчаянным
решениям и к жестокой расправе. Их надо мгновенно ошеломить и озадачить, и
тогда только удастся заставить выполнить мой приказ.
  Я делаю стремительный шаг в сторону, выхватываю из кармана пистолет и
отрывисто, властно приказываю:
  - Пес - на месте! Павел - тоже! Остальные поодиночке выходи! Прямым ходом
в город, по домам пока что! И не оглядываться! Ну, живо!.. Ты!..
  И пистолетом я указываю ближайшему из парней на распахнутую дверцу в
воротах.
  Парень как завороженный пятится к выходу, не сводя глаз с пистолета в моей
руке.
  Вид у меня, наверное, грозный, решительный и немного дикий, так что
сомнений в том, что я выстрелю, попробуй только кто-то ослушаться моего
приказа, ни у кого из них не возникает. Да и само мое внезапное появление
подействовало на них как гром среди ясного неба и вызвало вполне понятную
панику.
  И вот уже первый из парней вылезает через дверцу из сарая, и я краем глаза
вижу, как он, не оглядываясь, со всех ног бежит к темнеющим вдалеке домам.
А за ним к выходу уже неуверенно двигается второй парень.
  Все происходит в полной тишине, только изредка слышится мое угрожающее:
  - Ну!.. Быстрее!..
  И тут, как нельзя более кстати, я слышу, как за стеной нетерпеливо
переступает с ноги на ногу, скрипя ботинками по снегу, и коротко, глухо
откашливается Ольга Гавриловна. Наверное, бедная, замерзла. И все конечно
же слышат эти озадаченные, ошеломленные парни, но понимают по-своему. Им
кажется, что сарай окружен, сопротивляться бесполезно и опасно, что
остается только подчиниться этому страшноватому и отчаянному парню,
который с пистолетом сейчас стоит напротив них и может в любой момент
выстрелить.
  И вот уже третий парень беспрекословно вылезает из сарая и бежит следом за
другим.
  Здесь действует безотказный психологический закон: один не решается
ослушаться, потому что молчат остальные, а остальные становятся все
покорнее по мере того, как их становится меньше.
  И вот наступает момент, когда в сарае мы остаемся втроем: Ленька Пес,
Павел и я. Я ждал и готовился к этому моменту и, кажется, все рассчитал.
  Дело в том, что Леньку нельзя выгнать вслед за остальными. Он главарь,
остальные могут ждать его где-то невдалеке, и тогда неизвестно, какое
решение они примут, ведь это очень инициативные и агрессивные ребята. Но
главное даже не в этом. Выгнав Леньку, я могу подставить под удар Павла,
которого сочтут доносчиком, тем более что мое появление, кажется, спасло
его от больших неприятностей. Это, конечно, не прибавляет симпатии к нему,
и сочувствия у меня Павел тоже никакого не вызывает. Все же последнее
обстоятельство кое-что меняет в моем представлении о нем и о всей группе.
Но и это еще не все. Мне важно, чтобы Ленька вынес для себя кое-что
полезное из этого эпизода, кое-что намотал себе на ус, ведь он, мне
кажется, парень не глупый. Это третья причина, почему я его задержал тут.
Он должен услышать хотя бы начало моего разговора с Павлом. Именно и
только начало, не больше.
  И вот, когда мы остаемся втроем, я подхожу к все еще стоящим возле бревен
парням. По-моему, оба они так и не могут сообразить, что произошло, а
главное, что еще произойдет, что их ждет дальше. Пряча пистолет, я говорю
Павлу:
  - Ну, здорово, Павел. От самой Москвы тебя ищу. Через Тепловодск, между
прочим. Догадываешься - зачем?
  Павел опускает глаза и хмуро цедит сквозь зубы:
  - Почем я знаю...
  Ему, видно, плохо. Его успели здорово помять. И на щеке растекается
синевой багровая рваная царапина. И все же я жду совсем другой реакции на
мой вопрос. Неужели у этого парня такая выдержка?
  Зато на круглом, с застывшей улыбкой лице Леньки я замечаю откровенное и
жадное любопытство. Он сейчас, наверное, не уйдет, даже если я разрешу. Но
он помнит, что я приказал ему остаться, прекрасно помнит и сейчас рад
этому.
  - Что ж, тогда придется кое-что объяснить тебе, Павел, - продолжаю я. -
Насчет последней твоей поездки в Москву, в частности, - и достаю свое
удостоверение. - На, читай. Ради тебя из Москвы прикатил.
  Но Павел лишь бросает на книжечку косой взгляд и не шевелится, тяжело
привалившись спиной к бревнам. Зато привстает и тянет руку Ленька.
