декабре, уже, слава богу, нет. Они же доходили до сорока градусов! Для
Москвы эта невиданная температура оказалась прямо-таки стихийным
бедствием. Лопались отопительные трубы, кое-где родители с детьми ночевали
в школах, возникли было перебои со снабжением, опаздывали газеты, а нам
прибавилось работы, как ни странно.
  Словом, сейчас ничего похожего нет. Просто легкий морозец и метель.
Пройтись даже приятно. На город опустились сумерки. На высоченных мачтах
фиолетовыми бутонами начинают раскаляться мощные светильники.
  Я подхожу к телеграфу ровно за три минуты до условленного срока, не
переходя узкую проезжую часть улицы Огарева, напряженно вглядываюсь в
толпу людей возле здания телеграфа и на красивой площадке между двумя
старинными фонарями, к которой ведет от тротуара широкая, с двумя
каскадами мраморная лестница. Нет ни одного знакомого лица. Да и видно-то
плохо. Остается только выйти на условленное место и ждать.
  Так я и делаю. Впрочем, ждать приходится совсем недолго.
  Ко мне подходит невысокий пожилой человек в темном пальто с пушистым
меховым воротником и в шапке из того же меха. На шее повязано ярко-красное
кашне. И лицо его тоже красное от ветра и холода. Брови и усы в морозном
белом инее.
  - Здравствуйте, Виталий Павлович, - хрипловато произносит он.
  - Здравствуйте, - сдержанно отвечаю я.
  Секунду мы внимательно рассматриваем друг друга.
  - Не согласитесь ли перейти дорогу и посидеть за столиком? - спрашивает
незнакомый мне человек.
  Да, абсолютно незнакомый, в этом я сразу убеждаюсь. С этим человеком я
никогда не встречался. Но... что-то в его внешности меня все же
настораживает.
  - Отчего же, - соглашаюсь я. - Тут, конечно, не поговоришь.
  Мы спускаемся по широкой лестнице, переходим улицу и через минуту
оказываемся в двухэтажном застекленном кафе.
  Освободившись в гардеробе от пальто и шапок, мы снова исподтишка, пытливо
оглядываем друг друга. Незнакомцу лет за пятьдесят, пожалуй, одет солидно,
манеры тоже солидные, уверенные и энергичные. Взгляд из-под густых бровей
умный, слегка ироничный, мне такой взгляд обычно нравится.
  Мы усаживаемся за столик и закуриваем. Эта дурная привычка создает,
однако, благоприятную обстановку для начала непростого разговора, который,
видимо, нам предстоит.
  - Как прикажете мне вас называть? - осведомляюсь я.
  - Допустим, Иван Иванович, - усмехается мой собеседник.
  - Не пойдет, - решительно возражаю я.
  - Почему же?
  - Во-первых, у нас оказываются неравные условия, вы-то знаете, как меня
зовут. А неравные условия не обещают доверительного разговора, сами
понимаете. Но главное даже не в этом, - я с улыбкой машу рукой. - Иван
Иванович - очень уж банально и нарочито. Называя вас так, я каждый раз
буду невольно улыбаться. А при серьезном разговоре это неуместно. Как вы
считаете?
  Мой собеседник усмехается. При этом седые стриженые усики его
приподымаются, обнажая влажные, ровные, прямо-таки перламутровые зубы,
явно вставные.
  - А с вами приятно беседовать, - говорит он. - Что ж, будь по-вашему. Меня
зовут Павел Алексеевич.
  - Это другое дело, - соглашаюсь я. - Во всяком случае, ближе к истине.
  - Абсолютная истина. Что будем пить?
  К нам подходит официантка. Как этих девушек приучить улыбаться, хотя бы
профессионально? Как приучить их делать вид, что мы, посетители, гости,
так сказать, их хотя бы интересуем, если не радуем?
  Сделав заказ, мы некоторое время обсуждаем эту животрепещущую проблему,
пока хмурая официантка не приносит нам кофе и по рюмке коньяку.
  - За приятное знакомство, - говорит Павел Алексеевич, поднимая свою рюмку.
  - За полезное знакомство, - уточняю я.
  Ах, с каким наслаждением я съел бы сейчас порцию жаркого, но приходится
соблюдать этикет.
  - Вот видите, оказывается, я - романтик, а вы - материалист, - шутливо
говорит Павел Алексеевич, помешивая ложечкой кофе. - Мне важно
удовольствие, а вам нужна непременно выгода.
