.
  - Именно что. Конечно, в курортный сезон приятнее, я понимаю, - усмехается
Кузьмич. - Но не каждый раз получается, уж извини.
  Это он намекает на то, как я однажды отправился, так сказать, лечиться в
Тепловодск, в один санаторий, правда не в самый разгар сезона. Помню, даже
курортную карту пришлось оформлять, анализы какие-то делать. И вообще
удовольствие я получил от той поездки весьма относительное.
  - На бархатный сезон не претендую, - говорю я.
  В это время в дверь кабинета раздается деликатный стук, она
приоткрывается, и на пороге возникает изящная фигура Вали Денисова. Он
даже слегка как будто запыхался и вообще возбужден. Это на него не похоже.
  - Ну, заходи скорей, - говорит нетерпеливо Кузьмич, снимая очки. -
Рассказывай, чего там у тебя стряслось.
  - Весьма прискорбное событие, - с угрюмой насмешливостью говорит Валя -
Погиб Леха. Героически, на посту, можно сказать, погиб.
  - Что-что?! - удивленно восклицаю я. - Как так - погиб?
  - Очень даже просто, - отвечает Валя, подсаживаясь к столу. - Знал,
подлец, что надо быстрее удирать куда подальше. Потому ведь в Орше и с
поезда соскочил. Затем попуткой, видимо, машиной до Могилева добрался, это
всего-то километров восемьдесят. И только там, оказывается, на поезд сел.
Мурманск - Киев. В направлении на Киев. Видно, все же к дому тянулся. Ну,
угодил в первый вагон, общий. И тут подлая его натура не выдержала. Ночью,
в Чернигове уже, стянул чей-то чемодан и с поезда бежать. Кто-то заметил,
и за ним, конечно, кинулись. Так вот, на площади уже, перед вокзалом, он
под единственную в тот час грузовую машину угодил, которая там проезжала.
Представляете? Тут же и скончался. Прямо в морг его уже отправили. Вот так
карьера и кончилась раба божьего Леонида Красикова.
  - Документы при нем какие-нибудь оказались? - спрашивает Кузьмич.
  - Нет. Но приметы в точности совпали. Я с замнач по розыску линейного
отдела в Чернигове сейчас говорил. Он сам в морг ездил.
  - Да-а... - невольно вздыхаю я. - Кончился Леха. Даже не успел пожить
по-человечески. Жалко все-таки.
  - Как жил, так и подох, - брезгливо говорит Валя. - Видно, на роду ему
было так написано. По Ламброзо. И вообще лучше уж он, чем от его руки кто
другой.
  - Другой уже, считай, от его руки погиб.
  - Вот именно. Хоть и плакал, а через некий порог он уже переступил, - все
тем же враждебным тоном продолжает Валя. - Второй раз убить ему уже
нипочем было. Еще опаснее, я считаю, он стал после этого убийства.
  - И ты подумай, - добавляю я. - В такой момент он все же на воровство
пошел. Это же совсем сдуреть надо. Денег у него больше при себе не было,
что ли?
  - Что у него вообще при себе было, ты узнал? - спрашивает Кузьмич.
  - Пустяки, - машет рукой Валя. - Ключи какие-то, нож перочинный, расческа,
платок, ну, и кошелек, а там всего три рубля с мелочью.
  - Да не может быть! - решительно заявляю я. - Были у него деньги. Он мне
сам три сотни показывал. В морге небось забрали.
  Валя небрежно пожимает плечами.
  - Кто его знает. - И добавляет с усмешкой: - Еще два пирожка при нем
оказались с картофелем. В могилевском буфете куплены были.
  - Никаких записок, писем? - спрашивает Кузьмич.
  - Никаких.
  - Пусть официальный протокол и заключение о смерти вышлют. И все вещи, до
единой. Передай туда, в Чернигов, - приказывает Вале Кузьмич. - Мы тут
сами все исследуем. Фото, кстати, тоже... - И вдруг вздыхает. - Досадно
вообще-то. Глупо погиб, безобразно.
  - Мать его ждет и Зина какая-то, - добавляю я. - И еще не могу забыть, что
рука у него все-таки дрогнула, когда он меня сзади бил. И Чуму он теперь
ни в чем не уличит. Чума теперь на него все повесит, увидите. Как только
узнает, что его в живых нет. Да, ничего не скажешь, повезло Чуме.
  - Его москвичи уличат, - говорит Валя и обращается к Кузьмичу: - Когда мы
их брать будем, Федор Кузьмич?