  - Сиди, сиди! - приказываю я. - Все, что надо, и так увидел. Тебе скоро
другой человек даст прочесть свое удостоверение. К этому, кажется, идет.
Так что не завидуй. - И снова обращаюсь к Павлу: - Ты после Ноябрьских
ездил в Москву?
  - Не помню, - хмурится Павел. - И никого это не касается. Особенно вас.
  Говорит он зло, резко, даже с вызовом и еще с какой-то, мне кажется,
затаенной болью. И я начинаю вдруг ощущать беспокойство. Павел ведет себя
не так, как я жду.
  Однако, чувствуя на себе настороженный, подозрительный взгляд Леньки Пса,
я продолжаю идти по намеченному заранее плану. И еще я тревожусь за Ольгу
Гавриловну, которая, наверно, вся истомилась, ожидая конца этой опасной
истории. Да и замерзла, конечно, тоже.
  - Как видишь, приехал я к тебе издалека, - говорю я Павлу. - Ну, а сюда
прийти надоумила меня твоя матушка. Она и сейчас стоит там, за сараем.
  Павел с усилием приподнимается и, между прочим, оказывается высоким и
стройным малым, и лицо кажется уже не таким бледным, исчезли и синие мешки
под глазами. А сами глаза из-под черных насупленных бровей сейчас полны
злости.
  - Чего же вы! - восклицает он. - Хоть бы сюда зашла. Холодно же!
  - А ты позови ее, - советую я.
  И Павел, закусив губу, торопливо выбирается из сарая.
  - Любит, видать, мать-то, - говорю я Леньке.
  - Ага, - равнодушно откликается он и, широко улыбаясь и показывая зубы,
спрашивает: - Чего же вы Пашке шьете?
  - А у тебя-то мать есть?
  Я словно не замечаю его вопроса и тем даю понять, что он неуместен и
отвечать на него я не собираюсь. И Ленька прекрасно это улавливает. Он,
конечно, и не очень-то надеялся на мой ответ. Продолжая улыбаться, он
машет рукой:
  - А! У меня одно название, что мать. А другое название, что отец. - И
неожиданно добавляет: - Вот у Пашки был отец - это я понимаю. Помер он.
  И мне кажется, что улыбка его вдруг становится какой-то тусклой и
вымученной.
  - Так всегда бывает, - невольно вздыхаю я. - Хорошие люди умирают
почему-то быстрее.
  Мне этот парень сейчас не кажется уже злобным и коварным. Даже его
большой, толстогубый рот, полный острых белых зубов, не вызывает у меня
неприязни. И Ленька, кажется, это чувствует.
  - Псом-то тебя за что прозвали? - спрашиваю я.
  - Кусаюсь больно, - угрожающе улыбается Ленька.
  - Бывают такие бешеные псы, которые начинают кусать сами себя.
  - Не. Я не бешеный.
  - Только других кусаешь? Павла, например? Смотри, Ленька. Ты ведь знаешь,
чем это обязательно кончится. Что ж, охота тебе? Надоела свобода?
  В сарай заходит сначала Павел, а за ним, с трудом перешагивая через выступ
ворот, и Ольга Гавриловна. Она и правда окоченела и изрядно
переволновалась тоже.
  Разговор наш с Ленькой обрывается. Все еще улыбаясь, он отводит глаза.
  - Все, как видите, обошлось, Ольга Гавриловна, - говорю я.
  Она кивает в ответ.
  Некоторое время мы молчим, я даю ей возможность прийти в себя и хоть
немного отогреться. Павел снова тяжело усаживается на прежнее место, не
поворачивая головы в сторону Леньки, словно и не замечая его. Павел
напряжен и встревожен, я это прекрасно вижу.
  - Ну что ж, - наконец говорю я. - Пора и нам отправляться. Мне с Павлом
еще поговорить надо. Пошли? Как, Ольга Гавриловна?
  Та лишь кивает мне, так и не проронив ни слова.
  Мы по очереди выбираемся из сарая и бредем, отворачиваясь от ветра, через
пустырь и заснеженные огороды к домикам, где начинается уже знакомая мне
улочка.
  По дороге я думаю, куда мне вести Павла, где лучше мне с ним поговорить.
Этот разговор должен закончиться задержанием Павла, его арестом. Все
сходится, все факты. Конечно, они, казалось бы, не раз сходились. Но все
отпало. Осталась последняя версия: убийство из ревности. Других мотивов не
существует. Случайность и неосторожность тут тоже отпадают. Но любовь,
ревность... Особенно отвергнутая любовь. Такое может перевернуть душу,
взвинтить ее до отчаяния и толкнуть неустойчивого, необузданного человека
на самый ужасный поступок, на самый отчаянный, после которого уже самому
не хочется жить. Но этот трусливо удирает из Москвы, забирается в свою
нору и живет, тихонько живет...
