щей головой еду я домой. В пустом троллейбусе я даже боюсь сесть,
потому что чувствую, как немедленно и каменно усну, и уже никакой
кондуктор не добудится.

  Утром Петя Шухмин по приказу Кузьмича отправляется на поиски директора
вагона-ресторана некоей Зинаиды Герасимовны. Ему придется, наверное,
немало помотаться по различным железнодорожным и ресторанным инстанциям.
Но Кузьмич предупреждает его, чтобы он без этой Зинаиды Герасимовны не
появлялся. Самое неприятное, конечно, если ее нет в Москве, и самое
вероятное, кстати, тоже. Ведь на то и вагон-ресторан, чтобы не стоять на
месте и кормить людей в дальней дороге. Что ж, тогда мне или Пете придется
лететь и перехватить Зинаиду Герасимовну где-то в пути. Ибо без разговора
с ней не обойтись.
  Итак, Петя уезжает. А мы с Кузьмичом и Виктором Анатольевичем изучаем
протокол допроса больной официантки Ромашкиной, находящейся а больнице
одного далекого города по поводу отравления. Чувствует себя она уже вполне
прилично, и врачи разрешили нашим товарищам допросить ее в качестве
свидетеля. А попросили мы выяснить у нее пока что всего лишь два
обстоятельства. Первое: не продавал ли в пути Горбачев какие-либо женские
вещи, и если продавал, то где, кому и что именно? И второе. Вагон-ресторан
находился перед этим всего одну ночь в Москве. Так вот, уезжала ли
Ромашкина на эту ночь домой или оставалась в вагоне? А если оставалась, то
не помнит ли, отлучался куда-нибудь ее директор Петр Иванович Горбачев?
  Ромашкина показала, что Горбачев в дороге ничего не продавал и что он
вообще никогда и ничего подобного себе не разрешает. На второй вопрос она
после долгих колебаний, сомнений и уверток все же сообщила, что ночь она
провела в вагоне-ресторане. Сообщила она это лишь после того, как ей
объяснили, что все ее показания будут в любом случае проверены и лгать
бесполезно, даже вредно для ее, по ее же словам, безупречной репутации.
Далее Ромашкина показала, что Горбачев временами отлучался из вагона, но,
как ей казалось, ненадолго и конечно же по делам службы, ибо для него это
самое главное и он давно уже висит на Доске почета.
  - М-да, - как будто даже удовлетворенно хмыкает Кузьмич, когда мы кончаем
читать протокол. - Такие тебе чего-нибудь скажут, как же! - И мечтательно
добавляет: - Вот если бы самому допросить - другое дело...
  Виктор Анатольевич кивает головой и добавляет:
  - Знакомый тип свидетеля.
  Протокол убирается как абсолютно бесполезный. Что поделаешь. Далеко не
всякий шаг в розыске дает ожидаемые результаты. Безрезультатных шагов
обычно бывает даже куда больше. К этому не только Кузьмич или Виктор
Анатольевич, но даже я уже давно привык.
  Теперь уезжаю и я. В тюрьму, на допрос Ивана Зинченко, по поручению
следователя, конечно.
  - У вас с ним, кажется, возник неплохой контакт, - говорит Виктор
Анатольевич. - Это я уже почувствовал. Надо воспользоваться.
  - Тем более, - добавляет Кузьмич, - что его условие ты выполнил. Не забудь.
  И вот Зинченко снова сидит передо мной. Щурит рыжие глазки на бледном
треугольном лице. Длинные спутанные волосы на плечах разбегаются сальными
змейками. Странно, что его еще не постригли.
  - Ну, здравствуй, Иван, - говорю я. - Помнишь, на чем мы с тобой кончили
прошлый раз?
  - Мне за это не платят, - угрюмо отвечает Зинченко и подчеркнуто
равнодушно смотрит куда-то в сторону.