  - Они непременно должны на дачу заскочить, - рассеянно отвечает тот,
думая, видно, о чем-то другом. - Там их и дождаться надо. Пусть сами
достанут то, что спрятали там.
  - Значит, с поличным будем брать? - уточняет Валя.
  - С поличным, с поличным, - отвечает Кузьмич нетерпеливо и обращается ко
мне: - Приедешь в Южноморск, непременно навести его мать и сестру.
Возможно, кое-кто туда и заскочит из интересующих нас людишек. Да и связи
его все равно надо там устанавливать. Тоже, в случае чего, могут
пригодиться. Ведь его связи - это, в большинстве случаев, будут связями и
Совко. А тут уже ухо держи востро, тут промашки быть не может. Ну да мы с
тобой об этом еще поговорим перед отъездом.
  - Когда же мне ехать, Федор Кузьмич?
  - А вот встретишься с этим Павлом Алексеевичем, возьмем его под
наблюдение, и тогда езжай себе. Тут мы уже без тебя управимся.
  - А если не встречусь?
  - Поглядим, поглядим. Исходя из обстановки. Гадать не будем.
  Собственно говоря, вторая половина дня, когда Павел Алексеевич должен мне
звонить, уже наступила. И потому я отправляюсь ждать его звонка. Сейчас
нет задачи важнее, чем засечь этого таинственного типа и установить, кто ж
он есть на самом деле и с кем связан.
  Воспользовавшись такой неожиданной паузой в своих бесконечных делах, я
пишу всякие служебные бумаги и "увязываю" по второму, внутреннему телефону
некоторые неотложные вопросы, стараясь не занимать прямой городской
телефон. Он уже взят под контроль, и сейчас, кто бы мне ни позвонил,
телефон тот на всякий случай будет немедленно зафиксирован. Здесь все
представляет оперативный интерес, даже если звонок последует из
какого-нибудь уличного телефона-автомата.
  Пока что я пишу различные бумаги, но внезапно замечаю, что мысли мои то и
дело возвращаются к Лехе. Как он все же нелепо погиб! Действительно, как
жил, так и погиб. Что говорить, впереди ему ничего радостного не светило.
За соучастие в убийстве предстояло отвечать, и за крупную квартирную кражу
тоже. А если учесть, что у него была бы уже третья судимость, то эта самая
Зина вряд ли его дождалась, и мать тоже. По разным причинам, конечно. К
тому же неизвестно еще, каким бы он вообще вышел на свободу. Долгий срок
заключения тоже, я вам скажу, чреват опасностями. Мы уже не раз это
замечали - рвутся семейные и благоприятные, положительные дружеские связи
на свободе, а вместо них появляются другие, отрицательные, опасные и к
тому же весьма устойчивые за долгие годы совместного заключения. Окружать
его там будут не проказливые мальчики-шалунишки, не впервые оступившиеся
юнцы. Нет, Леха наверняка попал бы в серьезную колонию со строгим режимом,
и надо много решимости и душевных сил, чтобы противостоять там
отрицательным влияниям, Леха к этому готов не был, это уж точно.
  И все же как знать. Мне сейчас даже кажется, что я бы Леху не выпустил из
поля зрения. Чем-то он меня заинтересовал. Черт его знает чем, но теперь
это не имеет значения. А впрочем... Пожалуй, я все же понимаю, чем он меня
заинтересовал. Это даже не то слово. Какое-то подспудное чувство
признательности. У Лехи дрогнула рука, когда он бил меня сзади. Дрогнула.
Это была вспышка совести, наверное, вспышка жалости. Значит, не все умерло
в его душе. И потом, вот те слезы его. Нет, не интерес испытывал я к Лехе,
а надежду. Именно надежду. И вот все кончено.
  А если бы его ждала засада тогда, у той старухи... Леха теперь был бы жив.
И засаду там оставить было необходимо. Необходимо! Не подумали, спешили,
радовались, что взяли Чуму. Какой серьезный промах! Утешать себя сейчас,
что никакое большое, сложное дело не обходится без ошибок, промахов,
недоработок? Хорошенькое утешение. Тут локти впору кусать.
  Мои размышления прерывает телефонный звонок.
  - Виталий Павлович? - слышу я знакомый скрипучий голос. - Мое почтение.
Это Павел Алексеевич. Звоню, как условились. Помните?
  - А как же? Конечно, помню, - говорю я как можно дружелюбнее. - Что ж,
надо бы встретиться еще разок.
