от выпитого самогона или от этого
зрелища.
  Старика наконец стаскивают со стола.
  И Костя неожиданно обращается ко мне:
  - Ну, Витек, а какие у тебя еще при себе монеты есть? - ласково произносит
он, поигрывая старой и длинной, наполовину уже сточенной финкой, которой
они тут режут, видимо, колбасу и хлеб. - Покажи нам кармашки, Витек.
  И я чувствую, как напрягаются все остальные, ожидая, что я сделаю сейчас в
ответ. Рук их я не вижу, но мне кажется, что ножа ни у кого из них нет. В
этот момент один парень вскакивает и оказывается возле двери, у меня за
спиной. Остальные не спускают с меня глаз. Тяжелый, как слон, Леша
возбужденно сопит и перестает жевать.
  Но я вовсе не собираюсь драться, я не за тем пришел сюда. И убегать я тоже
не собираюсь. Почему бы мне не показать карманы?
  - Что ж, Костя, - говорю я, откидываясь на спинку стула, - значит, честной
торговли не будет?
  - Будет, будет. Все будет. Не дрейфь, - с кривой усмешечкой успокаивает он
меня и тут же резким тоном приказывает: - Давай карманы.
  Я вижу, что он возбужден и рисуется. Но еще больше возбуждены те двое, что
помоложе, щенки, которых пока только натаскивают, учат, дают насладиться
произволом над одним, который сейчас в их власти.
  - А тебя Мотя не предупредил? - спрашиваю я, не меняя позы. - Я ж с собой
ничего не взял.
  - Много болтаешь языком, паря, - хрипит красноглазый старик, он один
сохраняет за столом полную невозмутимость. - Раз мальчики просят, сделай.
Они нервные.
  Я пожимаю плечами.
  - Ну что ж...
  И выворачиваю один карман за другим. Все присутствующие следят за каждым
моим движением. С каким удовольствием я бы отстегал этих нервных мальчиков
по их тощим, обтянутым джинсами задам. Надо непременно и серьезно заняться
этой шайкой. Сегодня они заманивают к себе дурачков и пытаются ограбить,
завтра они с этой целью выйдут на улицу.
  Когда все карманы оказываются мною вывернутыми и ничего ценней старой
записной книжки, расчески, носового платка и кошелька с оставшейся мелочью
в них не оказывается, Костя неожиданно командует:
  - А теперь скидай штаны!
  И мальчики начинают ржать от предвкушаемого удовольствия. Еще бы!
Представляется случай унизить человека, всласть поиздеваться над ним,
поиграть своей силушкой, ощутить эту подлую, бандитскую вседозволенность.
Однако, учитывая мои солидные габариты, они не расслабляются и не теряют
бдительность.
  Я смотрю в злые и насмешливые Костины глаза и медленно говорю:
  - Хочешь поиздеваться, Костя? Тогда слушай. Если я отсюда выйду живой, вам
хана. Это первое. Если живой не выйду, вам тоже хана. Потому что я
кое-кому в санатории сказал, что иду с Мотькой к тебе. Это два. А третье,
я служил в десантных войсках. Это тебе что-нибудь говорит? Нет? А вам,
мальчики?
  Костя понимает, что я не шучу. Глаза его становятся бешеные, возбужденно
подергиваются тоненькие черные усики, и он издевательским тоном говорит,
явно рисуясь перед своими:
  - Не пугай нас, деточка. Не таких мы укорачивали. А тебя сам бог велел
укоротить. Ха, десантник нашелся! Ну ладно. Давай заначку и оставайся в
штанах.
  - Нет заначки.
  - Ах, нет...