  - Ну что ж. Тогда я тебе напомню. Ты сказал: "Когда Федька будет тут, у
вас, тогда я и расскажу, что было в тот вечер на стройплощадке, когда мы с
Федькой бутылку собирались там распить". Так, что ли, ты сказал тогда?
  - Не помню... - еще больше мрачнея, цедит сквозь зубы Зинченко,
по-прежнему не глядя в мою сторону.
  Я понимаю его состояние. За ним нет другого, более тяжкого преступления,
как за Федькой, ему нет расчета признаваться и получать наказание за то,
что он совершил тогда в котловане. Его достаточно страшит и это наказание,
которое ему по справедливости следует. И потому добиться от него признания
в этом преступлении будет куда труднее, чем от Федьки. Если только... Ага!
Что ж, если Зинченко не захочет ничего рассказывать, я прибегну к другому
способу. Мне сейчас пришла в голову, кажется, неплохая мысль.
  - Ты так сказал, - говорю я. - Точно так. Ну, и вот Федор у нас. Если
потребуется, дадим тебе очную ставку с ним. И он нам все рассказал, Иван.
Все, как было в тот вечер. И как крик вы услышали. И как ты идти не хотел.
И как вы труп женщины на дне котлована обнаружили...
  Я нарочно не договариваю. И нарочно не все точно передаю. Я жду реакции
Зинченко на это сообщение. И сразу замечаю, как при первых же моих словах
он напрягается и дальше уже ловит каждое мое слово. От скрытого волнения
на его бледных щеках проступает еле заметный румянец, особенно на висках,
около ушей. Но взгляд его по-прежнему ускользает от меня.
  Однако при последних моих словах у него со злостью вырывается:
  - Вот он и лазил. А я ничего не знаю.
  - Куда он лазил?
  - Куда говорит, туда и лазил.
  - В котлован, значит?
  - Значит, туда...
  - А ты сам-то это видел?
  Такая постановка вопроса его, кажется, устраивает. Роль стороннего
наблюдателя представляется ему вполне безопасной, и дальше Зинченко
отвечает на мои вопросы уже охотнее:
  - Ну, видел.
  - А еще что ты тогда видел?
  - Ну... как вылез.
  - Что ты еще своими глазами видел тогда?
  - Не помню... ей-богу...
  Он уловил что-то в моем тоне особенное, он уже догадался, что я
действительно многое знаю и сейчас, именно сейчас скажу что-то такое, от
чего полетят все его защитные бастионы, все рогатки, за которыми он
прячется. Ох, какой страх сидит в нем! Как только можно жить с таким
страхом, не понимаю.
  И я тихо спрашиваю:
  - Как звали ту женщину, Иван? Ты ведь помнишь.
  - Не помню.
  - Забыл?
  Он со злостью смотрит на меня.
  - Ты не лови, начальник. Сказал, не знаю, и все. Понял?
  - Я другое понял, Иван. Только учти, это тебе не поможет. Ты знаешь имя
той женщины. Федор говорит, что ты даже год ее рождения помнишь. И что
деньги ты тоже взял.
  Зинченко вздрагивает так явственно, что даже сам пугается. И смотрит на
меня своими рыжими злющими глазами. Да, теперь у него сомнений нет, что
Федьку мы взяли и что он все нам рассказал. Сомнений-то у него, может
быть, и нет, но на что это открытие его толкнет, угадать пока невозможно.
И сам Зинченко это тоже пока не решил. Он только опускает голову и молчит.
Он не знает, на что решиться.
  Я тоже молчу.
  Наконец, не поднимая головы, Зинченко цедит сквозь зубы:
  - Денег не брал... В котлован не лазил... А как звать, помню. Федька
сказал.
  - Как же ее звали?
  - Вера. Фамилия Топилина...
  - Верно. И поехали вы оттуда на Казанку. Это тоже верно?
  - Тоже...
  - Грузили вы там один вагон-ресторан. Кто в нем директор-то, помнишь?