  - Нет, не надо, - мягко возражает Павел Алексеевич. - Во всяком случае,
пока. Если вы согласитесь со мной, то мы это сами увидим по вашей, так
сказать, линии действия. И немедленно отреагируем. За это не беспокойтесь.
  - Гм... Кое-что все-таки надо было бы оговорить, - с сомнением произношу
я, подавляя при этом досаду.
  - Единственный вопрос, который, как я понимаю, вам хотелось бы оговорить,
- усмехается Павел Алексеевич, - будет решен так, как вам и не снилось. Но
пока мы, к сожалению, не уловили с вашей стороны встречных шагов. Учтите.
Смотрим мы внимательно. Так что всего доброго. Спешу. Я вам позвоню недели
через две.
  В трубке слышатся короткие гудки. Я медленно опускаю ее. И тут же
раздается звонок. Мне докладывают, что разговор происходил по
телефону-автомату у центрального телеграфа. Что и следовало ожидать.
  Да, ушел от меня загадочный Павел Алексеевич, буквально из рук ушел.



                                  Глава VII

  ОПЯТЬ НЕ САМАЯ
ПРИЯТНАЯ КОМАНДИРОВКА

  Вот еще новости: Светка стала бояться самолетов. Пристала ко мне, чтобы я
ехал поездом. А я уже отвык даже спать в вагоне, отвык от этого вагонного
быта, от этого томительного безделия. Еле-еле я Светку успокоил. Скорее
даже, она сделала вид, что успокоилась. Анна Михайловна деликатно
помалкивала, но я видел, что она на этот раз всей душой на стороне Светки.
  Самолет мой вылетает в середине дня, утром я еще заскакиваю на работу. Мне
надо повидаться с Валей Денисовым. Дело в том, что вчера, пока я дожидался
звонка Павла Алексеевича, Валя побывал на фабрике, где работает Купрейчик.
Во-первых, уточнил служебное положение Виктора Арсентьевича. Он,
оказывается, начальник отдела снабжения. И на прекрасном счету. Но
главное, Валя проделал важную, хотя и жутко нудную работу: он пролистал в
отделе охраны все книги регистрации посетителей, которым выписывались по
чьей-либо заявке разовые пропуска. Эти книги, оказывается, положено
хранить довольно долго. Почему - неизвестно. Не могли же руководящие
инстанции предвидеть наш случай или что-либо подобное? Так или иначе, но
нам повезло. Однако лишь в том смысле, что Валя смог убедиться: фамилия
Семанского в книгах ни разу не упоминается. Не был Гвимар Иванович на
фабрике, не был никогда. Валя, однако, человек осторожный и недоверчивый.
Он резонно предположил, что выдачу разового пропуска Семанскому могли
случайно не зарегистрировать, по оплошности, допустим, или по небрежности.
Поэтому Валя попросил начальника охраны показать ему копии актов проверки
работы бюро пропусков. Такие копии нашлись, и Валя смог убедиться, что
среди кучи всяких обнаруженных недостатков, однако, ни разу не было
случая, чтобы выписанный разовый пропуск оказался незарегистрированным.
Трудно было предположить, что единственный такой случай пришелся именно на
Семанского и к тому же не был отмечен проверяющими. Нет, куда вероятнее
был вывод, который Валя и сделал: Гвимар Иванович ни разу не был на
фабрике, ни у главного инженера, ни у главного механика, ни у кого вообще.
  Выходит, соврал Купрейчик насчет визита Гвимара Ивановича Семанского на
фабрику. Где-то еще и каким-то другим путем познакомились они. Только не
хочет, видимо, рассказывать мне об этом Виктор Арсентьевич. Не хочет
почему-то, и все. Это весьма странно и неприятно. Чего бы ему тут скрывать
от меня, в самом деле?
  В связи с этим опять под вопросом, под большим вопросом, становится вообще
искренность уважаемого Виктора Арсентьевича. Это, кстати, уже вторая
причина, заставляющая меня в этой искренности усомниться. А первая
заключается в том, что я по-прежнему не верю, будто Купрейчик не знает,
как он меня уверял, неведомого мне пока Льва Игнатьевича, как, впрочем, и
весьма похожего на него Павла Алексеевича. Я вам забыл сказать, что и
насчет этого Павла Алексеевича я у него на всякий случай тоже осведомился.
