начинает говорить, волнуясь, чуть сбиваясь и тут же сам себя поправляя.
  - Граждане, - говорит он. - Сегодня мы хороним нашего боевого друга,
доброго товарища, смелого, честного человека Григория Александровича
Воловича, павшего от бандитской пули на своем боевом посту. Даже не на
посту. Пост - это что-то такое, я бы сказал, неподвижное и вроде бы на
него нападают. А тут все было не так. Я ниже доложу вам, как все было.
Сначала я обязан вам сказать, кто такой был Григорий Александрович и как
жил. Он совсем молодой человек еще был, ему исполнился только тридцать
один год, он тысяча девятьсот сорок третьего, военного года рождения,
одиннадцатого февраля. Родился в рабочей ткацкой семье в славном городе
Калинине. Вот откуда и приехали сегодня его матушка Мария Трифоновна и
сестра Ольга Александровна, - подполковник делает короткий и почтительный
жест в сторону стоящих у гроба женщин, и вслед за движением его руки сотни
голов поворачиваются в их сторону.
  Тишина стоит во дворе. Слышатся только тяжкие мужские вздохи да
всхлипывания плачущих женщин. Откуда-то издалека доносятся звуки большого
города.
  За моей спиной женский голос, давясь слезами, произносит:
  - А девочка-то... дочка небось... школьница.
  - Дочка... дочка... - жалостливо подтверждают вокруг.
  И кто-то вздыхает:
  - Надо же такому горю случиться...
  - Выходит, работа такая, - рассудительно замечает простуженный мужской
голос. - Отчаянная.
  - Ой, не говори. Я бы с ума сошла...
  - А жена-то его где? - спрашивает кто-то.
  - Выходит, нету... Вдовец, значит, был. Раз дочка-то при нем.
  - Сироточкой осталась... О господи...
  - Хоть поймали бы, окаянного...
  - Такого пойди поймай...
  Шелестят тихие скорбные слова у меня за спиной. Люди вполголоса
переговариваются, вздыхают.
  - ...Окончил он школу, как все, - продолжает между тем подполковник своим
хриплым, натуженным басом. - Ну, а потом, ясное дело, служба в армии,
священный долг. Пока, видите, все, как и у других. Но, отслужив срок, идет
Григорий Александрович по зову совести и сердца снова в строй, в
солдатский строй. Снова идет защищать мир и покой народа, ваш покой,
уважаемые граждане. И вот Григорий Александрович работает у нас и учится,
постигает правовые науки, кончает высшую нашу школу и вскоре назначается
сюда, в наше Краснознаменное отделение милиции на должность начальника
уголовного розыска. Это что значило? А то, что заслужил он этот высокий
пост. Сколько преступлений раскрыто Григорием Александровичем, вы бы
только знали, а еще больше не позволил он совершить. Сколько преступников
задержано им для справедливого и законного наказания через суд, сколько
краденых вещей возвращено владельцам, сколько жизней им спасено, если
хотите знать. Работа эта не знает ночи и дня. Порой сутками работают
товарищи. А как же иначе, раз надо? Вот и работаем. Высокая у нас у всех
цель, дорогие товарищи. Вы знаете. Чтобы не было преступлений, чтобы
каждый гражданин имел совесть, честь, любил труд и уважал себе подобных
людей...
  Подполковник говорит с таким напряжением и подъемом, так искренне,
складно, что я ловлю себя на том, что сам с волнением слушаю его. Мне
кажется, я бы в жизни так не выступил, да еще в такой момент и перед
столькими людьми. А этот... Даже мне удивительно. И меня переполняет
гордость и благодарность к этому незнакомому мне раньше человеку. Вот
какой начальник был, оказывается, у Гриши.
  - ...Ну, а что произошло в ту ночь, - хрипит в заключение подполковник, -
вам расскажут товарищи, которые сами участвовали в той операции. А пока я
объявляю траурный митинг открытым. И первое слово предоставляю самому
молодому нашему сотруднику, только начавшему под руководством Григория
Александровича свой боевой, нелегкий путь - и, замечу вам, хорошо
начавшему - Владимиру Аверкиеву.
  И вот Володя, чуть прихрамывая, подходит к микрофону. Звонкий его голос,
срывающийся от волнения, разносится по двору:
  - Это не только мой начальник! Это мой старший друг и учитель лежит
здесь!.. И перед его гробом я клянусь... на всю жизнь...