  - Зинаида Герасимовна...
  - Правильно. Так и Федька сказал. А кому-нибудь вы в ту ночь рассказывали
про смерть Веры Топилиной? Вот выпили вы там, у Зинаиды Герасимовны...
  - Ей и рассказали.
  - Так. Ей, значит. А еще кто-нибудь там с вами выпивал?
  - Не помню уж. Вроде никого больше не было. Эх... Да разве вы поверите?
  Иван поднимает голову, раздраженно отбрасывает рукой волосы за спину и
смотрит на меня. И я вдруг подмечаю в рыжих его глазах уже не злость, а
тоску и усталость. И этот раздраженный жест рукой почему-то нравится мне.
Кажется, ненавистны ему эти кудри по последней мужской моде.
  - Зачем отпустил-то? - спрашиваю я, кивком указывая на его шевелюру.
  Иван хмурится.
  - А-а!.. Все Надька.
  И неожиданно мне становится его жалко. Это он хотел понравиться
собственной жене - вот в чем дело, скорей всего. Пытался вернуть ее.
Угодить хотел, дуралей. Сильно же, наверное, любил ее. Ну, а когда ничего
не помогло и все пошло под откос, он отвез дочку в деревню, к слепой
матери. Да, все это надо было ему пережить. Все это нелегко человеку
дается, каждому человеку, всякому...
  - А знаешь, Иван, - говорю я, - сейчас я тебе верю. Все больше верю.
Потому что сейчас ты о человеческой совести подумал. О том, например, что
у Нади-то ее нет, совести. Верно говорю?
  - Ну... - передергивает плечами Иван.
  - Что она и жена плохая, и мать никудышная. О дочке-то она скучает, не
знаешь?
  - Некогда ей скучать.
  - Ну вот. А от ее совести, может, к своей перейдешь? У тебя она есть? Ну,
дочку ты у Нади отнял. Допустим, поделом, правильно. А дальше? К слепой
матери в деревню отправил? А та сама из милости в колхозе живет, говорят.
Так есть у тебя-то совесть, Иван?
  Лицо у Зинченко становится совсем белым, губы нервно подергиваются и глаза
суживаются от злости. Он цедит сквозь зубы, готовый, кажется, броситься на
меня:
  - Да кто тебе все это сказал? Кто тут заместо меня разобраться может? Чье
это собачье дело?! "Из милости"... Да она у младшего моего братени в доме
живет. В семье. И Ленка моя там. Сыта, ухожена, не то что при матери. А
братень там человек уважаемый, бригадир. Да я, если захочу... А! - самого
себя обрывает Зинченко и взмахивает кулаком. - Чего уж теперь говорить. По
Федькиной милости теперь вот горю как швед.
  - Уж лучше бы ты, Иван, в деревню уехал, что ли, - досадливо говорю я,
невольно заражаясь его тоской и злостью. - Жалкая у тебя тут получается
жизнь, понимаешь? Недостойная человека жизнь. И не Федька тут виноват.
Чего уж на Федьку все валить. Ты ведь сам его выбрал.
  - Это точно... - глядя в пол, соглашается Зинченко.
  Некоторое время мы молчим, словно приходя в себя после этой для нас обоих
неожиданной схватки. Потом я спрашиваю:
  - Скажи, Иван, честно, разве ты в котлован не спускался?
  - Не... - трясет своей гривой он, не поднимая головы. - Я покойников боюсь.
  Вздохнув, он выпрямляется на стуле и смотрит в сторону.
  - А деньги? - снова спрашиваю я. - Как их поделили?
  - Да никак. Федька дал мне две красненьких. Ну и...
  - И сказал, - усмехнувшись, заканчиваю я, - что вы с ним теперь одной
веревочкой связаны. Если его посадят, то и тебе сидеть. Так, что ли?
  - Так...
  - А ты ему поверил. А как же! Он небось уже под судом был. Уже все прошел.
