больше, чем знаю я. И с его главным выводом, что дело быстро раскроется,
как только будет установлена личность той женщины, я тоже согласен. Но
главный ли это вывод? Не иначе как Кузьмич учуял в этом деле еще что-то.
Не иначе. Благотворительностью он не занимается, и награды в виде легкой
работы от него не дождешься.
  Меня постепенно охватывают всякие опасения и подозрения. А главное, я
никак не могу понять, что такое мог учуять Кузьмич в этом деле. И это меня
больше всего злит. Конечно, сравняться с Кузьмичом в интуиции и опыте я не
мечтаю. Насчет опыта это когда-нибудь еще может случиться. Но в
интуиции... Вот я уже почти пять лет учусь у Кузьмича, прохожу его
"университеты". Пять лет! Это же еще один университетский курс, если
хотите. И я сам чувствую, сколько дали мне для моей профессиональной
квалификации эти годы, сколько жизненного опыта я приобрел. Да, видимо,
все может передать ученику такой человек, как наш Кузьмич, все, кроме
самого главного - своего таланта.
  После такого неутешительного вывода настроение у меня окончательно
портится.

  Троллейбус катится по длинной, плохо освещенной улице. Вот и моя
остановка. Я выскакиваю на обледенелый тротуар. Больница совсем недалеко.
Огромные белые корпуса ее с освещенными окнами в глубине темного сада
кажутся океанскими пароходами.
  В шумном, просторном вестибюле - в этот час разрешены свидания, и все
"ходячие" больные спустились вниз - я сдаю пальто гардеробщице и,
прихватив кулек с апельсинами, приготовленными еще с утра, поднимаюсь на
третий этаж. В больницах, слава богу, перестали выдавать посетителям
халаты, за которыми была вечная очередь.
  Иду по длинному, чистому коридору мимо палат, процедурных кабинетов,
небольшой, аккуратной столовой, отделенной от коридора стеклянной стенкой,
беленького столика дежурной сестры.
  Палата Игоря в самом конце коридора. Она всего на двоих. Соседа Игоря я
заметил внизу, в вестибюле. Это молодой, застенчивый парень, студент
журналистского факультета по имени Элисбар. Он почти одного роста со мной,
но невозможно тощ.
  Я, между прочим, привык обращать внимание на рост, потому что мой
собственный то радует меня, то огорчает. Метр восемьдесят девять, вот ведь
как вымахал. Отец уверяет, что это выскочил ген моего прадеда с его
стороны, который, единственный из четырех известных нам поколений нашего
рода, отличался таким же ростом. Никогда невозможно предсказать и даже
ожидать, какой ген в тебе проявится и к чему это приведет. Полезно,
однако, изучать семейную генеалогию, что там ни говори. Это, мне кажется,
отнюдь не только аристократические причуды. А мы почему-то занимаемся этим
применительно к собакам, ну, и, кажется, еще лошадям. Здесь мы видим
очевидную пользу и даже научный смысл.
  Игоря я застаю одного. Он смотрит телепередачу. В проходе между кроватями,
на тумбочке, удобно разместился переносной телевизор "Юность". Прошлый раз
я этой роскоши в палате не заметил.
  - Элисбару приволокли его любвеобильные старики, - здороваясь, с усмешкой
поясняет Игорь. - Чтобы ребенку было нескучно в компании с таким типом,
как я.
  - Может быть, ты стал занудой или ипохондриком? - бодро осведомляюсь я,
даже слишком бодро, пожалуй.
  - Эх, старик, - вздыхает Игорь. - Тут и не тем станешь. Гляди.
  Он слегка откидывает одеяло и указывает на правую руку. С мучительным
напряжением Игорь пытается пошевелить пальцами, но они лишь еле заметно
вздрагивают, бледные, тонкие, совсем не его пальцы.
  - Видал? - с отчаянием спрашивает он. - И говорят, так останется. Перебит
какой-то нерв.
  - Это еще сто раз надо проверить, - возражаю я. - Мало ли что говорят.
Мне, например, отец рассказывал про одного профессора. За светило держали.
Так вот он одной больной заявил, что у нее на ноге гангрена и в опасности
вторая, и чуть эту ногу ей не отхватил. А то была простая трофическая
язва, которую вполне можно лечить. Представляешь? А тебя небось еще ни
один профессор-консультант не смотрел. Так что ничему пока не верь. И
выкинь из головы всякие глупые мысли. Выкинь! Я к тебе такого специалиста
приволоку, который тебе не только пальцы, но и голову починит, если надо.