  Как все-таки здорово сделали, что организовали этот митинг! Сколько людей
поймут, что если за них кто-то отдал свою жизнь, а еще кто-то готов ее
отдать - и не на войне, когда воюют все, весь народ, а сейчас, в мирные
дни, - если кто-то готов отдать за других жизнь, то как же должны жить эти
другие, как должны относиться друг к другу! Перед лицом такой смерти люди
могут многое решить для себя, для своей жизни дальше, для своих взглядов
на эту жизнь.
  Но как трудно убедить себя, что и после твоей смерти, если эта смерть
будет такой же достойной, как у Гриши, жизнь чуточку изменится к лучшему и
кто-то из оставшихся людей станет тоже чуточку лучше. Как трудно убедить
себя в этом!
  В ту ночь, когда погиб Гриша, я тоже бежал на пули. Разве я думал о
смерти? Или о бессмертии? Или о других людях, ради которых я бегу на эти
пули? Ни о чем я не думал. Меня в тот миг вели вперед ненависть и долг. И
только. Но сейчас мне хочется верить, что смерть Гриши оставит все-таки
след в судьбах и мыслях многих людей, мне необходимо так думать. Я тоже не
забуду Гришу Воловича. Но пусть и другие его не забудут. Не только друзья.
Но и все эти люди, которые случайно пришли сюда сейчас и слышат то, что
рассказывает Володя.
  А Володе разрешили рассказать почти всю операцию, вернее, весь ее конец,
но так, что невозможно догадаться, кто же был тот бандит и кто был с ним.
Тут Володя вполне сознательно кое-что искажает. Он, оказывается, прекрасно
подготовился к такому рассказу. И он все запомнил, даже этот последний
Гришин рывок там, в сарае, когда он загородил собой Константина
Прокофьевича.
  - ...После этого бандит выскочил из сарая и кинулся бежать, - азартно
рассказывает Володя замершим от напряженного внимания людям во дворе. - За
ним бросился один из наших товарищей. Бандит заметил погоню и начал
отстреливаться. Многие из вас слышали эти выстрелы. Но свист пуль слышал
только наш товарищ. И все-таки он продолжал преследование.
  В этот момент кто-то осторожно берет меня за локоть и шепчет:
  - Быстро в машину. За воротами налево.
  Я оборачиваюсь и вижу исчезающего в толпе Петю Шухмина и, конечно, тут же
устремляюсь за ним. На нас никто не обращает внимания.
  Петю я настигаю уже у самых ворот:
  - Что случилось?
  - Случилось, что Кузьмич пять минут назад взял Федьку.
  - Ну да?! Сам?
  - Сам. Ну, я маленько помог. Пришел, понимаешь, сволочь, посмотреть, кого
это он уложил. Раз никто на него не думает, то почему не прийти? Не
утерпел, понимаешь. Такой психологический расчет у Кузьмича был.



                                  Глава VI

  БОЛЕВАЯ ТОЧКА ДУШИ

  Я не понимаю, почему Кузьмич не привлек и меня к задержанию Федьки.
Все-таки это я гнался за ним тогда ночью, на моих глазах он убил Гришу
Воловича, и в меня он стрелял. А Кузьмич вспомнил обо мне, когда надо
Федьку допрашивать, и вот срочно прислал за мной Петю. И я считаю себя
незаслуженно обойденным. Я не могу себе представить, что Кузьмич сделал
так, потому что все еще сердит на меня, потому что хочет мне что-то
доказать. Это все слишком уж мелко и совсем на него не похоже, на прежнего
Кузьмича, во всяком случае. Но если это так, то много же он потеряет в
моих глазах.
  Мы с Петей приезжаем в отдел и немедленно идем к Кузьмичу. Первый допрос
надо провести сразу после задержания, пока этот бандит сбит с толку,
взволнован, растерян и испуган.
  Кузьмича мы застаем одного. Он расхаживает из угла в угол по своему
кабинету и, хмурясь, потирает ладонью седоватый ежик волос на затылке -
чем-то, значит, недоволен. Высокая, чуть сутулая фигура его в просторном
сером костюме, мятом и давно уже не модном, то почти пропадает на фоне
темнеющего окна, то вновь возникает в полосе света от горящей лампы на
столе. И тогда бросаются в глаза тяжелые складки на его лице и становится
заметным, как Кузьмич устал.