  Я эту публику знаю. Костя рисуется не случайно. И на внешний эффект бьет
тоже не случайно. Это самый верный способ укрепить авторитет в такой
среде, зажать всех в кулак и внушить страх. И тут все средства бывают
хороши. Что ж, эффект так эффект. И я решаю показать им спектакль. Я
вскакиваю с такой стремительностью, что все в первую секунду невольно
застывают на месте. Костя приемов не знает. Мгновенно опрокинутый мною, он
летит головой вперед и, как торпеда, с грохотом врезается в стенку. А нож
его уже у меня в руках. Я отступаю к шкафу и оглядываю оцепеневшую
компанию.
  - Вот это да... - восхищенно произносит наконец один из парней. - Финт
ушами.
  - Эх, кипит твое молоко! - подхватывает Мотька, хлопая себя по худым
ляжкам. - Ну, дает диетик! Не чешись, Маруся, в строю.
  - В десантах, там учат, - добавляет уважительно третий.
  Никто из них не собирается на меня кидаться. Настроение переломилось, и
воцаряется миролюбие.
  Костя, постанывая, пытается подняться с пола, но руки у него подламываются.
  Я первый прихожу ему на помощь. Я не чинюсь. И мне надо еще с ним
потолковать. Какое-то смутное, непонятное беспокойство все больше
охватывает меня.
  - Всем налить, - приказывает Костя, с трудом усаживаясь к столу. - Всем
выпить. Мир и дружба. Ну, чего шары выкатили?
  - Тебя живым видим, - обиженно откликается кто-то из парней.
  Мы выпиваем. И в знак полного примирения Костя, проковыляв в соседнюю
комнату, выносит оттуда новенькие заграничные джинсы. Он аккуратно ставит
их на пол, и они стоят, демонстрируя выдающиеся свои качества. И все
принимаются шумно, наперебой обсуждать их.
  Я уже собираюсь попрятать обратно в карманы вынутые оттуда свои вещи, как
вдруг Костя замечает торчащую из записной книжки фотографию. Я, между
прочим, не без умысла повертел книжку сейчас в руках, прежде чем сунуть в
карман. И Костя, заинтересовавшись, говорит:
  - А ну, покажь!
  Я протягиваю ему фотографию. Он с интересом, но без всякого волнения или
испуга разглядывает ее. Двое ребят, вскочив, тоже тянут к ней шеи. Один из
них тычет пальцем и удивленно восклицает:
  - Глянь, Коська, ты!..
  - Ага. Я, - не без гордости соглашается Костя и спрашивает меня: - Где
достал?
  - А! - машу я рукой. - Дружок в прошлом году тут отдыхал. Ну, и прислал.
Вот этот, - и наобум указываю на одного из парней, снятых возле Кости.
  - Этот? - оживляется Костя. - Ха! Ну как он, женился?
  - А чего ему жениться? - осторожно отвечаю я.
  Костя насмешливо ухмыляется.
  - Ха! Не знаешь? Он же из-за нее то ли топиться, то ли стреляться
собирался, ханурик.
  - Из-за кого?
  - Да вот же, из-за этой девки! - очень довольный, восклицает Костя,
указывая пальцем на Веру.
  - Из-за нее?! - не веря своим ушам, переспрашиваю я. - Ты, часом, не
спятил?
  - Я-то? Да кого хочешь спроси! Я его так и звал: Пашка-псих. Что, я не
помню! Точно тебе говорю.
  Но я не могу прийти в себя от изумления. Значит, Катя ошиблась? И Костя
мне вовсе не нужен? А нужен какой-то неведомый мне Пашка, так, что ли?



                                  Глава VIII

  ЕЩЕ ОДНА ТЕНЬ

  Утром мы собираемся на завтрак почти одновременно: Раечка, оба инженера и
я. Обычно я завтракаю раньше их, но сегодня я заспался. Да и чувствую себя
неважно: вчера я все-таки простыл да и немало выпил всякой дряни.
Очевидно, вид мой соответствует состоянию, потому что Раечка посматривает
на меня с сочувствием и, не удержавшись, спрашивает:
  - Плохо спали?