  - Просто вы притворяетесь, а я нет, - тем же тоном возражаю я. - Как раз
вы позвали меня из расчета, а я пришел из любопытства, а это тоже почти
романтика.
  - Вы пришли не из простого любопытства, - усмехается Павел Алексеевич. -
Вы пришли в расчете на добычу. И не ошиблись, могу вас заверить. И
поскольку вы меня не знаете и никогда не узнаете - я в сферу вашей
деятельности не попадаю, - то буду с вами откровенен. Впрочем, для этого
есть еще одна причина. Вы помните некоего Цыгана?
  - Конечно.
  Этот человек проходил по одному сложному делу, которое мы вели. Я его сам
арестовывал. Правда, его вскоре пришлось выпустить, доказать его вину мы
не смогли. К сожалению, бывает и так. Я же его и отпустил после долгой
беседы.
  - Так вот, я тоже знаю Цыгана, - говорит Павел Алексеевич задумчиво. - То
есть Бориса Викторовича Свиристенко. И он мне рассказывал о вас.
  Я настораживаюсь. Связь этого человека с Цыганом подозрительна. По-моему,
ничего хорошего тот обо мне рассказывать не мог. Расстались мы с ним
весьма холодно. Но неужели я сейчас узнаю об этом Свиристенко что-то
новое? Это было бы совсем неплохо.
  - Что же он вам рассказывал обо мне? - интересуюсь я, отпивая кофе.
  - Первое - что вы умный человек. Второе - что вы в высшей степени чуткий
человек, а это в наше время дорого стоит.
  Я начинаю кое-что понимать. Видимо, Свиристенко кому-то сказал, что
выскочил из того дела благодаря мне и это ему, видите ли, дорого обошлось.
Ах, прохвост! Интересно, зачем ему понадобилась эта выдумка? Но, кажется,
нет худа без добра.
  - Что же из этих сведений, по-вашему, вытекает? - нахмурясь, спрашиваю я.
  Конечно, мне должна быть неприятна болтливость этого Свиристенко. И Павел
Алексеевич так именно меня и понимает.
  - Ради бога, - он дружески дотрагивается до моей руки. - Не сочтите за
бестактность мою ссылку на Свиристенко. Он доверился только самым близким.
Выхода другого не было: ему же, простите, всю сумму собрали. Но это между
нами. Так вот, у меня к вам важное дело. Но самое главное, вы мне
действительно понравились.
  Павел Алексеевич, улыбаясь, снова треплет меня по руке.
  Ах, ловкач этот Свиристенко! На сколько же он облапошил своих коллег,
хотелось бы мне знать?
  - А вам я чем так понравился? - продолжаю я разговор.
  - Самым главным, на мой взгляд. Вы действительно умный человек. Я убежден.
А это, я вам доложу, важнее всего, важнее даже честности, если хотите
знать. Она для людей ограниченных, - он зорко смотрит на меня и добавляет:
- Обратите внимание, я говорю - не глупых, а именно ограниченных, тут
большая разница, улавливаете ее?
  - Конечно.
  - Так вот, я и буду говорить с вами прежде всего как с умным человеком.
Каждый по-своему хочет прожить жизнь. Одни - просто, как проживется. Это
пустые, вялые, слабые люди. Другие - в служении обществу, отказывая во
всем себе лично или, по крайней мере, во многом. Таких сейчас мало. Это -
романтики, идеалисты, люди ограниченные и близорукие. Третьи, и их
большинство, громадное большинство, это материалисты, люди энергичные,
практичные, не сентиментальные. Они понимают, что главное сегодня -
материальные блага, ради чего только и стоит крутиться, работать. Причем
работать не на внуков и правнуков, а на себя, чтобы стало лучше не через
сто лет, а сегодня, и именно тебе, а вовсе не обязательно всем. Это,
конечно, эгоизм, но я бы сказал - разумный эгоизм. Эгоизм все понимающего
и все видящего вокруг себя человека.
  Я слушаю его с каким-то брезгливым интересом. Впервые вот так
выворачиваются передо мной, так обнажаются, что ли. Это опасная и подлая
философия. Кажется, мой собеседник решил не только сослаться на прецедент,
но и подвести теоретическую базу.
