збуждать лишнего любопытства и
ненужных разговоров.
  - Ну, зачем ты это говоришь?
  - Ладно, извини. А фотографию я, пожалуй переправлю тебе завтра утром.
Сегодня мне надо тоже кое-кому ее показать.
  Дагир кивает в ответ, а я озабоченно продолжаю:
  - Костя назвал его Пашка-псих. Не нравится мне эта кличка.
  - Все узнаем, дорогой, - смеется Дагир. - Болезнь раскрыть легче, чем
преступление. Сперва только узнаем фамилию. А потом в его истории болезни
все прочтем. Дай мне два дня. А сам живи тихо и лечись. На казенный счет
Плохо тебе?
  - Неплохо, конечно. Но что-то много я тебе уже дел надавал, - не очень
тонко намекаю я.
  Впрочем, Дагир не обижается.
  - А в чем дело? - спрашивает он. - Все сделано, - и достает из кармана
сложенный листок бумаги. - Вот список больных, кто приезжал в твой
санаторий прошлым летом, когда там Вера была, и снова приехал сейчас.
Всего четыре человека, к сожалению.
  Я нетерпеливо разворачиваю листок и снова подхожу ближе к свету.
  В списке Дагира действительно всего четыре фамилии. Троих я знаю заранее,
это мои старики инженеры и Валя. Четвертым же, к моему удивлению,
оказывается не кто иной, как Виктор Богданов, мой веселый сосед по
комнате. А я-то даже не подозревал, какой ценный человек живет рядом со
мной.
  - Знаю всех четверых, - говорю я и возвращаю список. - Попробую выяснить,
не помнит ли кто-нибудь из них Павла. Веру кое-кто из них помнит Ну, а ты
ищи по документам.
  - Не бойся, найду, - кивает мне Дагир и добавляет: - Еще одно твое дело
сделал. Того самого "дядюшку" установил. Помнишь?
  - И кто же это такой? - с некоторым даже любопытством спрашиваю я, хотя
мысли мои заняты сейчас совсем другим.
  Дагир трет лоб, потом начинает шарить по карманам, бормоча:
  - Погоди, погоди... очень трудная фамилия... я ее записал... из Москвы,
понимаешь... А, вот!
  Он наконец вытаскивает из кармана еще один клочок бумаги и, высунувшись из
арки, благо дождь уже совсем прошел, медленно, по складам читает:
  - Мен-шу-тин!.. Станислав Христофорович.
  - Вот тебе раз! Это же мой знакомый! - невольно вырывается у меня. - Ах,
бедолага!
  - Ну, тогда не показывай виду, что знаешь, - улыбаясь, говорит мне Дагир и
грозит пальцем.
  - Да нет! Не в том смысле знакомый. Это же начальник Веры. Теперь все
понятно! То-то мне Анатолий сегодня сказал, что сперва к ним в колхоз
начальство приезжало. А потом уже приехала Вера.
  - Дает это тебе что-нибудь? - интересуется Дагир.
  Я пожимаю плечами.
  - Ровным счетом ничего. Мне нужны сведения не о Верином начальнике, а о
Павле. И мне пора от вас укатывать. Интересно, где живет этот Павел, в
каком городе?
  - Все узнаем. Очень скоро, - говорит Дагир. - Не волнуйся. Чего ты, в
самом деле, волнуешься?
  Мы прощаемся.
  Какая-то пичужка, спрятавшись в густой кроне дерева возле арки, провожает
нас странным посвистом:
  "С-с-кью-вить!.. С-с-кью-вить!.."

  Вечером за ужином я опять завожу разговор о прошлом лете и пропавшей
девчонке. Замечу, кстати, что мы договорились приходить в столовую
одновременно, чтобы не скучать за столиком в одиночку. Это конечно же
предложила Раечка, она не переносит одиночества.
  Вот и сейчас мы все в сборе. Оба инженера с удовольствием вспоминают
прошлогоднюю историю. Пожилые люди вообще любят вспоминать любые события,
далекие и близкие.
  На этот раз я узнаю, что, оказывается, Яков Захарович приехал в тот раз
сюда раньше своего друга и вместе они прожили всего неделю. Поэтому-то
Яков Захарович и не встретился с Верой, он уехал раньше, чем приехала она.
  Но зато выясняется другое любопытное обстоятельство.
  Я рассказываю о бывшем "культурнике" Косте, которого оба инженера
прекрасно помнят. Упоминаю я и о том, что он пытался ухаживать за Валей,
которая, как я понял, из этого не делает секрета, а до нее Костя пробовал
отбить некую "племянницу" у ее "дяди". Всех этот рассказ веселит, особенно
Раечку. Как вдруг Яков Захарович перестает теребить свою бородку, после
чего снимает очки и, тщательно протирая стекла платком, объявляет:
  - Кстати говоря, я этого "дядю" прекрасно помню. Прелюбопытнейший товарищ,
смею заверить.