  Я в ответ досадливо машу рукой.
  А один из инженеров, громадный и невозможно толстый, с одутловатым,
красным лицом и белыми, моржовыми усами, смотрит на меня слезящимися
глазами и рокочет осуждающе, с одышкой:
  - Ничего удивительного... Зачем, скажите на милость, вас вчера... понесло
к этим бандитам?.. Что вы там не видели, извините? Как пьянствуют и
сквернословят?..
  Я смотрю на него с искренним изумлением.
  - К каким бандитам?
  - Он еще спрашивает!.. - грохочет в ответ старик и пристукивает огромным,
волосатым кулаком по столу. - Вы в дом к Марии Кузьминичне, к сыночку ее
Косте... вчера вечером приходили?.. Уф!..
  Второй инженер, невысокий, щуплый, с бородкой клинышком и в очках,
настороженно вертит головой то в его сторону, то в мою. А Раечка, та
просто окаменела от любопытства.
  - Вы, значит, тоже там оказались? - отвечаю я вопросом на вопрос, чтобы
только выиграть время и собраться с мыслями.
  - Именно. Оказался... - охотно подтверждает старый инженер. - И даже
кое-что уловил. Уф!.. Они же вас убить могли, зарезать. Это же, повторяю,
сущие бандиты. По всем по ним тюрьма плачет, вот что я вам скажу.
  - Неужели Марков поселился в таком доме? - недовольно спрашивает второй
инженер.
  - А он знал? - отвечает ему первый сердито. - Предложили комнату, он и
снял. Три дня тихо было, и вот пожалуйста...
  - Что ж вы не вступились за меня, Игорь Леонидович? - улыбаясь, спрашиваю
я, придя наконец в себя от удивления. - Они бы одного вашего голоса
испугались. А уж при виде вас, - я трясу разведенными в сторону руками,
демонстрируя его мощь, - коленки бы подогнулись.
  - Не в моих принципах... - сердито крутит массивной седой головой Игорь
Леонидович. - Хватило ума прийти, должно хватить, чтобы уйти... Да и по
делу вы пришли, я так понял... Чего же мешать... Не струсил, не думайте.
  - Игорь Леонидович - герой войны, - замечает второй инженер. - Одних
орденов у него...
  - Между прочим, - запальчиво вступает в разговор Раечка, и голос ее даже
звенит От волнения, - не все герои войны оказывались героями в мирных
буднях. Мы даже как-то поспорили, где было труднее.
  - Эх, деточка! - шумно вздыхает Игорь Леонидович. - Не была ты в том
смертном пекле, слава богу...
  - Все равно. Я читала, - упрямо встряхивает головой Раечка. - Вполне
правдивые книги. И знаю, как было страшно. Но морально, - вы понимаете? -
морально героем сейчас стать труднее, я считаю. Тут ведь сперва самому
надо определить, кто же враг, а потом самому себе дать приказ идти в
атаку. А кругом люди остаются в стороне, да кое-кто посмеивается и
спокойно карьеру делает, а кое-кто тебя же еще и осудит. Просто это все,
по-вашему? А если еще семья? Вот у нас такой парень нашелся. Декана на
чистую воду решил вывести. Ну, аспирантура ему только улыбнулась из
тумана. Ой, что было! И представьте, его друг тоже отказался от
аспирантуры, демонстративно. Его даже в партком вызывали.
  - Но вы, кажется, не отказались? - усмехается второй инженер, которого
зовут Яков Захарович.
  - Нет, - убежденно отвечает Раечка. - Не отказалась. Я же все-таки больше
пользы принесу, если кончу аспирантуру, правда?
  - Вы реалистически мыслящий человек, - кивает Яков Захарович и нервно
теребит свою бородку. - В некотором смысле идеальная социологическая
конструкция. Из нее только ушло сострадание, исчезло самопожертвование.