Нет, и его тоже Купрейчик, оказывается, не знает. Ну, тут я, признаться,
особой надежды и не питал. А вот Лев Игнатьевич после известной ссоры во
дворе с Гвимаром Ивановичем вполне мог появиться сам у Купрейчика. "Но мог
и не появиться?" - спросил меня Кузьмич. "Мог, - ответил я ему. - Но мне
почему-то кажется, что появился, что знает его Виктор Арсентьевич. Почему
мне так кажется, это я объяснить не мог и сейчас не могу. Кажется, и все
тут. По каким-то неуловимым интонациям в голосе Виктора Арсентьевича,
когда он говорил со мной об этом человеке, по его вопросам, ответам, по
выражению его лица, наконец, черт его знает еще по чему.
  Обо всем этом я размышляю, прогуливаясь по огромному залу ожидания
Внуковского аэропорта. Кругом царит привычная суета и неутихающий гул
голосов, он вдруг покрывается далеким и могучим ревом авиационных моторов
или трескучим голосом диктора, объявляющим об отлете или прилете
самолетов. Однако весь этот нескончаемый шум и суета нисколько не мешают
мне размышлять о своих делах. Не мешает мне и мелькание лиц вокруг, в
которые я по привычке всматриваюсь. Какой-то внутренний фиксатор не подает
при этом сигналов тревоги.
  Наконец объявляют посадку и на мой рейс. С некоторым опозданием, правда.
Мой коллега из местного отдела милиции, который считал своим долгом время
от времени проведывать меня, объяснил опоздание тем, что самолет этот
опоздал и с прилетом в Москву тоже. Что ж, разве нет резервного самолета
на такой случай? Словом, так или иначе, но посадку наконец объявляют. И я
иду вместе с толпой пассажиров по заснеженным плитам аэродрома к стоящему
невдалеке самолету. Потом в тесной толкучке между креслами длинного салона
нахожу свое место. Оно оказывается возле самого иллюминатора, и я, скинув
пальто и забросив на сетку свой дорожный портфель, с пачкой свежих газет в
руке погружаюсь наконец в глубокое, мягкое кресло и вытаскиваю из-под себя
пристяжные ремни.
  Весь полет занимает каких-нибудь два-три часа и проходит над сплошной
пеленой облаков, а под конец и в кромешной тьме рано наступившего зимнего
вечера. Самолет временами довольно сильно бросает, раза два он даже
проваливается в какие-то воздушные ямы, и тогда неприятная тошнота
подступает к горлу. Словом, мы испытываем все прелести полета зимой. Я
даже начинаю опасаться, что нас не примет наш аэропорт и ушлет на посадку
в какое-нибудь другое место. Сколько раз уже так бывало на моей памяти, и
именно зимой, когда погода неустойчива и коварна.
  Однако аэропорт безропотно, даже радушно принимает нас. И вот я уже в
объятиях Давуда Мамедова. Он невысок, худощав и подвижен. Лохматые брови
на узком, смуглом лице придают не свойственную ему вообще-то суровость. Но
глаза его сияют от радости. Вообще мой экспансивный друг радуется так
шумно, что мне становится неловко, и я увлекаю его к выходу. На площади
перед аэропортом нас ожидает машина. Здесь ветрено, сыро и слякотно, к
тому же с черного, беззвездного неба начинает густо падать крупными,
мокрыми хлопьями снег, и вокруг уже ничего не видно.
  Машина еле ползет. Давуд, отчаянно жестикулируя, рассказывает всякие
смешные истории, случившиеся в городе. Их он знает в несметном количестве
и рассказывает очень забавно. Он, наверное, незаменимый тамада за
дружеским столом. Таким образом, время в дороге проходит незаметно.
  В гостинице мне не только заказан номер, но в этом номере уже накрыт стол,
и нас поджидают еще трое ребят из уголовного розыска. Словом, конец вечера
проходит весело и приятно.
  Утром я прихожу в городское управление, и уже совсем другой Давуд,
собранный и серьезный, подробно информирует меня о положении дел.
  Что касается Лехи и Чумы, то, кроме родных, Давуд установил несколько их
связей, среди которых есть некий Хромой, в прошлом дважды судимый, где-то
лишившийся ноги и сейчас работающий холодным сапожником в маленькой
палатке на набережной. Хромой знает в городе все и всех и пользуется
немалым авторитетом. Впрочем, и врагов у него, по словам Давуда, тоже
хватает. Парень умный, сообразительный и деловой.
  - Артист, - выразительно поднимает обе руки Давуд, словно собирается
пуститься в пляс. - Берегу для тебя, дорогой. Мой личный подарок, учти.
Никто с ним из нас еще не работал. Это работа для мастера.
  - Большое спасибо, - церемонно благодарю я. - А как все-таки его зовут и
что еще о нем тебе известно?