  - А племянницу неужто не углядел? - добродушно посмеивается Игорь
Леонидович. - Не поверю. Эдакий гусар, и вдруг...
  - Ах, брось ты, ради бога, - конфузится Яков Захарович. - Вечно твои
солдатские шуточки.
  - У нас, видите ли, разное социальное происхождение, - усмехаясь, поясняет
Игорь Леонидович. - Я из потомственных военных, а вот он петербуржец,
профессорский сынок. Родились мы в один и тот же кровавый одна тысяча
девятьсот пятый год и вот уже тридцать лет на одном заводике трудимся.
  - И оба категорически отказываемся следовать на пенсию, - вставляет Яков
Захарович.
  - И в один год язву, язви ее в бок, заработали.
  - И каждый год солидарно сюда паломничаем.
  - И внуки-чертяки в один год пошли.
  Друзья развеселились и уже поджидают, когда тот или другой подаст свою
реплику.
  - Ну, а как все-таки насчет того дяди с племянницей? - спрашиваю я. -
Почему вы про дядю говорите, что он прелюбопытный?
  - Так ведь этот ваш Костя не смог у него девушку отбить, - вмешивается
Раечка и мечтательно заключает: - Господи, вот это любовь! Вы же ничего не
понимаете. Разве дело в возрасте?
  - Это намек, мадемуазель? - Яков Захарович театрально прикладывает руку к
груди. - Я имею шанс?
  - Но в вас нет ничего прелюбопытного, - парирует Раечка.
  - Ну-с, вот и договорились. Итак, взаимная любовь - это производная от
других человеческих качеств, - с комичной назидательностью произносит Яков
Захарович. - А в случае с этим... как же его звали?.. как-то сложно...
  Мне ужасно хочется ему подсказать, и я еле сдерживаю себя. Потребность эта
возникает у каждого человека совершенно автоматически, и сил нет терпеть,
когда у тебя на языке вертится имя, которое другой так мучительно
вспоминает.
  - Кажется, на эс... да, да... ну, как же это?.. а-а!.. Станислав!.. -
между тем еле карабкается по ступенькам памяти Яков Захарович. - Да, да,
Станислав... Как же дальше?.. Нет, я обязан вспомнить! Не такой уж я
склеротик... Что-то еще сложнее... погодите, погодите... - И вдруг
выстреливает: - Христофорович! Ну, конечно, Станислав Христофорович.
Каково?
  - Язык свернешь к чертям собачьим. Уф!..
  - Именно, - гордо соглашается Яков Захарович и обращается к Раечке: - Это,
мне кажется, потруднее запомнить, чем какого-то Анатолия. Почему же вы не
восхищаетесь, не хлопаете в ладоши, как ему? - он кивает на своего друга.
  - Устала ждать, пока вспомните, - насмешливо откликается Раечка.
  - Нет, этот язычок опасней пистолета, - разводит руками Яков Захарович и
продолжает, уже обращаясь ко мне: - Так вот, этот самый Станислав
Христофорович меня все учить норовил как по общим вопросам, так,
представьте себе, и по специальным. Ну, добро бы еще по вопросу отношений
с Китаем, допустим, или изменения климата земли, этому все сейчас друг
друга учат. Но он по технологии электроплавок вздумал меня однажды учить.
Каково?
  Яков Захарович переводит взгляд на своего друга, и тот громко фыркает в
стакан.
  - Это одного из виднейших практиков Союза... Кхе-кхе!.. - хрипит и кашляет
от возбуждения Игорь Леонидович.
  - Так вот, заспорили мы однажды, - продолжает Яков Захарович, смеясь
одними глазами. - После ужина это было. Он так, знаете Ли, фамильярно
берет меня под руку и доверительно говорит: "Ах, дорогушка, поверьте мне,
политика вещь сложная. Иной раз говоришь, и сам не веришь тому, что
говоришь. Но... боне фиде, говорить надо. Больше вам скажу. Я же знаю, что
и мне не верят, а все равно говорю. Что поделаешь? Надо, дорогушка, надо.
Понимаете? Есть такое слово". Я освободиться стараюсь - не отпускает.
Прорвало.
  - Не. Просто выпил, - крутит головой Игорь Леонидович.
  - Вполне допускаю. А вот второй его конек был - это нравственные проблемы.
