Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
расстрела из всех щелей. Официально. На самом же деле все четверо
были ранены и умерли позже. В нашем тренировочном зале. Кузен осознал, что
пули, сразившие фон Фока, предназначались нам с ним и был... в ярости.
Я уже доложил, что фон Фок был среди нас - личностью не последней и
выделялся своими взглядами. Они были самыми радикальными и восходили к
феодальному праву псов-рыцарей.
Теперь он стал мучеником, убиенным польскими либералами. Мы требовали
смерти сей сволочи и сам Государь убоялся разгула страстей. Он вызвал к себе
Константина и, стращая ужасами "Белого Террора", принудил того отречься в
пользу нашего Nicola. Но он не был бы Александром, ежели б нам в том
признался.
Похороны фон Фока вылились в смотр сил нашей партии. Подходы к Немецкой
Церкви были с утра забиты ликующими монархистами, кои связывали теперь
надежды свои с Николаем. Когда мы вышли из кирхи, я не видел окрестных домов
за морем черно-желто-белых полотнищ. Nicola был смертельно бледен, печален,
натянут в струну и голос его дрожал над телом фон Фока.
Дамы рыдали в голос, офицеры сжимали эфесы шпаг, священство просило
пощады для детей масонов и якобинцев, - общество ликовало от лицезрения
своей новой мощи, единства и силы.
Когда же мы с кузеном и прочие Бенкендорфы подняли гроб и он поплыл на
наших плечах над морем людских голов, с толпой приключилась истерика.
Дамочки падали нам под ноги с визгом:
- "Вот наши Государи! Вот наше правительство! Империей должны править
красивые, высокие, сильные и Честные! Смерть жидам, масонам, коротышкам и
кочевряжкам! Ура -- Монархии!"
Сложно сказать, что думал в тот миг ваш покорный слуга, будучи жидом и
масоном. (Слава Богу, что хоть не коротышка, да кочевряжка!) Но сие... Это и
есть та стихия, что выдвинула наверх Nicola и всю нашу монархию. В зеркало
неча пенять, коль рожа...
Так вышло, что до Nicola из русских монархов ростом гордились лишь
Петр, да моя бабушка. Прочие ж, особенно из последних, были мал мала меньше,
в постели слабше, а на лик -- гаже.
Я вижу в этом случайность, но Герцен верит, что Величие настолько
пропитывает человека, что он даже маленьким кажется великаном. (Весь мир
поражался Величию Бонапарта и лишь потом зашушукались, что он, в сущности --
коротышка. Ослы любят лягнуть мертвого Льва.)
Николай же был счастлив. Он не мог сдержать слез и только с чувством
пожимал руки, стоя у могилы фон Фока. Потом он говорил, что лишь на сиих
похоронах он впервые почуял близость Короны и Власти. А кузина, указывая на
свой живот и младенцев в имперских пеленках, плакала и повторяла:
- "Господа, не нам! Не нам! Вот ваши будущие правители! Русские, для
России и русских!"
К ноябрю моя команда была уже в Бремене, а к Рождеству - в Амстердаме.
Противник отступал по всему фронту и бои шли местного значения. Матушка была
счастлива, что именно нам с Константином (Костька стал начальником штаба у
барона фон Винценгероде) довелось освобождать наше родовое гнездо -
Голландию.
Константин на сей счет намарал книжку. Мы прошли больше и дольше всех
на Войне и ежели считать по головам, да площади, - мы - лучшая из всех
армий. Но в сих расчетах много лукавства. Расписывая сии подвиги, Костька не
упомянул главного, - все наши победы случились в принадлежащих нашей семье
Ганновере, да Голландии.
Сие наступление сродни подвигам Шварценберга летом 1812 года. Он тоже,
как снежный ком, прокатился по униатским Подольской и Житомирской губерниям,
но застрял, стоило ему подойти к Киеву, коий удерживали верные нам
православные украинцы.
Так и мы, - пронеслись как вихрь по лютеранским землям, но застряли у
Шельды, отделяющей фламандских протестантов от валлонских католиков. За
Шельдой остались Брюссель, Лилль и Льеж -- все кузни Антихриста и можно
считать, что он, по-крайней мере, не проиграл ту кампанию.
Когда ж сошел снег и подсохли дороги, ваш покорный слуга стал в
армейской среде почитаемым полководцем. Дело в том, что враг обратил Шельду
в неприступный крепостной вал, укрепив Антверпен не хуже Познани с
Лейпцигом. Численный перевес был теперь на его стороне, а бельгийские заводы
день и ночь выдавали на-гора стопы фузей и мушкетов. Главные же силы никак
не могли переправиться через Рейн.