  И я принимаю решение.
  Через час мы уже сидим с Павлом в одном из кабинетов нашего управления, в
официальном и строгом кабинете, где я вовсе не расположен создавать
обстановку покоя и вызывать симпатию или какое-то особое доверие.
  Павел опустил кудлатую голову и упрямо молчит, хмуро уставившись в одну
точку на полу. Он не желает разговаривать со мной, не желает отвечать на
вопросы. Так он и заявил мне, как только мы вошли в этот кабинет. "Можете
сажать!" - с вызовом бросил он.
  И вот мы молчим, и я думаю, как же все-таки начать этот нелегкий разговор,
как подавить в этом парне враждебность, страх и упрямство, как разбудить
совесть, желание выговориться, чувство раскаяния. Нащупать болевую точку в
душе... Но что может быть больнее того, что случилось? Если, конечно, он
любил. А он любил по-своему, уродливо и страшно, но любил.
  Значит, об этом, только об этом и сразу об этом надо вести разговор.
  - Мне кажется, - говорю я, - что ты все-таки любил Веру. Но это была
девушка, которая...
  Неожиданно Павел поднимает на меня ошалевшие, перепуганные глаза.
  - Почему... вы говорите... "была"?..
  Голос его прерывается.
  - Потому, что ее уже нет. Ты это знаешь.
  - Как так - нет?!. - не своим голосом кричит Павел, сжимая кулаки и весь
подавшись вперед. - Как так - нет, я вас спрашиваю?!.
  В порыве его столько искреннего отчаяния и гнева, что я невольно теряюсь.
Это не может быть притворством, маскировкой, игрой. Ни один человек не
способен на такую игру.
  - Ты сам должен знать. Ты был с ней в тот вечер.
  Павел вскакивает, делает несколько быстрых шагов по кабинету и снова
подбегает к столу, за которым я сижу.
  - Но она была жива!.. - нагнувшись, кричит он. - Жива, вы это понимаете
или нет?! Пока... - Голос его прерывается, подбородок начинает мелко
дрожать.
  - Что - пока? - строго спрашиваю я.
  Павел делает над собой усилие, выпрямляется и, глядя куда-то в сторону,
негромко говорит:
  - Пока не прогнала меня...
  - Вы заходили на стройку? Подходили к котловану?
  - Да...
  - Ну, и...
  - И она мне ничего не хотела сказать... она только плакала... Очень... И
просила забыть ее...
  - Куда вы пошли потом?
  - Не знаю... А котлован был очень глубокий... Я сказал ей: "Осторожно. Тут
можно разбиться насмерть". А она мне говорит: "Ну и хорошо. Лучше так..."
Я ее увел...
  - Куда вы пошли потом?
  - Я же вам говорю, не знаю. Какие-то улицы. Я плохо знаю Москву. Потом она
меня прогнала.
  Я качаю головой.
  - Она не могла покончить с собой, Павел. Ты же знаешь. Лучше сказать
правду.
  Он отвечает ровным, безжизненным голосом:
  - Я говорю правду.
  И меня больше всего убеждает в этом его голос, он сейчас поразительно
похож на голос Ольги Гавриловны, когда она говорила о сыне, когда думала,
что его уже нет в живых.
  - Ты считаешь, она могла покончить с собой, ты так считаешь? - спрашиваю я.
  Павел все еще стоит у стола, отвернувшись от меня, и глухо, еле разборчиво
произносит:
  - Я поэтому приехал... Я получил от нее письмо...
  Он медленно поворачивается, секунду молча, испытующе смотрит мне в глаза
и, в конце концов, видимо решившись, торопливо вытаскивает из внутреннего
кармана пиджака потертый большой кожаный бумажник с тусклой металлической
монограммой и, достав оттуда надорванный конверт с письмом, протягивает
его мне:
  - Вот. Прочтите.
  - Хорошо. Спасибо тебе. - Я беру конверт и кладу его перед собой на стол.
- Но сначала попробуй подробнейшим образом описать мне тот вечер, от
начала и до конца. Ты должен помочь мне, Павел. Ты обязан мне помочь,
понимаешь?
  - Я помогу... Я понимаю... - Он снова отворачивается. - Помогу, говорю же
вам... Она для меня была... Она верила мне... что не пропащий я... У меня
руки все могут. И я же тогда за своих вступился, когда их меньше было. Я
же не знал... Ну, а потом вот побег... Я просил: "Пустите... отец
помирает... я за три дня триста потом отсижу". Не положено, говорят...
  Его словно прорвало. Слишком много накопилось, слишком долго он молчал и
при этом не чувствовал себя виноватым, ни в чем, ни на одну минуту. Он и
сей