  - Зовут его, понимаешь, Сергей, фамилия Голубкин. Живет, по всем сведениям
и по его словам, один, бедняга. И никаких родных, кажется, нет. Приехал
сюда из Новосибирска, уже без ноги и уже с двумя судимостями. Такой,
понимаешь, подарок из Сибири мы получили.
  - Давно приехал?
  - Четыре года назад.
  - Может, в Новосибирске родные остались?
  - Наши товарищи оттуда сообщили - я, понимаешь, специально о нем
запрашивал, - что родители у него умерли. Он, значит, домик продал, когда
второй раз на свободу вышел, и сюда прикатил.
  - Почему же он решил из родного города уехать, не знаешь?
  - Не знаю, дорогой. И не спрашивал его. Так, стороной, конечно,
интересовался. Но, представь, никто не знает. Ни с кем не делился.
  - Здесь у него не жена так подруга есть?
  - Представь, нет. Кажется, нет. И потом, без ноги парень.
  - Так-так... - Я на секунду задумываюсь, потом говорю: - Ладно. Тут,
видно, придется нам с тобой еще поколдовать. Давай теперь другими
объектами займемся. Во-первых, Семанский. Убит в Москве, это ты знаешь.
Что тебе о нем известно, кроме его бывшей работы?
  - Эх, дорогой, - досадливо цокает языком Давуд. - Понимаешь, не наш
объект. Ребята из ОБХСС мне сообщили про тот магазин его, и все. Их надо
спросить, их. Я тебя прошу, дорогой, а?
  - Ну, давай позови кого-нибудь.
  - О! Правильно говоришь. Сейчас будут.
  Давуд поднимает трубку телефона и набирает номер.
  - Виктор? - спрашивает он. - Товарищ из Москвы приехал, хочет с тобой
поговорить... Давай, дорогой, заходи ко мне. Он здесь, - Давуд вешает
трубку и, очень довольный, сообщает: - Сейчас будет. Большой специалист.
  - Ладно. А пока пойдем дальше, - говорю я. - По Льву Игнатьевичу этому
самому так ничего у вас и не нашлось?
  - Его самого у нас не нашлось. Понимаешь?
  - Стараюсь понять. Значит, он или москвич, или... плохо искали... - И в
ответ на негодующий жест Давуда добавляю: - Не обижайся. Всякое ведь
бывает. Ты же не один искал. Но он был знаком с Семанским, хорошо знаком.
И с Чумой тоже.
  - Москвич тоже может с ними быть знаком. Ведь так? Почему нет? Значит,
москвич этот Лев Игнатьевич, вот увидишь. Мы искать умеем, дорогой.
  Я улыбаюсь, и Давуд смущается.
  - Ладно, проверим, - говорю я. - Теперь насчет Ермакова. Эта личность
вообще загадочная и, возможно, к делу никакого отношения не имеет. Чума
сам не свой в тот момент был. Ну, и закричал, что Муза даже, мол, с самим
Ермаковым от него, Чумы, не уйдет. Вот единственное упоминание Ермакова
вообще. А до этого он, между прочим, кричал, что Гвимар за миллион ее
купить не сможет.
  - Вот, трех Ермаковых тебе нашли, - улыбается Давуд. - А вообще их у нас в
городе больше сорока человек оказалось, представляешь? Но остальные
никаких даже подозрений не вызывают.
  - А эти трое вызывают?
  - Да ты пойми, дорогой, - Давуд выразительно прижимает руки к груди. - Не
моя область. Деятели тут, черт бы их...
  В этот момент в комнату без стука входит полный невысокий человек в
красивом бежевом костюме самого модного покроя, с красным в белую полоску
галстуком. Черные, как галочье крыло, блестящие волосы гладко зачесаны
назад, волосок к волоску, на круглом, полном лице торчит маленький
вздернутый нос, под тонкими, словно нарисованными бровями глубоко вдавлены
живые маленькие глазки, толстые губы, тугие, румяные щеки. Словом, этот
человек сразу же мне не нравится. В руке у него красивая кожаная папка с
большим металлическим замком.
  - Капитан Окаемов, - сухо представляется он, протягивая мне руку. - Замнач
отдела ОБХСС. Зовут Виктор Иванович.
  Мы сдержанно и коротко пожимаем друг другу руки. Я, видно, тоже не
пришелся ему по душе. Бывает, ничего не поделаешь.
  - Меня, во-первых, интересует Семанский Гвимар Иванович, - говорю я. -
Убит в Москве десять дней назад. Мы делали вам запрос. Чт