  Мое вроде бы благожелательное молчание явно вдохновляет Павла Алексеевича,
и он убежденно продолжает:
  - ...Люди последней категории очень разные по подготовке, по запросам, по
своим возможностям. Один, допустим, выращивает ранние огурцы или помидоры
на своем садовом участке, а потом первым продает на рынке, другой ловко
чинит всякие электроприборы жильцам всего дома и окрестных тоже, третий -
демагог и честолюбец, делает карьеру, командует и ездит за границу,
четвертый - обвешивает покупателей, занимается пересортицей, пятый -
изучает наше планирование, систему снабжения и ищет там возможности к
обогащению. Как вам нравится такая схема общества?
  - Вполне реальная, - соглашаюсь я. - Если не считать пропорций. Тут у вас
серьезная промашка. Ну, а вам самому, очевидно, ближе всего реалисты пятой
категории?
  - Теоретически - да.
  - Это непонятно, признаться.
  - Между тем, все тут предельно ясно. Если бы я практически работал в этой,
по вашим понятиям, незаконной области, я, пожалуй, все же не решился
встретиться с вами. А так я знаком с этой областью как бы издали, получая
некоторый гонорар за услуги, ну вот вроде сегодняшней. Я ведь тоже, не
скрою, материалист.
  - Шестой категории? - смеюсь я.
  - Если угодно. Их ведь вообще много.
  - Но какую же услугу вы взялись оказать и кому?
  - Вам тоже. Ибо вы тоже умный человек.
  - Что ж, слушаю вас.
  Мы снова закуриваем.
  У Павла Алексеевича забавная привычка: закурив, он не гасит спичку, а,
ловко перехватив ее за обгорелый конец, старается, чтобы она сгорела вся и
остался только черный, обугленный червячок. Это занятие, отвлекая внимание
собеседника, вероятно, помогает успешнее вести сложный разговор.
  Осторожно положив в пепельницу очередную обгоревшую спичку, Павел
Алексеевич внушительно говорит:
  - Так вот. Первое предложение: не воюйте с ветряными мельницами.
  - Как же это расшифровать применительно к конкретному случаю? - спрашиваю
я, все еще не понимая, к чему же, в самом деле, относится вся эта
грандиозная артподготовка.
  - Как расшифровать? А вот так.
  Мы не спеша отхлебываем кофе, изредка пригубливаем рюмку с коньяком,
курим, и со стороны, вероятно, кажется, что ведем неторопливую, дружескую
беседу, иногда шутливую, иногда серьезную. Так, встретились некие
сослуживцы или, допустим, дядя с племянником, и дядя, конечно, между делом
поучает, а племянник делает вид, что усваивает. Идиллическая, наверное,
картинка.
  На самом же деле разговор приобретает все более напряженный и опасный
характер. И я жду, когда мой не в меру эрудированный собеседник перейдет
от теоретических рассуждений к грубой прозе, к практическим предложениям.
Дело, очевидно, пахнет предложением взятки, причем крупной, может быть
даже очень крупной. Но за что, на каких условиях? Меня прежде всего
интересуют условия. Ведь чем крупнее взятка, тем важнее и интереснее
условия. Это во-первых. А во-вторых, я пока так и не могу уловить, "откуда
дует ветер", кто послал этого человека. Свиристенко? И это связано с тем,
прошлым делом? Но по нему предлагать мне взятку уже бесполезно. Да и
навряд ли Свиристенко мог подкинуть такую мысль, уж очень рискованно это
для него. Ведь узнай его компаньоны, что взятка не была дана, что денежки
их просто присвоены им, тогда... ну, не жить ему тогда, и так может
случиться. Нет, тут что-то другое...
  - Вот как это расшифровать, - продолжает между тем Павел Алексеевич,
тяжело отваливаясь на спинку кресла и в очередной раз закуривая, при этом
крутит в руках зажженную спичку, стараясь, чтобы она сгорела до конца.
  И я невольно наблюдаю за его манипуляциями.
  - ...Обратите внимание, - говорит Павел Алексеевич, с удовлетворением
бросая обгорелый крючочек в пепельницу, - наше планирование построено так,
что то и дело остаются неиспользованные, неучтенные резервы.
  - Кем неучтенные?
  - Вышестоящими органами, конечно. А предприятия, обладатели этих резервов,
этих материальных излишков, причем чаще всего весьма дефицитных, вольны
или копить их, или пускать их в дело. Об этом, кстати, не раз писалось в
газетах, небось читали?
  - Читал.
  - Ну так вот. И эти излишки, всякие комбинации с ними сулят предприимчивым
людям немалый доход, а населению - нужные товары, дополнительно, как бы
сверх плана. Парадокс заключается в том, что при этом не страдают планы ни
самого предприятия, ни даже всей отрасли.