И так у него получалось, что одно дело - массы, а другое дело - он,
например. Словом, что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку. И второй
его нравственный постулат: одно дело - глобальные вопросы, где надо
выглядеть кристальным и всем об этом объявлять, чуть не по радио, а другое
дело - личные, интимные вопросы, о которых никому не должно быть известно,
словно их у такого, как он, и нет вовсе. Зато на эту тему он любил
рассказывать скабрезные анекдоты.
  - Это при племяннице-то? - смеется Раечка.
  - И при тебе? - подхватывает Игорь Леонидович.
  А я думаю о том, как, вероятно, Вере было трудно работать у такого
начальника. С ее прямым и чистым характером, с такой ранимой душой. Ведь
она же умница была и все видела. И уж Меншутин ее тоже вниманием не
обошел. Это он сейчас выдает себя за отца родного, а супругу свою чуть не
за мать, хотя та особой симпатии к Вере, кажется, не выказала. И суетится
теперь больше всех. Как бы на него пятнышко не попало, на его безупречную
репутацию. Понятно, почему Вера собиралась уходить с этой работы.
  - Вы с нами пойдете, Виталий? - спрашивает Раечка.
  - Куда?
  - О, у вас не только, как я слышала, занято сердце, но и чем-то все время
занята голова, - смеется она. - Мы же собрались в кино. И Валя пойдет. Это
вас как-никак должно воодушевить.
  - Зато у вас головка все время занята одним, - говорит Яков Захарович. -
Кого бы поддеть своим язычком.
  - Как вам не стыдно! - Раечка скромно опускает глаза. - Вечно вы ко мне
придираетесь.
  - Смотрите-ка, прямо по Чехову, - торжествует Яков Захарович. -
Беззащитное существо, - и поворачивается ко мне. - Ну-с, а как тем не
менее насчет кино?
  - Что за разговор! - откликаюсь я с энтузиазмом. - Конечно, пойдем.
  Признаться, мне очень нравятся эти люди, и оба старика инженеры, и Раечка,
и красавица Валя. Мне доставляет удовольствие быть с ними.
  Некоторое время мы еще прогуливаемся по саду возле столовой. Вскоре к нам
присоединяется Валя.
  Раечка со смехом передает ей мой рассказ о "дядюшке", "племяннице" и Косте.
  - Так это же я ему рассказала, - говорит, улыбаясь, Валя и обращается ко
мне: - Вы хотя бы сослались на источник?
  - Их два, - отвечаю я. - Яков Захарович тоже, оказывается, помнит этого
дядюшку. А вот зато у меня, у единственного, есть фотодокумент. Прошу,
товарищи, внимания. Вы, Валя, уже видели. - И я важно вытаскиваю из
кармана знаменитую фотографию. - Вот, Игорь Леонидович, та девчонка,
которую вы искали. Узнаете? А вот и знаменитый Костя.
  Мы останавливаемся возле фонаря и все с интересом рассматриваем фотографию.
  - Валечка, - говорю я, - а вы случайно вот этого паренька не помните? Мне
сказали, он ухаживал за Верой, - и я пальцем указываю на Павла.
  Валя пристально вглядывается в фотографию, потом берет ее в руки и наконец
качает головой:
  - Нет, не помню.
  - Его зовут Павел.
  - Павел?.. Нет, не помню я его.
  - А вы, Игорь Леонидович? - не теряю надежды я.
  Инженер забирает у Вали фотографию в свои огромные ручищи, сдвигает очки
на лоб и после долгого изучения со вздохом возвращает фотографию мне.
  - Нет, милый мой, что-то не припоминаю, - и мечтательно добавляет: - Вот
если бы он тоже исчез...
  - Этого еще не хватает, - я машу рукой. - Только не накаркайте, ради бога.
  - Ну, пойдемте же, пойдемте, - торопит нас Раечка. - С этой вашей
фотографией наверняка опоздаем.
  Итак, мы идем смотреть заграничный детектив с необычайно интригующим
названием. События в нем происходят в Лондоне. Бандиты действуют ловко и
нагло, используя последние достижения науки и техники. Главарем их
оказывается не более и не менее, как сам помощник начальника тюрьмы. Ну, и
симпатичный, пожилой комиссар Скотланд-Ярда, естественно, сбивается с ног.
Но особенно восхищает меня финал: комиссар ловит главаря на стадионе, во
время футбольного матча, обнаружив его, переодетого и загримированного,
среди ста тысяч беснующихся зрителей, разглядывая с помощью телевизионной
камеры физиономии людей на противоположной трибуне. О господи, мне бы
такую установку и такое везение, конечно.