  Я говорю убежденно, с апломбом, пристроившись на постели в ногах у Игоря,
и очищаю ему апельсин.
  Но Игорь как будто не слышит меня и ведет спор с кем-то другим, может быть
с самим собой.
  - Куда я буду годиться? Куда я пойду? В юрисконсульты? Мне моя работа
нужна! Я же не могу без нее, что они, не понимают?!
  - Ты погоди паниковать, - сурово говорю я. - Что-то я тебя не узнаю.
  - Паниковать? - Игорь смотрит на меня с раздражением и вызовом. - Я могу
глупость совершить, просчет, могу на нож, на пулю нарваться. Но я не буду
паниковать, не умею, понял? - Он стискивает зубы и цедит, глядя куда-то в
пространство: - Я им докажу, что они врут. Сам докажу. Без твоих
специалистов. Увидишь.
  - Это другой разговор, - соглашаюсь я. - Но все-таки мой старик тебя
посмотрит. Он сказал. Из чистого любопытства.
  - Слушай, - Игорь неожиданно переходит на другое и даже приподнимается на
локте. - Кто сейчас той группой занимается, Кольки Быка? Они вот-вот на
преступление пойдут.
  - Валя Денисов будет заниматься.
  - А почему не ты?
  - Другое дело возникло.
  - Эх, жаль. Валька, он - ну, как бы сказать? - слишком спокоен, что ли. А
тут, старик, надо поволноваться. Понимаешь, в группе этой появился один
паренек. Они его Витька Заика прозвали. Он случаен там. Его надо в первую
очередь спасти, а уже через него... Ты понимаешь? Он, между прочим, книги
любит. Читает прямо запоем.
  - Кто книги читает запоем, тот на преступление не пойдет, - убежденно
говорю я.
  - А если характера не хватает сопротивляться? Если насели на него и
грозят? Все не так просто в этой жизни, старик. Не так просто.
  Игорь вздыхает и откидывается на подушку.
  Некоторое время мы молчим.
  Я гадаю, о чем он сейчас думает. Об этом любителе книг Витьке Заике, о
своей перебитой ножом руке или о своих семейных делах, вконец разлаженных,
запутанных и трудных. Нет, не вернется он к Алле, не вернется. И я ловлю
себя на том, что одобряю это. Потом меня вдруг посещает запоздалое
сожаление, что Кузьмич взял у меня дело по той группе. Игорь снова заразил
меня своими заботами и мыслями о ней.
  Тогда я рассказываю Игорю о сегодняшнем происшествии на стройке, и мы
принимаемся обсуждать его.
  - Если она была там с кем-то, самоубийство исключается, - категорически
объявляет Игорь. - Ищи убийцу.
  - Да, скорей всего, - соглашаюсь я. - Но вот мотив... Кольцо и часы не
взяты. Выходит, ограбление исключается. Насилие, судя по всему, тоже.
Остается ревность, месть...
  - Ты забываешь, что исчезла сумочка.
  - Да, но...
  В этот момент в палату заходит Элисбар, и я, умолкнув на полуслове,
здороваюсь с ним. Затем начинается общий разговор, в просторечии - треп, о
последних футбольных играх чемпионата страны и о "дубле", который сделали
ереванцы, о хоккее и неожиданном успехе "Крылышек", о чертовой погоде, о
болезнях и больницах и снова о хоккее.
  Элисбар когда говорит, то страшно смущается, и мы над ним добродушно
подтруниваем, уверяя, что журналисту смущаться нельзя, ему придется брать
интервью и беседовать, может быть, с президентами и министрами, а он
робеет в присутствии двух сыщиков.
  Засиживаюсь я долго. Слава богу, мне некуда спешить. Это такое редкое и
счастливое состояние, что только после третьего предупреждения дежурной
сестры я неохотно поднимаюсь и начинаю прощаться.
  - Ну, до скорого, - говорю я Игорю. - Работай над собой. А Вале я все
расскажу, как приедет. Да он небось и сам к тебе заедет. И вот еще что.
Насчет того Витьки. Надо Петю Шухмина, по-моему, подключить. Доложу
Кузьмичу. Уж Петя станет с этим Витькой приятелями раньше, чем ты или я.
Не сомневайся. А это половина дела.
  - Пожалуй, - улыбнувшись, соглашается Игорь.