  - На бумаге?
  - Планы, уважаемый Виталий Павлович, всегда составляются на бумаге.
  - Но должны, очевидно, иметь реальную, материальную основу. А тут основа
оказывается липовой, раз такой план рождает неучтенные излишки.
  Незаметно я втягиваюсь в спор. Наглость и очевидная удачливость этих
ловкачей начинает бесить меня. И я с трудом сдерживаюсь, чтобы не
наговорить лишнего. Пусть выкладывает, пусть. Это полезно услышать.
  - Да, в некотором смысле, план получается... с изъяном, - иронически
усмехается Павел Алексеевич. - Но этим планом, однако, все довольны, его
все утверждают. И это второй парадокс указанной ситуации.
  - Довольны от незнания всех возможностей, кем-то скрытых ресурсов, от
некоего неразоблаченного обмана, так, что ли?
  - Это уже не имеет никакого значения, от чего довольны. Тем более
практического, - небрежно машет рукой Павел Алексеевич и отхлебывает из
чашечки кофе. - Наоборот, население, как я сказал, получает дополнительные
товары из фондов, которые иначе бессмысленно копились бы на предприятии.
  - Нарочно скрытые от планирования?
  - Если хотите, да. Хозяйственники народ запасливый и боятся всяческих
невзгод. Накопленные ими излишки на черный день все равно никто не найдет
и не станет искать, вот ведь в чем дело. Естественные издержки
гигантского, всеобщего планирования. Наказывать за их использование хоть и
законно, но в принципе, я полагаю, несправедливо.
  - Очень спорное утверждение, - насмешливо замечаю я.
  Но Павел Алексеевич убежденно прихлопывает рукой по столику.
  - Да, да. А главное - бессмысленно. Накажут одного, но об этой возможности
знает еще десяток предприимчивых людей. Появится свободное место, и на
него найдется немало охотников, уверяю вас.
  - На свободное место?
  - Вот именно.
  - А если мы вообще заткнем эту щель?
  - Найдется другая. Без работы вы, кажется, еще не оставались. И не
останетесь.
  - Спор бесполезен, - говорю я. - Мы, очевидно, друг друга не убедим.
Предлагаю от общего перейти к частному. В конце концов не ради же
теоретической дискуссии вы предложили мне эту встречу. Я вообще не
понимаю, если на то пошло, зачем эта дискуссия вам понадобилась.
  - Ради самоутверждения, - усмехается Павел Алексеевич. - Хотелось, чтобы
вы увидели перед собой мыслящего человека, а не... корыстного практика,
так скажем. Ну, и, конечно, кое в чем надеялся вас убедить.
  - Считайте этот этап пройденным, - решительно говорю я. - Извините за
огрубление ситуации, но вы, очевидно, хотите, чтобы я совершил кое-какое
служебное нарушение, говоря мягко, а вы, в свою очередь, готовы на
некоторую материальную компенсацию. Так, если не ошибаюсь?
  - Не совсем так. Я хочу, во-первых, чтобы вы поняли, что борьба с
подобного рода явлениями бессмысленна, как сражение с ветряными мельницами.
  - Пойму я это или не пойму, для вас значения не имеет. Я подобными
явлениями, а точнее - преступлениями, не занимаюсь, это...
  - Знаю, - перебивает меня Павел Алексеевич. - Вы хотите сказать, что это
дело ОБХСС, а вы уголовный розыск. Так?
  - Вот именно.
  - Но в данном случае ваша работа имеет для нас значение. Потому что мы
хотим, чтобы вы занимались только своим прямым делом. Только. И не уходили
в сторону. И не отказывайтесь от живых, огромных денег. Это будет в высшей
степени глупо. Как видите, от вас не требуется никаких служебных
нарушений. Работайте по своей линии, и только. Деньги же будут переданы
вам так, что никто и никогда не сможет поставить их вам в вину.
  - Очень соблазнительно, - улыбаюсь я. - Но поясните сперва, что значит
"занимайтесь только своим прямым делом"? А чем я еще могу заниматься?
  - Что ж, поясню. Теперь это можно. Вы расследуете убийство некоего
Семанского Гвимара Ивановича, так ведь?
  Ну вот. Ситуация начинает наконец проясняться.
  - И еще кражу, квартирную кражу, не забудьте, - усмехаясь, говорю я.