Антверпен оказался единственным местом, где мы были на той стороне
Рейна и противник сам перешел в контровую, силясь выдавить нас с
антверпенского плацдарма. Тогда я реквизировал все доступные мне лодки,
баркасы и другие плавсредства, посадил на весла и рули эстонцев, да финнов,
а латыши с русскими исполнили роль десанта.
Задумка была в том, чтобы ударом с моря взять Кале, ибо в сем городе
немало потомков английских семей. Но нашу флотилию заметил противник и
высадились мы у Дюнкерка. Там довольно пологое дно и много пришлось идти по
воде. Раны мои совсем разболелись...
По словам очевидцев, это было жуткое зрелище, когда из утреннего тумана
показался лес рук, сжимающих штуцера, а потом из ледяной воды на берег
полезли злые, как черти, мои егеря.
Наш удар был столь быстр и внезапен, что противник ударился в панику и
я был в Кале вечером того дня. Но это -- не главное.
Стоило мне получить известие от Винценгероде, что враг отходит,
страшась окружения, а в Антверпене выброшен белый флаг, я тут же оставил
Кале и поплыл дальше. На третий день сей операции, мы вошли в устье Соммы и
заняли совершенно не защищенные Сен-Валери и Аббевилль. Шок, испытанный
якобинцами, можно сравнить лишь с громом с ясного неба: Враг был на земле La
Douce France!
Отступление из Бельгии стало паническим, мой же отряд соединился с
Винценгероде в Аррасе. Я не хвастаю полководческим даром, даже сей десант -
скорее диверсия, нежели наступление, но с того дня я стал одним из
почитаемых вояк Империи, а Гвардейский Экипаж с того дня тренируется не
столько для боя, сколько именно для десантно-штурмовых операций.
Фронт рухнул практически в одночасье. Бонапарт, страшась окружения,
отошел от Рейна и дал последний бой на французской земле. О том, что
творилось во Франции, можно понять по тому, что за одну весну 1814 года
Россия потеряла столько же народу, сколько за весь 1813 год. (Впрочем, это
-- неудивительно. В 1813 году гибла "ветеранская" Северная, а в 1814 --
относительно "необстрелянная" Главная армия.) Отчаяние удесятерило силы
французов, а родная земля буквально каждой кочкой, каждой травинкой помогала
несчастным. Но участь галлов была решена.
Я принял капитуляцию от Мармона генералом "от Пруссии". Я был в Гавре,
когда пошли слухи о капитуляции, и меня вызвали, чтоб проследить, - в суете
среди сдавшихся могли затесаться преступники. Когда я выявил и арестовал
всех врагов Бога и человечности, как-то само собой получилось, что я
возглавил Особую Комиссию по массовым преступлениям якобинцев (бессудные
казни высшего сословия, казни ради расхищения имуществ казненных, нарочное
насилие над женщинами и детьми и прочая, прочая, прочая).
Говорят, мой доклад на Венском Конгрессе вызвал фурор, но - не мне
судить. Могу сказать лишь, что слишком многие гады в горячке боев получили
прощение, просто сложив оружие.
Я не смог привлечь их к суду за все злодеяния и потому решился просто
рассказать обо всем миру. Многие считали меня романтиком, но как показали
события - все преступники, объявленные мною в Вене, приняли участие в "ста
днях". Общество не могло покарать их, ибо невольно простило, но смогло ими -
брезговать. А в столь тесном кругу, как наш, есть вещи - страшнее чем
Смерть.
Другие же назвали меня скрытым бонапартистом, ибо я, по их мнению,
обелял якобинскую армию, но поймите и меня - правильно.
Когда армия с боя врывается в город, там творится черт знает что. Когда
командир дивизии обнаруживает у себя под боком деревню, кишащую партизанами,
он смеет принять любое решение. Ибо в сии минуты Судья - Господь, а
обвинители - трупы товарищей. И не надо потом говорить, что та армия -
якобинская, а наша - монархическая. Резня шла такая, что все были хороши...
Я не нашел состава преступления ни в действиях маршала Даву, хоть тот и
командовал карателями в России в 1812 году, ни в действиях маршала Жюно,
каравшего испанскую герилью. На их месте я действовал бы точно таким же
способом (что и случилось в Польше в 1813 году). Но... были иные случаи.
Я издал приказ маршала Нея, в коем он объявил жидов "врагами Христа" и
обещал премию за "каждую жидовскую голову". Я доказал, что маршал Мюрат
нарочно сажал пленников на кол, чтоб испытать возбуждение и совокупиться с
собственными адъютантами.
Да, - те же приказы издавал Павел, тем же баловался и Константин. И я
не постеснялся провести параллелей.