  Петин талант всюду находить приятелей нам известен. Счастливый, надо
сказать, талант.
  - Ну ладно. Пошел, - решительно объявляю я. - Ведите себя хорошо,
мальчики. Чтобы тети тут на вас не жаловались.
  Уже в дверях я машу Игорю рукой.
  Он довольно грустно кивает в ответ. И мне становится тоже грустно.
Непонятно почему.
  И вот я снова иду по темному, ветреному саду. Под ногами чавкающая каша
мокрого снега. Высоко над головой в черном небе шумят голые кроны
деревьев, скрипят раскачиваемые ветром стволы. Сыро, холодно и пусто
кругом.
  Мысли мои теперь неотступно кружатся вокруг нового дела. Я думаю о
погибшей женщине, о странном поведении Кузьмича, который как будто что-то
заподозрил, и надеюсь, что завтрашний день хоть что-нибудь прояснит в этой
сложной ситуации.

  Утром я получаю медицинское заключение по результатам вскрытия и
обследования трупа.
  Как и следовало ожидать, бедную девушку никто не отравил, она очень
скромно поела среди дня. В ней также не было ни капли алкоголя. Вечером
она не успела даже поужинать. Между тем смерть наступила в десять или
одиннадцать часов вечера. Вероятно, был трезв и ее спутник. Что ж, все
могло случиться и в трезвом состоянии, и в этом случае психический аффект
с его стороны вполне возможен. Конечно, если человек по своему характеру
склонен к этому и достаточно серьезен повод. Так, так. Все это следует
запомнить.
  Дальше. У девушки не обнаружено никаких серьезных поражений внутренних
органов, то есть практически она, видимо, была вполне здорова. На теле
также не обнаружено пулевых или ножевых ран и следов побоев. Причина
смерти - падение в котлован, и вследствие этого серьезные повреждения
черепа и грудной клетки. Никаких признаков насилия или попыток насилия не
имеется.
  Итак, падение в котлован. Однако убийство это или самоубийство, экспертиза
установить не может. Сама женщина с отчаяния бросилась в этот чертов
котлован или кто-то сбросил ее туда - это предстоит узнать нам.
  "Давай порассуждаем", - предлагаю я себе, откидываясь на спинку кресла в
своей комнате. Напротив меня пустой стол Игоря, но мне кажется, что Игорь
сидит сейчас за ним, как обычно, и, склонив голову набок, скептически
прислушивается к моим рассуждениям. Скептицизм Игоря вовсе не означает
недоверия или неприятия, нет, это привычка к самоконтролю, к
объективности, к непременному поиску возражений и опровержений, словом,
привычка к самой придирчивой проверке на прочность любой версии, любого
вывода. И я замечаю, как постепенно это становится и моей привычкой. Что
ж, я тоже готов оспорить любой свой вывод.
  Итак, будем рассуждать. Попытаемся реконструировать, в самом первом
приближении конечно, события, которые произошли в тот роковой вечер на
безлюдной стройплощадке возле глубокого котлована будущего гаража.
  Двое шли по той улочке, тоже пустынной в этот час и полутемной. Было сыро
и холодно, с черного неба падал редкий снежок. В общем-то, было еще не так
поздно, только что закончились спектакли в театрах и лишь недавно начались
последние сеансы в кинотеатрах. Но те двое забрели на ту улочку случайно,
им там нечего было делать. Они не жили в окружающих домах и не были здесь
у кого-нибудь в гостях - ребята из местного отделения милиции за эти сутки
уже обшарили все вокруг. На той заброшенной улочке нет ни клуба, ни кино,
ни кафе, никакого другого места, где бы эти двое могли провести время.
Следовательно, они зашли туда случайно, может быть гуляя и, вероятно, о
чем-то очень серьезном и важном разговаривая. Они, очевидно, гуляли давно,
иначе девушка успела бы после работы поесть. Нет, во всяком случае,
поначалу они не ссорились. Даже на самой стройплощадке если и произошла
ссора, то не сразу. Я хорошо помню их следы на снегу, возле березок.
Сначала спокойные, ровные шаги, потом остановка. Девушка, наверное,
прислонилась спиной к березке, а мужчина стоял перед ней, не слишком
далеко и не слишком близко, как при обычном разговоре, стоял вначале
спокойно: два следа его глубоко и четко отпечатались на снегу, особенно
каблуки. Но потом он, кажется, начал нервничать, и возникли новые его
следы, торопливые, быстрые, беспорядочные. А девушка все стояла на месте.