  При нашем появлении Кузьмич подходит к двери, зажигает верхний свет и
поворачивается ко мне. Смотрит он на меня с довольной усмешкой, чуточку
даже, я бы сказал, победно и говорит:
  - Вот какие дела. Кое-что, оказывается, еще можем.
  Мне понятна, конечно, его радость. Хотя, всегда сдержанный и скромный,
Кузьмич обычно не позволяет себе так обнажать свои чувства. Но тут,
по-моему, проявился - ну, как бы вам объяснить? - эдакий стариковский
комплекс, что ли. Будто все полагают, что ему пора уходить на покой, что
он уже свое отработал. А он вот сейчас доказал, что это не так и что он
еще о-го-го какой. Но о том, что ему пора уходить, никто и не думает. И
доказал он все это, главным образом, самому себе. Но я, конечно, об этом
не заикаюсь. Я вообще обижен и сухо спрашиваю:
  - А все-таки почему без меня?
  - Нельзя было, - качает головой Кузьмич и направляется к столу. - Тут ведь
требовалась сверхосторожность, вот что. Тебя видели в том дворе. Тебя и
Федька мог заметить, когда вы в сарай заскочили. Ты у нас вообще, - он
коротко усмехается, - заметная личность. Даже издали.
  - Вымахал, словом, - почему-то довольным тоном подтверждает Петя. - Выше
некуда.
  - Ладно, - вновь хмурится Кузьмич. - Лучше давай-ка, милый, берись за
Федьку. Виктор Анатольевич выехал куда-то, а нам с первым разговором надо
торопиться.
  - А вы сами-то?
  Признаться, я в первый момент слегка робею перед возлагаемой на меня
ответственностью.
  - Я не могу, - качает головой Кузьмич. - И не должен. Я же его только что
брал. Никакого психологического контакта не получится. И вообще никакого
разговора. Так что кроме тебя некому. Да и знаешь ты все досконально. Это
тоже не последнее дело.
  - Слушаюсь, - через силу говорю я.
  - Ну вот. Его сейчас приведут к тебе. Значит, давай решим, по каким
пунктам ты поведешь допрос.
  - Во-первых, пистолет.
  - Это - в-третьих. Сначала ты его разговори. Помни, пистолета мы сейчас
при нем не обнаружили. В сарае, как ты знаешь, его тоже нет. Выходит,
где-то он его прячет. И по какому случаю его взяли, он точно не знает. У
него пока полный ералаш в голове. Поэтому о пистолете потом. Разговори на
мелочах. И разведай. К примеру, вот: Зинченко он назовет? Кого еще
назовет? Как опишет тот вечер на стройплощадке, ту ночь? Ты понимаешь?
  - Понимаю.
  - Учти, он сильно взволнован, сильно напуган. У него убийство на совести.
Он этой темы сейчас больше огня боится.
  - Значит, охотно ухватится за разговор на другую тему.
  - Вот, вот. Нерв ты уже нащупал, - сдержанно кивает Кузьмич. - И еще учти
обстоятельства задержания. Я тебе их сейчас опишу. Значит, подходит он по
переулку к воротам, останавливается и с безразличным видом заглядывает во
двор. Там траурный митинг идет. В этот момент к нему сзади тихо
подкатывает машина, дверца открыта, там Шухмин. Я подхожу с другой стороны
и негромко, очень даже спокойно ему говорю: "Можно вас на минуточку,
гражданин?" Но у него же нервы натянуты до предела, да еще перед глазами
гроб и в нем убитый им человек. Он моего голоса не выдержал, он больше
притворяться не мог. Он так рванулся, будто я его за горло схватил и
душить начал. Так рванулся, что человека рядом опрокинул, случайного
совсем человека. Он же здоровенный мужик, Федька-то. И кличка у него Слон.
Вот тут я беру его на прием. Он поневоле сгибается и вползает в машину.
Еле-еле, правда. Уж очень здоров, - Кузьмич чуть заметно усмехается в усы.
- Деться ему, однако, некуда. Кости трещат. И ошалел, конечно. Ну, а в
машине его уже Шухмин принял.
  - Из рук в руки, - весело подтверждает Петя. - Но главное-то Федор Кузьмич
уже сделал, - добавляет он, радуя душу начальства.
  И я чувствую, что Кузьмичу это приятно.