  Мы возвращаемся домой поздно, по дороге оживленно обсуждая головоломные
ситуации в фильме. В ответ на некоторые мои скромные критические замечания
Раечка важно говорит:
  - Вы не понимаете, Виталий, специфики этой работы. Если бы вы хоть два
месяца проработали сыщиком...
  - А вы сколько проработали, мадемуазель? - ехидно интересуется Яков
Захарович.
  - Но я же не кончила! - возмущается Раечка. - Или прочли бы столько книг о
них, сколько я! А вы, Яков Захарович, прочли, видимо, еще меньше, чем
Виталий. Ну, как же можно не понять, зачем тот бандит удрал с любовницей в
Ирландию? Это же ребенку ясно...
  - Если ему вдобавок объяснить, что такое любовница, - иронизирует Яков
Захарович.
  Мы подходим к нашему санаторию. В саду темно и пусто, на танцплощадке не
играет радио, во многих окнах погашен свет. Тихо. Слышны лишь далекие
паровозные гудки.
  У входа в главный корпус я прощаюсь со своими спутниками и через сад бреду
к себе, во второй корпус. Душно, пахнет прелой листвой и увядающими
цветами.
  На минуту мне становится грустно. Беспокойная у меня все-таки жизнь и
какая-то тяжкая, не в смысле тягот или каких-то там особых опасностей, а
просто никогда ни с чем радостным, веселым, даже нормальным мы дела не
имеем, наоборот, всегда и всюду - с жестокостью, подлостью, низостью.
Какой запас сил надо иметь, чтобы при этом верить в лучшие человеческие
качества и свойства? И ведь в один прекрасный день этот запас может у тебя
иссякнуть. Что тогда? Ты тоже станешь жестоким и подлым? Ведь с этими
качествами можно не только совершать преступления, но и бороться с теми,
кто их совершает. Впрочем, это бесчеловечный и гибельный путь. Запаса
душевных сил должно хватить.
  И потом, устаешь все время что-то скрывать от окружающих, причем не от
врагов или полудрузей, как, допустим, наш разведчик за рубежом, а здесь,
от своих. В обычной жизни, на мой взгляд, даже труднее сохранять такой
постоянный самоконтроль. Как это Раечка сказала? "Если бы вы хоть два
месяца поработали сыщиком"? Да, вот вам и почетная работа, в которой часто
и признаться нельзя.
  Между прочим, самое реальное место в фильме, который мы смотрели, если
хотите знать, так это, как начальство ест плешь своим подчиненным за
нераскрытое преступление. Правда, начальство само как огня боится своих
избирателей, но это дела не меняет. А ну-ка, старший лейтенант Лосев,
доложите, как это так: чуть не три недели бьетесь над преступлением в
котловане и не можете понять, что к чему? И не ссылайтесь, пожалуйста, на
следователя прокуратуры Исаева, который старше вас и тоже не может пока
понять, что к чему. Вы отвечайте за себя. Не научились самостоятельно
работать? А общественность волнуется. Где результаты? Что вы можете
доложить?
  Да уж, без результатов лучше в Москву не возвращаться. Сейчас это означает
- без Павла. Нет, не так. Без признавшегося во всем Павла. Нет, это тоже
мало. Без доказательств и улик против Павла, хотя бы первоначальных, чтобы
только убедиться, что мы на верном пути. Потому что новую петлю бросать
уже некуда. Словом, без Павла я в Москву не вернусь. И это преступление мы
все-таки распутаем.
  Но мне хочется, я даже считаю это нужным, чтобы потом о нем все узнали,
чтобы каждый это дело пережил, и усвоил бы наиглавнейшую мысль, и внушил
бы ее потом своим детям и внукам: "Каждая человеческая жизнь священна и
неприкосновенна, как родина, как любовь, как ты сам, наконец".
  Я подхожу к нашему корпусу. В нескольких окнах еще горит свет. Поднимаюсь
по ступеням, толкаю высокую стеклянную дверь и через просторный вестибюль,
где стоит телевизор и полукругом перед ним в беспорядке расставлены ряды
стульев и кресел, я прохожу в коридор, миную открытую дверь комнаты
дежурной сестры, и молоденькая эта сестрица предостерегающе грозит мне
пальцем, а потом прижимает его к губам. Я киваю в ответ и тенью
проскальзываю по коридору, затем поднимаюсь на третий этаж.
  Из-под двери моей комнаты пробивается свет. Значит, Виктор не спит. Что ж,
тем лучше.

  Я вхожу. Виктор сидит у стола, откинувшись на спинку кресла, и курит.