Повторяю, в тот вечер они ничего не выпили, они даже нигде не закусили, во
всяком случае девушка. Значит, у них был вполне трезвый и очень важный для
обоих разговор. Как вдруг... взрыв ярости, ревности? А сумочка? Почему она
пропала? Нет, что-то не сходится, не получается в этой реконструкции,
что-то в тот вечер произошло не так, как мне представляется. Мало данных.
Я рано взялся за эту работу.
  Кузьмич требует представить ему план дальнейших мероприятий по делу. Но
сейчас, особенно после медицинского заключения о причинах смерти, главной
и пока единственной задачей остается установление личности погибшей. Тут
мы все, что возможно, уже делаем. Ребята из отделения милиции посещают
московские гостиницы, ни одну не пропуская. Я надеюсь, что они это делают
добросовестно. Стоит только кому-нибудь из них проявить небрежность,
торопливость или излишнюю самоуверенность - и вся наша работа пойдет
насмарку. Ибо мы уйдем в сторону от той единственной гостиницы, куда не
пришла ночевать молодая женщина. И с каждым днем мы будем уходить в своем
поиске все дальше в сторону от верного пути.
  Но пока гостиницы нам ничего не дали, хотя наши сотрудники посетили уже
больше половины из них.
  Второе, что мы сделали, - это разослали запросы по Москве, области, по
прилегающим к Москве областям - не поступало ли заявление об исчезновении
молодой женщины, и сообщили ее приметы. Ответа на наш запрос еще нет. Но я
знаю, сотни людей взяли на заметку нашу просьбу, они вспоминают,
просматривают папки с бумагами, расспрашивают окружающих. Это же не шутка:
пропал человек! Это же неминуемо кого-то уже встревожило или вот-вот
встревожит и он поднимет тревогу. В этом случае человек обратится за
помощью к нам. К кому же еще? И вот тут-то сотрудник милиции должен
вспомнить наш запрос. Да, я знаю, сотни наших товарищей сейчас
насторожились. А вдруг один из них проявит недобросовестность или просто
несобранность, рассеянность? Всего лишь один! Этого может оказаться вполне
достаточно, чтобы зачеркнуть всю нашу работу. Но об этом лучше не думать.
  Итак, второе - это запросы. Что еще мы можем сделать, чтобы установить
личность погибшей девушки? Больше ничего. Остается только ждать. И это
самое неприятное и самое трудное. А главное, ведь это ожидание может
длиться до бесконечности. Мало ли какие причины могут помешать близким
немедленно поднять тревогу. Если это приезжая, то родственники могут
неделю, а то и больше ждать от нее писем из Москвы. А в самой Москве она
могла остановиться в квартире друзей, которые уехали из города. Да я могу
представить себе десятки подобных обстоятельств. А ведь с каждым днем
исчезают какие-то следы, улики, стираются в памяти людей факты и события -
все то, что должно повести нас дальше, к раскрытию причин происшедшего и,
если придется, к задержанию преступника. И если последний существует, если
девушка все-таки убита, сколько же у него появляется возможностей
скрыться, пока мы ждем чьего-то сигнала. Исчезновение сумочки, где,
возможно, лежали какие-то документы, в этом случае может быть отнюдь не
случайным.
  Дойдя в своих размышлениях до этого пункта, я решительно поднимаюсь и
хватаю с дивана свое пальто. Надо ехать снова на ту стройку, надо еще раз
обшарить всю площадку и котлован, а главное, надо потолковать с рабочими,
которые первыми обнаружили труп, надо заставить их вспомнить какие-то
детали обстановки, которые потом уже были нарушены, может быть, даже ими
самими, непроизвольно, конечно.
  Телефонный звонок возвращает меня уже от двери. Звонит дежурный:
  - Ты на месте? К тебе человек пришел.
  - Кто такой?
  - Фамилия Сизых, Григорий Трофимович.
  - А-а! Давай его сюда скорей! - обрадованно кричу я в трубку.
  - Идет, - коротко отвечает дежурный.
  Я скидываю пальто, но на этот раз не на диван, а аккуратно вешаю его в
шкаф.
  Не случайно пришел ко мне Сизых, ох не случайно. И не по пустяку. Тут я
уверен. Дел у него и без того хватает.