Ты и поверил, да?
  - Поверил...
  И в рыжих его глазах светится сейчас такая тоска, что лучше в них не
заглядывать.
  - Федьку ждет страшный суд, последний, - жестко говорю я. - Федька
застрелил человека. И стрелял в другого, - я чуть не добавляю "в меня", но
вовремя удерживаюсь. - Это бандит и убийца. У него ничего уже святого в
жизни не осталось. Зверем живет. - Я невольно вспоминаю Анну Сергеевну,
детский голос ночью из-за стенки, говоривший страшные, совсем не детские
слова. - И дома он зверем был, - добавляю я.
  - Федьку боятся, - соглашается Зинченко и вздыхает. - Сильно все боятся.
Чего уж говорить. Пропащий он, видать.
  - А вот ты не пропащий, - говорю я. - Ты еще можешь с четверенек
подняться, на двух ногах стоять. Эх, Иван... Тебе настоящая любовь нужна.
Не Надькина. Такая любовь только злость в душе копит. А тебе нужна любовь,
которая добро приносит. К примеру, ты дочку любишь. Или мать. Это же
добрая, светлая любовь, ты же сам чувствуешь. Ты еще встретишь женщину,
которая тоже тебя так полюбит. Ты только встань на ноги, оглядись, себя
покажи, чтоб тебя тоже за зверя не приняли. И тогда тебя тоже так полюбят.
Дочка уж точно. И мать, конечно. Для них лучше тебя на свете и сейчас
небось никого нет. Думай, Иван, думай. Ты ведь неглупый мужик. Совсем даже
неглупый. И молодой. И сильный. Чего тебе еще? Ты же все сможешь...
  Я чувствую, как сам волнуюсь, как мне больно за этого запутавшегося
человека, за его несуразную, изломанную судьбу. Как мне хочется, чтобы он
мне поверил. Почему, черт возьми, он поверил Федьке, почему он не может
поверить мне? Какие слова для этого найти? Нет, он поверит! Он должен
поверить. И послушаться тоже должен.
  - ...Послушай меня, Иван, - прошу я его. - Тебе недолго быть у нас. За
тобой ничего нет, кроме этих краденых двух десяток, которые ты у Федьки
взял. С тобой быстро разберутся. И как выйдешь на свободу, уезжай.
Немедленно, понял? В деревню уезжай, к своим. Там тебя помнят ведь другим.
Хорошим парнем помнят. Таким ты там опять и станешь. Вот увидишь. Дочка с
тобой за руку по деревне пойдет. Люди с уважением здороваться будут. Ты же
работать начнешь. У всех на глазах. А дальше будет видно. Ни в один город
тебе дорога не заказана. Ты понял меня?
  - Понял. Не пень...
  - Ну вот. А мне, Иван, надо разбираться дальше. Мне надо выяснить, что же
случилось с этой Верой Топилиной. Ты тоже слышал ее крик?
  - Слышал...
  - И никто потом не вышел к воротам?
  - Не. Никто.
  - А ведь с ней кто-то был... - задумчиво говорю я уже самому себе. -
Кто-то был...
  И мы снова молчим. Но это уже совсем другое молчание, чем прежде. Иван
вдруг стал мне близок чем-то, даже дорог. Словно мы с ним вместе что-то
пережили, помогли друг другу в тяжелый миг. И в душе Ивана что-то, мне
кажется, откликнулось на мои слова, что-то стронулось с места. Он тоже
взволнован. Не испуган, не озлоблен и насторожен, а взволнован. Однако мне
сейчас совсем нетрудно вот так, при нем, думать вслух.
  - Да, кто-то был... И еще, - перебиваю я самого себя, - мне очень важно
знать, кому в ту ночь вы могли рассказать о смерти Веры Топилиной. Пока
вот ты только эту самую Зинаиду Герасимовну вспомнил, так?