Осталась лишь борьба за... эдакий, я бы сказал, нравственный релятивизм.
  Но Игорю Леонидовичу, кажется, не нравятся рассуждения его приятеля. Он
недовольно бурчит:
  - Ты, Яша, всегда усложняешь. Уф!.. При чем здесь нравственный релятивизм?
  - Ну, нравственное приспособленчество, это тебя больше устроит? - отвечает
Яков Захарович.
  - И тоже неверно. Человек реально смотрит на вещи. Человек рассуждает и
взвешивает. Нынче такой век, не рыцарский, не дворянский. И науки...
  - Кстати о науках, - перебивает Яков Захарович. - Один мудрый философ
сказал: "Тому, кто не постиг науки добра, всякая другая наука приносит
лишь вред". Как сказано, а?
  - В каком веке жил твой философ?
  - Ну, в шестнадцатом.
  - Вот этим действительно все сказано, - задыхаясь, смеется Игорь
Леонидович. - Рыцырский век. Уф!..
  - Не идеализируй. Тогда горели костры инквизиции, процветали доносы во имя
веры, гонялись за ведьмами и десятилетиями шли войны. Но вот что сказал
более поздний гений: "Оставь герою сердце; что же он будет без него?
Тиран!"
  - А это кто сказал? - интересуюсь я, пораженный пронзительностью этих слов.
  - Это Пушкин. - И Яков Захарович язвительно добавляет: - Это уже
девятнадцатый век, хоть и дворянский, но николаевский. И тогда многие
рассуждали и взвешивали.
  - Ну-ну, - гудит Игорь Леонидович. - С тобой спорить опасно. Ты у нас
эрудит. И все-таки наш век особый. Добро и сердце надо поверять рассудком.
  - И поворачивается ко мне: - Но что же вы все-таки делали там, у Кости?
  Я небрежно машу рукой:
  - Он обещал мне продать заграничные джинсы.
  - Ну, и продал?
  - Нет. Размер не подошел. А вообще классные джинсы. Сначала, правда,
собирались деньги отнять. Но потом мы даже подружились, - беспечно сообщаю
я.
  - Ой, какой ужас! - всплескивает руками Раечка.
  Яков Захарович ядовито замечает:
  - Интересно, чему вы учите своих учеников.
  - Каких учеников?
  - Как так - каких? В школе, конечно.
  - Ах, ну да, - спохватываюсь я и улыбаюсь. - Учу, Яков Захарович, всяким
наукам и добру тоже. Только христосиков я из них не делаю. Вторую щеку они
вам под удар не подставят... - И, неожиданно чувствуя, что начинаю
сердиться, добавляю: - Но на помощь они придут всегда, не раздумывая и не
рассуждая.
  На минуту мне вдруг действительно хочется стать учителем, чтобы кого-то
всему этому обучить.
  - Эх, молодой человек, молодой человек... - шумно вздыхает Игорь
Леонидович и жмурит слезящиеся глаза. - Знали бы вы, сколько раз я
приходил на помощь. Да вот хотя бы в прошлом году. Девочка тут одна
пропала. Так я с ног сбился, а ее нашел. Помнишь, Яша? Уверяю вас, гораздо
чаще я приходил на помощь, чем приходили мне.
  - И вы решили уравнять число? - ехидно спрашивает Раечка.
  - Ничего уже не уравняешь и ничего не изменишь, - качает массивной своей
головой Игорь Леонидович и насмешливо смотрит на Раечку. - Это вот вам еще
не поздно уйти из аспирантуры, тоже в знак протеста.
  Раечкино лицо становится вдруг злым и некрасивым.
  - С какой же это стати? - вызывающе говорит она. - Лучше я буду брать
пример с вас и ни во что не вмешиваться.
  - Ну, нет, нет, - вмешиваюсь я. - Вы не так все поняли, Раечка. Я же
пошутил. Неужели можно всерьез упрекать Игоря Леонидовича...