  Через минуту, после короткого стука в дверь, на пороге возникает знакомая
приземистая фигура в перепачканном пальто и заляпанных грязью сапогах. На
обветренном лице Сизых с маленькими черными глазками-буравчиками и толстым
носом блуждает улыбочка. В руках он теребит старую, потерявшую всякую
форму шапку-ушанку.
  - Можно, товарищ начальник? - сипло осведомляется на всякий случаи Сизых.
  - Ну что за вопрос. Заходите. Садитесь. Снимайте пальто, - радушно отвечаю
я, искренне обрадованный его приходом.
  - А! Мы привыкшие и в пальто, - машет рукой Сизых, - всюду не наснимаешься.
  Он садится возле стола, приглаживает заскорузлой, темной ладонью волосы и
сообщает насквозь простуженным баском:
  - Значит такое дело. Кран, значит, вчерась починили. Пока - тьфу, тьфу! -
работает, зараза. И раствор, представь себе, сегодня с утра, слава тебе
господи, привезли. Так что, значит, помаленьку сегодня всешь-таки работаем.
  - Поздравляю, - нетерпеливо откликаюсь я на это сообщение. - Но что из
этого следует?
  - Следует? А ничего не следует, - хрипит в ответ Сизых. - Завтра, не ровен
час, кран опять поломается, раствор, значит, не привезут, и опять стоп
кобыла. Беги, Григорий Трофимович, кричи и ругайся. Вот чего из этого
следует. Ты думаешь, я глотку что, простудил? Я ее сорвал... И где я ее
сорвал, думаешь, с ребятами своими? С начальством я ее сорвал. Ведь ты
гляди, что получается...
  Он зажимает шапку между колен и растопыривает левую руку, собираясь,
видимо, правой загибать на ней пальцы, пересчитывая свои беды и трудности.
При этом лицо его принимает скорбное выражение и морщины, вначале
собранные возле рта и вокруг глаз, укрупняются и пролегают уже по красным,
задубленным щекам.
  - Ладно, - говорю я. - Верю. Но вы же ко мне, надеюсь, не жаловаться
пришли? Все равно помочь я вам не смогу. Свободного крана у меня нет. И
раствора тоже.
  - Точно, - сокрушенно кивает Сизых. - Помочь вы не можете. Вот посадить вы
меня можете, когда я липовые процентовки выводить буду.
  - Вот и не выводите.
  - А что делать? Ты сообрази... - Мой собеседник начинает не на шутку
распаляться: - Ты им попробуй не выведи зарплату. Да они завтра же
разбегутся. И правильно сделают. Они, что ли, виноваты, что кран стоит,
что раствора нет? А люди, дорогой товарищ, всюду у нас нужны. Тем более
строители. Так что, я один буду тот гараж строить, будь он неладен?! Да по
мне пропади он пропадом. Людей только жалко, ей-богу. Сколько они его
ждут. А то бы...
  Я уже не рад, что ввязался в этот разговор. Сизых так "завелся", что
теперь не скоро остановится. Поэтому я принимаю решительные меры.
  - Вот что, - сухо и деловито говорю я. - Вы извините, но мне пора. У вас
какое дело ко мне?
  И даже поднимаюсь со стула.
  - Погоди, погоди, - спохватывается Сизых и тоже вскакивает. - Я же зачем
пришел? Значит, начали мы сегодня работать-то, кран пошел, раствор;
ребята, значит, забегали. Ну, и вот чего нашли. Гляди-ко.
  Он торопливо расстегивает пальто и из внутреннего его кармана извлекает
продолговатую глянцево-черную сумочку с крупным желтым замком посередине.
  В первую секунду я даже не верю своим глазам и машинально переспрашиваю:
  - Где, говорите, нашли?
  - Да засунули ее, понимаешь, между кирпичами. Ну, где кладка-то у нас
началась. Слева. Плиты там еще уложить успели. Представляешь? А угол,
значит, из кирпича вывели, и еще кирпич... как бы сказать... там лежит...
  Пока Сизых путается в словах, я забираю у него сумочку и дергаю замок.
Сумочка не просто открывается, а разваливается гармошкой, и первое, что я
вижу, это паспорт. Паспорт! Я достаю его, раскрываю, и на меня смотрит
юное лицо, милое, улыбчивое, живое, очень знакомое лицо. Итак, это,
оказывается, Топилина Вера Игнатьевна, тысяча девятьсот пятьдесят первого
года рождения, жительница Москвы, незамужняя, работает... Ох, нет! И не
жительница она уже, и нигде она уже больше не работа