Перед ним на столе лежит распечатанный конверт, в который небрежно
засунуты густо исписанные листки. Виктор курит, и довольная ухмылка бродит
по его скуластому, крепкому лицу, тронутому осенним загаром.
  - Чем доволен? - спрашиваю я.
  - Хлопцы пишут, почетную грамоту бригаде дали, - хвастливо сообщает
Виктор. - Теперь в счет будущего года уголек даем.
  - Небось и премию вручат?
  - А на кой нам премия? - усмехается Виктор. - Нам почет давай. Портрет в
газету.
  - Ну, лишних две-три сотни не помешают, - возражаю я и, усевшись на
кровать, тоже закуриваю. - Особенно семейным. Ты передо мной-то не
выпендривайся.
  - Тю! Две-три сотни. Тут тысячу не знаешь, куда девать. - Виктор небрежно
машет рукой. - Знаешь, сколько наш брат выколачивает? Тебе, учителю, не
снилось. Купить нечего - вот беда. Окромя водки, конечно. Но и в ней
купаться не будешь.
  - Как это так - нечего купить? - удивляюсь я.
  - А так. Вот, к примеру, "Жигули". Каждый бы у нас купить рад. Нету. А на
"Яву" уже многие и не смотрят. Пройденный этап. Ну, там сыну разве что.
Или, к примеру, вот дом бы надстроил, а то и новый бы поставил. Обратно
материалов нету. Ну ладно, хрен с ними. Я тогда пятый костюм куплю, третье
пальто. Так? Но ты мне в таком разе не местную фабрику давай, а, допустим,
Брюссель, Лондон, Прагу. А местный с его пошивом мне и даром не нужен.
Понял, какая экономика? А так хлеб есть, соль есть, водка и подавно, а
мясо по утрам. На все это много денег не надо. Вот и выходит... - Виктор
широко улыбается, сверкая белоснежными зубами. - Даешь портрет, и точка!
  - Да уж, твой портрет любую газету украсит, - говорю я.
  - А что? Парень, какой надо! И пусть припишут, крупно только: "Холостой".
Эх, от каких только красавиц письма не полетят! Вот невесту выберу. И тебя
на свадьбу позову. Потому как учитель - всему голова... Если бы мы своих
учителей всю жизнь слушались, давно бы коммунизм построили.
  - Так вот, скажи учителю, - в тон ему говорю я, - ты кого-нибудь на этом
фото узнаешь?
  И показываю ему ту самую фотографию.
  - Ну-ка, ну-ка!.. - весело восклицает Виктор и, приподнявшись, выхватывает
ее у меня из рук. - Страсть как люблю знакомых узнавать.
  Он придвигается к столу, где горит лампочка, подносит фотографию ближе к
свету и, неожиданно нахмурясь, принимается ее изучать. Я даже не ожидал от
него такой сосредоточенности. Словно он понимает, как это для меня важно.
  - Да-а... - наконец с сожалением произносит он. - Не сумел я тогда с ними
поехать. А то бы... Нарушил, понимаешь, режим.
  - На губу посадили? - улыбаюсь я.
  - Какая там губа! С грелкой весь день провалялся. Встретил, понимаешь,
накануне земляков, своих же подземных братьев. Ну, и... Сам понимаешь. Еле
потом домой дополз: шаг вперед, два назад, три в сторону. И язва моя
взбунтовалась. Я ей, дуре, говорю: "Цыц! Я ж тебя прижигаю". А она слушать
не желает, рвет пузо на части, и все тут. Куда же поедешь? Вот целый день
и провалялся. Да еще дрянь всякую глотать пришлось. Медицина жуть как
навалилась.
  - А что было, если бы ты поехал?
  Виктор сокрушенно вздыхает.
  - Эх, не иначе, как женился бы, ей-богу. Один ведь шаг остался, ты себе
даже не представляешь. Во любовь взяла, - он зажимает пальцами горло. - А
главное, все, можно сказать, подготовил. Чтоб, значит, без осечки,
понимаешь? Оксанка-то, вот эта самая, - Виктор тычет пальцем в фотографию,
- назавтра уезжала. Вот ведь что! А я, понимаешь, лежу как чурбан. Ну, и
все. Уехала невенчанная.
  - Здрасьте! - говорю. - Что ж, ты ей написать не мог? Приехать, наконец.
Не на краю света она небось живет. Тут же, в отечестве нашем родном.
  - А я на второй день как встал, так и одумался, - смеется Виктор. - Чего
же мне за ней скакать?
  - То есть - как одумался?
  - А так. Чего это я вдруг буду жениться! Года мои не вышли. Пузо не
залечил. Девку толком не узнал. Легкомыслие это одно куро