  Я бью отбой. Я понимаю, что Раечка задета за живое, ей стыдно. Она
проболталась про этот случай неожиданно для себя самой. И потому сейчас
она готова сказать старому инженеру жестокие и злые слова, даже совсем
несправедливые, о которых потом будет жалеть.
  Кажется, это чувствует и Яков Захарович. Он снимает очки, дышит на стекла
и, близоруко щурясь, тщательно и долго протирает их белоснежным платком.
Одновременно он говорит, обращаясь ко мне:
  - Все-таки мы порой странно воспитываем в школе детей, вы уж меня
извините. Вот моя внучка - она в седьмом классе - как-то мне говорит:
"Деда, у нас в субботу вечер. Мы с Нинкой - комиссия по конфетам, Надька -
по тортам. А Коля Никешин - по концерту. Ты ему свою австрийскую куртку и
шляпу с пером дашь для выступления? Под расписку, конечно". Понимаете?
Всюду у них комиссии, и все под расписку. Что это за бюрократизм такой? И
кто из них вырастет, скажите на милость?
  - Вырастут люди ответственные за порученное им дело, за доверенные им
вещи, ценности... - сипит в ответ Игорь Леонидович. - Не растяпы.
  И у нас возникает горячий диспут о школьном воспитании. Этой жгучей темы
вполне хватает до конца завтрака. После чего мы расходимся по всяким
процедурам.
  Мне предстоит хвойно-кислородная ванна. Эту процедуру я даже успел
полюбить, она удивительно действует на нервную систему. Эдакий покой
разливается по телу. Кроме того, пока лежишь в ванне, думается
необыкновенно хорошо.
  А мне, между прочим, есть о чем подумать.
  Итак, предстоит новый поиск. Теперь уже некоего Павла. Вот кто,
оказывается, ухаживал за Верой, а вовсе не Костя. Впрочем, это по словам
все того же Кости. И это еще надо проверить. Хотя Костя в тот момент,
кажется, был вполне правдив.
  Как же мне проверить слова Кости, у кого? Конечно, у людей, которые помнят
Веру или этого Павла. Кто помнит Павла, я не знаю. А кто помнит Веру?.. Ее
помнит Клавдия Филипповна, мой врач. Ну, и Костя. Больше никого я не
обнаружил. Стоп, стоп... Клавдия Филипповна... она показала мне на
фотографии еще трех или четырех знакомых ей больных, которых она помнит. И
кажется... да, да, кажется, в их числе был этот Павел!
  Но мне мало установить, кто такой этот Павел. Мне нужно подтверждение
того, что он ухаживал за Верой. Клавдия Филипповна этого не знает... Что
она вообще может знать о Вере? Ах, да! Клавдия Филипповна сообщила мне о
Вериной поездке в колхоз. Это было ЧП, это всех взволновало. Шутка ли,
пропал человек, не вернулся ночевать. Но к Павлу это происшествие не имеет
никакого отношения. Вера ездила в колхоз одна, одну ее и искали в ту ночь.
  И тут вдруг меня осеняет неожиданная мысль.
  Честное слово, если бы я сейчас так спокойно, с таким удовольствием не
лежал бы в ванне, не вдыхал терпкий еловый настой и не следил бы, как на
зеленоватой поверхности воды лопаются пузырьки кислорода, мне, наверное,
не пришла бы в голову эта мысль.
  А тут я вдруг подумал... Вера пропала неожиданно. Никто не видел, как
приехала за ней машина из колхоза. И Веру стали искать, когда
обнаружилось, что она не пришла ночевать. Тревогу, наверное, подняла ее
соседка по комнате, Оксана. И вот... А Игорь Леонидович упомянул, что он в
прошлом году помогал разыскивать какую-то девушку. Не Веру ли он искал? Не
ее ли нашел? И может быть, ему помогал этот Павел, если он был влюблен в
Веру? Как же ему, в таком случае, ее не искать, не волноваться?