  - Ах да. Верно. Так вот, это и есть ваше прямое дело. Кстати, убийство и
кража увязываются между собой?
  - Возможно.
  - Да, да. Я не вправе ставить такие вопросы, понимаю. Так вот, расследуйте
все это на здоровье. Но... не уходите в сторону, не залезайте в чужой
огород, даже если вдруг... что-то такое вам померещится, скажем так.
Согласны?
  - Что вы называете "чужим огородом"?
  - Область деятельности ОБХСС, - решительно произносит Павел Алексеевич, и
красное лицо его с тяжелыми мешочками под глазами и седыми усиками как бы
твердеет в этот момент и перестает быть благодушным.
  - Что же меня может привести в этот огород?
  - Ну, такие вопросы уже вы не вправе ставить, - укоризненно качает головой
Павел Алексеевич, стряхивая пепел с сигареты. - Вы и сами, возможно, вдруг
что-то нащупаете. А возможно, и не нащупаете, возможно, вообще ничего не
окажется. И тогда вознаграждение будет просто найденным кладом. Так как, в
принципе вас устраивает такое предложение?
  - В принципе, конечно, нет, - говорю я задумчиво. - А в частности хотелось
бы прикинуть. Вам я, очевидно, позвонить не смогу?
  - Естественно, Позвоню я. Когда?
  - Завтра суббота. Позвоните в понедельник в конце дня.
  - Прекрасно. Но меня просили передать еще вот что. Учтите, мне лично это
не нравится. Но передать я обязан.
  - Что ж, слушаю вас.
  - Так вот. Если вы пренебрежете их предложением и все-таки сунетесь в
чужой огород, вы очень рискуете. В дело втянуты серьезные люди и на карту
поставлено слишком много.
  - Понятно... - медленно говорю я.
  - Вот, пожалуй, и все, - заканчивает нашу встречу Павел Алексеевич. - До
понедельника, следовательно.
  Мы допиваем кофе, расплачиваемся и встаем из-за столика.
  Прощаемся мы уже на улице и направляемся в разные стороны.
  Ну и ну. В веселенькое положение я, однако, попал.



                                  Глава VI

  ВСЯКИЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ
И ПРОЧИЕ НЕУДАЧИ

  Валя Денисов приехал в тот переулок утром, сразу после оперативки у
Кузьмича. Задание у него было далеко не простое. Следовало не только
выяснить, в какой именно квартире скрывался Чума вместе со своей Музой, -
но кто их там и почему приютил. А главное - нет ли "выходов" от той
квартиры к кому-нибудь еще из членов шайки, и вообще какие от этой
квартиры тянутся ниточки, куда, к кому, через кого.
  Заваленный чистым и свежим, еще ночным снегом переулок был, как и вчера,
пустынен, пасмурен и на этот раз словно бы насторожен. Особенно сгущалась
разлитая тут напряженность, как показалось Денисову, именно возле дома
номер семь, старенького, невзрачного, трехэтажного дома постройки начала
века, с обвалившейся кое-где по фасаду штукатуркой, узкими, подслеповатыми
оконцами и заснеженными, маленькими, какими-то пряничными балкончиками с
черными, замысловатыми чугунными решетками.
  Денисов пока что знал только номер нужной ему квартиры, его сообщила Нина.
Больше она в тот момент ничего не в состоянии была сообщить, до такой
степени ее ошеломило все происшедшее. Да и номер-то квартиры она вспомнила
с немалым трудом и вовсе не была уверена, что вспомнила точно. Нина только
уверяла, что они поднялись на третий, последний, этаж и там, кроме двух
высоких дверей, была третья, низенькая, кажется, под номером девять, вот в
нее-то они с Музой и вошли.
  Беспечной, гуляющей походкой Валя зашел в подъезд, не спеша поднялся по
сумрачной, грязноватой лестнице с расшатанными, тонкими перилами на третий
этаж, улавливая на каждой площадке свои запахи - то жареной рыбы, то
какой-то дезинфекции, а на последней площадке стойко и ядовито пахло
кошками. Здесь Валя и в самом деле обнаружил низенькую дверь под номером
девять. После этого он, так и не встретив на лестнице ни одной живой души,
круто развернулся и, стремительно спустившись, снова оказался в пустынном
заснеженном переулке.
  Найти жэк, которому принадлежал дом номер семь, было дело несложным. И
через каких-нибудь десять минут Валя уже беседовал с немолодой, болезненно
полной женщиной-счетовод