  - Ага, - кивает Иван. - Язык-то у нас развязался, только когда выпили.
Значит, после работы. А пока таскали да кидали, не до разговоров было.
Спину наломаешь там будь здоров как.
  - А выпивали, значит, втроем?
  - Ага. Потом мы с Федькой спать завалились.
  - Где?
  - Да там же. В вагоне.
  - А Зинаида Герасимовна?
  - Ушла небось. Я уж и не помню. Здорово мы нахлестались.
  - И вас оставила?
  - А чего? Заперла кухню, буфеты. Не впервой ей.
  - Давно, значит, знакомы!
  - Ну! С прошлой зимы, считай.
  - Может, она к хахалю своему пошла? Знаешь его?
  - Ну, Валентин Гордеевич звать. Ревизор он. Только они, говорят, уже
того... Разбежались. А может, и брешут. Но она, конечное дело, без мужика
не может, - Иван усмехается. - И мужики без ней тоже.
  - Что же, она среди ночи одна куда-то пошла? - с недоверием спрашиваю я.
  - А чего такого?
  Но мне это кажется сомнительным.
  Громко звякает замок в двери. Заходит конвойный, обходит сидящего на
табуретке Ивана и кладет мне на стол записку. Я читаю: "Звонил тов.
Шухмин, передает, что гражданка Зверева Зинаида Герасимовна доставлена в
отдел. Просит быстрее приехать. Она сильно ругается. Ст.сержант Ковалев".
  Я невольно улыбаюсь и киваю конвойному.
  Когда за ним закрывается дверь, я говорю Ивану, указывая на записку:
  - Сообщают, что Зинаида Герасимовна у нас. Просят быстрее приехать.
Ругается очень.
  - Она концерты дает. Только заведи, - усмехается Иван. - Потом не
отмоешься. Хоть и молодая.
  - Поэтому я с тобой пока прощаюсь. А ты думай, Иван, думай. Очень тебя
прошу.
  - Ладно. Чего уж там...
  - И еще. Постарайся вспомнить, куда Федька пистолет дел. Не дай бог, он
еще кому в руки попадет, вроде Федьки. Представляешь, что может быть?
  - Представляю...
  - Тогда постарайся, ладно?
  Иван кивает в ответ:
  - Ну...
  И я то ли по этому кивку, то ли по каким-то ноткам в его голосе
догадываюсь, что он знает, где спрятан пистолет, и он скажет, обязательно
скажет мне об этом при новой встрече. Ему нужно только время, чтобы
решиться, окончательно решиться на такой шаг.
  Мы прощаемся. Потом я звоню, и в комнату заходит конвойный.
  Я уезжаю из тюрьмы с радостным ощущением одержанной победы, трудной и
необыкновенно важной. Никакой самый успешный допрос не приносит такого
удовлетворения. В данном случае я даже не могу сказать, что допрос был
особенно успешен. Ведь ничего нового я по существу не узнал, или, точнее,
пока не узнал. Но я добился неизмеримо большего, я наконец нащупал болевую
точку в душе человека и, кажется, сумел этому человеку помочь, сумел его
спасти. А ведь он вполне мог стать вторым Федькой Мухиным, бандитом и
убийцей, но теперь им не станет, я уверен в этом. И еще я горжусь, ужасно
горжусь самим собой. Я даже восклицаю про себя, чуть изменяя со школы
запомнившееся, пушкинское: "Ай да Лосев! Ай да молодец!" И невольно
улыбаюсь, поймав на себе недоуменный взгляд какой-то женщины в
троллейбусе. Наверное, у меня смешной вид. У счастливого человека всегда,
по-моему, немножечко смешной вид.

  В своей комнате я застаю сердитого и в то же время смущенного Петю
Шухмина. Его натянутая улыбка на круглом, добродушном лице выглядит не
очень уместно, ибо сидящая напротив него женщина полна гнева и нисколько
не скрывает своих чувств. Я еще из коридора слышу ее раздраженные возгласы.