  Он сейчас ничем не дает почувствовать, что сердит на меня. Ну еще бы! Так
всем нос утер этим задержанием. Но я все-таки не могу простить ему этой
глупой стариковской обиды на меня - обиды, которая так меня оскорбляет и
так его самого унижает.
  Я невольно начинаю все больше злиться, все больше "накручивать" и
настраивать себя против Кузьмича. И только подготовка к предстоящему
нелегкому и очень ответственному допросу постепенно снимает
накапливающееся напряжение.
  А Кузьмич уже снова хмурится.
  - ...Дорогой Слон этот сидел не шевелясь, - продолжает он. - Ну, и мы ни
слова. Так и довезли. Теперь понятно тебе, что из всего этого извлечь
можно для тактики первого допроса?
  - Надо подумать, - сдержанно говорю я.
  Вот чему я уж точно научился - это не выскакивать, не подумав.
  - Что вы случайно к нему обратились и только его испуг заставил вас его
задержать - это он не поверит, - говорю я. - Уж слишком четко все
проделали.
  - Ну, конечно, - соглашается Кузьмич.
  - Тут финт в сторону нужен, - советует Петя.
  - Вот, - Кузьмич многозначительно поднимает палец. - Если его придумаешь,
допрос удастся.
  - Как это понимать - "удастся"? - спрашиваю я удивленно. - Вы что же,
думаете, он на первом допросе во всем признается?
  - Ну-ну, Лосев, - хмурится Кузьмич. - Это еще что за детский разговор?
  Некоторое время мы продолжаем совещаться, отрабатывая каждый шаг в этом
сложном допросе. Нам приходится спешить. Каждый час затяжки - это выигрыш
Мухина и, следовательно, наш проигрыш.
  Тактика всякого допроса, будь то преступника, или его жертвы, или
свидетеля, а также очевидцев преступления, строится, кроме всего прочего,
исходя из психологического состояния человека в момент допроса и его
характеристики вообще, из того, что о нем известно. Федьку, например, мы
уже неплохо знаем. Неуравновешен, вспыльчив, подозрителен, до предела
эгоистичен и бессовестен, никаких нравственных запретов и границ у него
нет. Словом, комбинация качеств весьма опасная. От такого человека можно
ждать что угодно, и толкнуть его можно тоже на что угодно, если это
покажется ему выгодным. Ну, а если проанализировать ситуацию, в которой
сейчас оказался Федька Слон, то нетрудно определить, что именно может
показаться ему выгодным.
  Преступник, загнанный в угол, в поисках выхода, естественно, идет на все.
Способы, к которым он при этом прибегает, выявляют его характер. Но если
известен характер, то можно предвидеть и способ спасения, который этот
человек выберет. Один - сдается и все чистосердечно рассказывает. Второй -
стремится все свалить на других. Третий же - пытается за счет других
откупиться, готов выдать, "продать", потопить всех вокруг, но
выкарабкаться самому. В этом случае он выдает себя за горячего нашего
помощника и готов поделиться всеми известными ему тайнами. Этот последний
случай порой выглядит весьма соблазнительно. Посудите сами. Выгодней,
кажется, оказать снисхождение, поблажку одному, чтобы поймать пять других,
не менее опасных; не раскрыть до конца одного преступления, зато быстро и
эффективно раскрыть пять других. Ну как тут, казалось бы, не соблазниться,
не поддаться такому элементарному, очевидному расчету?
  Однако - и это Кузьмич нам втолковывал не раз - в последнем случае
неисчислимы нравственные потери. Мало того, что "спасенный" убедится, что
за счет предательства, доноса, по довольно-таки циничному и не очень
совестливому "раскладу" власть может "списать" твое собственное
преступление. Так можно ли уважать такую власть? Может ли она иметь
авторитет? Может ли требовать нравственных поступков от людей, если она
сама безнравственна? А ведь от "спасенного" многие узнают об этой его
сделке с властью. Далеко пойдут круги от каждого такого случая.
  Но мало этого, утверждает Кузьмич. Такая "выгодная" сделка, а за ней и
другая и третья в конце концов расшатают и сметут нравственные принципы у
самой власти, у людей, ею уполномоченных вести борьбу с преступностью. И
это во сто крат опаснее всего остального. Поэтому никогда ни один из нас
не должен даже помыслить о таком пути. Узнай Кузьмич, что нечто подобное
пришло кому-нибудь из нас в голову, о последствиях этого страшно даже
подумать.