  Меня охватывает нетерпение. Надо срочно найти Игоря Леонидовича,
расспросить его. Я смотрю на песочные часы, которыми тут отмеряется время
процедур. В верхнем сосудике песка еще минуты на три. Их следует отлежать,
нельзя нарушать порядок. Да и три минуты сейчас уже ничего не решают.
  Но вот я наконец выбираюсь из ванны и отправляюсь на розыски старого
инженера. Это оказывается непростым делом. Десятки кабинетов, лабораторий,
и всюду люди, больные, ждут, принимают процедуры, отдыхают. Что назначено
Игорю Леонидовичу, в какие часы, этого мне никто не скажет. Я торопливо
перехожу от кабинета к кабинету, всматриваюсь в лица людей. Безнадежное
дело. А время приближается к обеду. В конце концов я натыкаюсь на Валю, и
на этот раз уже она тянет меня на "водопой".
  С Игорем Леонидовичем мы встречаемся только за обедом. Но я не могу тут же
подступиться к нему с расспросами. Это всех насторожит, в том числе и
самого Игоря Леонидовича. Я не раз уже обжигался из-за своей спешки и
нетерпения. Надо незаметно подвести старика к тем событиям, пусть
вспоминает с удовольствием и подробно, главное - подробно, если... если,
конечно, он искал Веру, а не кого-то другого.
  Разговор у нас за столиком вертится вокруг фильма, который мы собираемся
смотреть сегодня вечером. Это какой-то заграничный детектив с загадочным и
жутковатым названием. Все полны нетерпеливого ожидания, хотя оба старых
инженера делают вид, что их это мало интересует и идут они нехотя, только
чтобы убить время.
  - Дешевка, конечно, - говорит Яков Захарович, поправляя заткнутую за ворот
на старинный манер салфетку. - Ну, да все равно.
  - Почему же "все равно"? - ехидничает Раечка. - Пойдите в соседний
санаторий, там идет серьезный фильм, к тому же цветной, широкоэкранный.
Совсем не дешевка. Про врачей, кстати.
  - Я и так сыт врачами, - отбивается Яков Захарович. - Зачем мне еще в кино
их смотреть?
  - Ну, может быть, и не о врачах. Да, да, я вспомнила. Это о строителях. Я
вам даже билет могу взять, хотите?
  - Нет, как тебе нравится эта девица? - обращается Яков Захарович к своему
другу. - Экая, однако, заноза.
  - Подарочек будущему мужу. Фу!.. - отдуваясь, говорит Игорь Леонидович,
впрочем весьма добродушно, и добавляет: - А ты не ханжи. Я, например,
открыто объявляю, что хочу смотреть эту дрянь, вот тянет, и все тут.
  - Нашего Игоря Леонидовича влекут тайны и подвиги, - по-прежнему
ехидничает Раечка.
  - А он, кажется, и сам недавно раскрыл тайну и совершил подвиг, - смеясь,
говорю я и обращаюсь к старику: - Вы говорили, что нашли пропавшую
девушку, помните?
  - Еще бы не помнить... - ворчит Игорь Леонидович.
  - А кто она была? И где это случилось, расскажите.
  - Да здесь вот и случилось. Наша больная была. Забыл уж фамилию. Удрала,
понимаете, из санатория, в какой-то там колхоз. И там, изволите ли видеть,
заночевала. Я просто как сыщик действовал. Сначала я обнаружил следы чужой
машины...
  - С помощью лупы, конечно? - смеется Раечка.
  - Ну что вы! Про машину мне сказала дежурная. Получалось, что девушку
увезли. Может быть, даже похитили. Вот тут я, признаться, серьезно
заволновался.
  - А когда он вот так загорается, - вставляет Яков Захарович, - он
становится чертовски находчив.
  - Что же было дальше? - нетерпеливо спрашив