  Женщина оказывается высокой, статной, несмотря на излишнюю полноту, с
несколько грубоватыми, пожалуй, чертами лица и резкими складками в уголках
рта, изобличающими как возраст, так и суровый, властный характер. Губы у
нее ярко-красные, а брови и ресницы густо-черные, эти два цвета и
доминируют на широком желтоватом лице. Голос курильщицкий, с хрипотцой,
особенно заметной всегда у женщин. На ней легкая и модная меховая шубка и
кокетливая, из того же меха, шапочка.
  - Я вам что, девчонка?! Не смеете, понятно вам?! - сверкая глазами,
обрушивается она на Петю. - Все брось и беги за ним. Да я в семнадцать лет
за таким не побежала бы!.. Безобразие!.. Арестовали, да?! Ордер
предъявляйте! Вы свои беззакония бросьте! Не пройдет, ясно вам?! Где
ордер?! На каком основании?! Хватают! Держат!..
  - Не хватают, а приглашают, - пытается возразить Петя. - Для разговора. Я
же вам все объяснил.
  - Так где же ваш разговор?! Ну, говорите, слушаю!
  - Сейчас приедет товарищ... Ну, вот он, вот он! - с облегчением восклицает
Петя, когда я захожу в комнату.
  - Извините, Зинаида Герасимовна, - говорю я самым любезным тоном, на какой
только способен. - Ради бога, извините, что заставил вас ждать.
  Она быстро меряет меня с головы до ног зорким, оценивающим взглядом и,
кажется, остается не очень довольной. Поджав губы, Зинаида Герасимовна
враждебно осведомляется:
  - Что вам от меня нужно?
  Мне прежде всего хотелось бы установить с ней доброжелательные отношения.
Она же сейчас до предела раздражена и взвинчена, ибо никаких радостей от
контакта с милицией, очевидно, не ждет. Надо полагать, эти контакты сулят
ей одни неприятности. Что ж, хотя бы на этот раз надо избавить ее от
подобного комплекса.
  - Прежде всего, Зинаида Герасимовна, хочу вас предупредить, - говорю я
самым миролюбивым и дружеским тоном. - Мы к вам не имеем никаких
претензий. И вообще дело, которое мы расследуем, к вам лично не имеет
никакого отношения. Я прошу вас только помочь нам, самую малость. Так
сказать, выполнить свой долг. И я немедленно с вами расстанусь. Словом,
помогите, Зинаида Герасимовна, будьте, как говорится, ласковы.
  По мере того как я произношу все это, напряжение и гнев оставляют мою
собеседницу, она словно обмякает, расслабляется, подведенные глаза уже не
сверкают, а лучатся, на крупных, ярких губах появляется добродушная
усмешка, чуть-чуть даже кокетливая.
  - Ну ладно, ладно. Поняла уже, - говорит она спокойно и даже несколько
снисходительно. - Чего от меня требуется-то? Чем помочь? Сразу бы так и
сказали. А то...
  - Вот я вам сразу так и говорю, - улыбаюсь я.
  - Совсем другое дело. И никаких деклараций не надо делать. Разве я так не
понимаю?
  Зинаида Герасимовна уже обольстительно улыбается. И становится совершенно
неузнаваемой. Львица, которая вот-вот готова была, кажется, откусить руку,
успокоилась, эта же львица уже мурлычет.
  Между тем Петя кладет передо мной папку с бумагами. Папка мне не знакома,
а уж лежащие в ней бумаги тем более. В первый момент я не понимаю Петин
маневр. Тем не менее я деловито развязываю тесемки. Вот в чем дело! Поверх
бумаг, которые и в самом деле никакого отношения ко мне не имеют, лежит
записка. Петя, видите ли, психолог. Толстая папка с бумагами как бы в
порядке вещей, раз люди занимаются каким-то сложным