  Что же, спросят меня, ваш Кузьмич готов во имя этих высоких и теоретически
бесспорных принципов пожертвовать земными тревогами и заботами, покоем и
безопасностью людей? И считает, что лучше "чистыми руками" раскрыть всего
одно преступление, чем, "испачкавшись", раскрыть все же пять их?
  Нет, конечно. Просто есть другие пути. Об этом тоже не устает твердить нам
Кузьмич. И не только твердить, но и на практике демонстрировать.
  Вор, бандит, хулиган или насильник всегда где-то внутри, а часто и на
поверхности эгоист и трус, жалкий трус. И вечный страх сидит у него где-то
внутри, временами подавляемый вспышками других чувств. Ибо хотя и
подсознательно, но он все же чувствует, что, решившись на преступление, он
замахивается не на одного человека, свою жертву, которого он, может быть,
и не боится, а на нечто неизмеримо большее - на государство, на общество,
где он живет, на все законы его, замахивается на силу, которая в любой
момент может обрушиться на него. Отсюда и вечный страх.
  Но, кроме того, преступник, как правило, человек ограниченный,
примитивный, у которого инстинкт, низменный инстинкт, всегда выше,
активнее совести, чести, достоинства и других нравственных категорий. Но
где-то, иной раз в самой зачаточной форме, эти категории даже у такого
человека все же заложены, чуть-чуть да проклевываются в каком-то, порой
лишь в одном, самом болезненном и потаенном закоулке души.
  Так вот, первый путь, на который нам Кузьмич всегда указывает, - это
найти, нащупать впотьмах эту болевую точку в душе. Именно в случае такой
удачи возникают поразительные перемены в человеке. И мы тогда говорим:
переродился.
  Но это самый тонкий и трудный путь, хотя и самый лучший и полезный, как
для человека, преступившего закон, так и для общества в целом.
  Есть пути проще. Можно, например, использовать выявленные в преступнике
черты характера, чтобы создать у него некоторые новые для него
представления об окружающей жизни, чтобы заманить его в логические ловушки
и тупики. Пользуясь его же рассуждениями, наконец, можно убедить его, тоже
вполне логически, в бесполезности, а то и вредности для него самого, для
него лично, занятой им позиции.
  К этому обычно можно присоединить и простое объяснение, растолкование
элементарных, и не только элементарных, норм уголовного и
уголовно-процессуального кодексов и наших законов, о которых эти люди, как
правило, ничего не знают или знают неверно, недостаточно, а то и в
сознательно кем-то искаженном виде. Между тем многие из этих норм,
доходчиво и четко объясненные, сами толкают, поощряют человека,
совершившего преступление, к ясно и твердо осознанному поступку -
признанию своей вины как наилучшему выходу.
  Эти последние пути требуют, по мнению Кузьмича, меньше труда и таланта, но
они вполне нравственны, законны и безусловно достойны.
  Обсуждая сейчас случай с Федькой Слоном, мы исследуем все пути, пробуем на
прочность и "примеряем" к нему, к его характеру, к его интеллекту все
доводы и известные нам факты, пытаемся даже заглянуть в Федькину душу и
нащупать там хоть одну болевую точку.
  - Эге, - говорит Кузьмич, взглянув на часы, - поздно то как. Гляди-ко, и
день прошел.
  - Но я все-таки допрошу его сейчас, а? - говорю я. - Пока он еще
взбудоражен, ошарашен арестом, пока не знает, что подумать. Нельзя такой
момент упускать.
  - Хм... Может, дать ему ночку помучиться в неизвестности. Завтра ему еще
тяжелей будет. Да и Виктор Анатольевич подключится.
  Но если Кузьмич отлично знает каждого из нас, то и мы научились неплохо
разбираться в нем самом. И сейчас я вижу, что дело вовсе не в пользе этой
"ночки", а в том, что Кузьмич сомневается во мне: смогу ли я как надо
провести этот трудный допрос? Но я уже охвачен азартом и веду спор на
выбранном самим Кузьмичом плацдарме.
  - Он ночку не помучается, он успокоится, - не сдаюсь я. - Он линию
поведения выберет и замкнется. Нельзя откладывать допрос. Завтра с Федькой
труднее будет. Вы же это и сами прекрасно понимаете. Разрешите, Федор
Кузьмич. Я готов к допросу. Я его не провалю. Вот увидите.
  И сам холо