В итоге многие на меня обиделись, ибо по их мнению "я выносил сор из
избы", но... Я произнес в том печальном докладе: "Коль мы - соль Земли,
хотим ли мы знать о нашей же грязи? Настолько ль мы скисли, чтоб не видеть
бельма в своем же глазу? Иль в каждом из нас крохотный якобинец? Ибо то, что
дозволено черни -- грех для высших сословий!? Готовы ли мы судить лишь за
Страх?! За тот самый Страх, что наводили на нас наши противники? Если так,
зачем тогда суд? Убьем их и завтра наши же якобинцы убьют нас, ибо мы
вызываем подобный же Страх у наших же подданных!
Судите Даву, прощая меня и завтра русские якобинцы будут вешать нас
тысячами. Казните Мюрата, милуя Константина и завтра вас вздернут на кол!
Убейте Нея и гунн станет резать поляков за то, что они -- поляки, немцев за
то, что они -- немцы, русских за то, что они -- русские.
Судите, но знайте, что сегодня мы судим не битых врагов, но -- самое
себя и сию Войну, как повод к потере всего человеческого!"
То, что после доклада Мюрат стал скрываться, устроил заговор, был взят
и расстрелян, - не ко мне. Сие к его Совести!
Коль Ней стал главным карателем Бонапарта, в "сто дней" резал без
устали, и был расстрелян именно за это, и сие не ко мне... Каждый из нас
услыхал в сем докладе -- свое и сам свершил Суд над собой.
Победили же мы потому, что после доклада все поклялись перед Господом,
что отныне не прольют "братней крови" и никогда, ни при каких условиях не
начнут Войны первыми.
Так клялся и Бонапарт. Но обманул. И Гнев Господен обрушился на
предателя. (То, что в день Ватерлоо прошел сильный дождь и грязь не пустила
"гроньяров" на Мон-Сен-Жан -- неспроста. Как и странная болезнь Бонапарта.
На все -- Божья Воля. Поверьте старому реббе.)
"Сто дней" застали меня в Париже и мой отряд отступил вместе с
Блюхером. Как чисто егерская часть, мы были с пруссаками при Линьи и удирали
по дороге на Вавр от наседающих якобинцев. Надо сказать, что с Блюхером у
меня не сложилось, - тот имел на меня зуб за то, что "я увел у него"
Винценгероде. В итоге тот так и застрял на Северном фронте, а потом не
вернулся, когда тут стало жарко.
В оправданье скажу, что мы стали лучшим десантом союзников и нас не
пустили от берега. Мы так и прошли на Гавр и там и встретили победную весть.
Там, где мы стояли, был курорт в сравнении с адом Парижа, но еще б один
штурм означил, что латыши с эстонцами кончились. И если у Блюхера была его
правда, у нас - своя.
Поэтому, когда пруссак пошел к Веллингтону, он с радостью простился со
мной:
- "Ты мастер на фокусы, - сделай-ка, чтоб якобинцы не знали, куда я
ушел. А удержишь Груши у себя, - за мною голштинское".
Я тут же принялся за решение сей задачи. Я согнал католиков на
строительство циклопического палаточного городка. На центральной площади
сего лагеря был вывешен русский штандарт и родовой стяг Витгенштейнов, с
окрестных же сел я согнал баб "для русских господ офицеров". Им мы
объясняли, что "Витгенштейн вышел из Померании".
Тут есть одна языковая тонкость. Любой немец с закрытыми глазами укажет
вам Померанию. А если добавить, что сие -- "прусская Померания" (а не
шведская), речь о "зоне Кольберга", или по-польски -- Колобжега. Именно в
Кольберге и квартировал Витгенштейн. До Ватерлоо тысяча верст пути, иль
месячный переход. Не поняли шутки?
А ларчик - прост. Для французов "Померания" -- не историческая область,
но -- скорее "поморье". (Обыденный, но -- неточный перевод с языка на язык!)
Для немца "Померания" - имя собственное (с большой буквы), для французов --
нарицательное (с маленькой). Но у немцев-то все существительные пишутся с
большой и посему подмены не ощущается! А что для француза "прусская
померания"? Это -- Ганновер! Это сразу на восток от Голландии! Сто верст.
Три дня марша. Кавалерия будет раньше.
После Ватерлоо мне достались бесценные образцы переписки меж Бонапартом
и несчастным Груши. Маршал известил Императора, что "Витгенштейн вышел из
померании".
Император ответил, что знает, что "Витгенштейн в Померании". Что же
касается его намерений, "я верю, что вы успеете разбить Блюхера к тому
времени (выделено Антихристом), иль я подыщу себе иного помощника".
Думаю, что Император счел своего маршала дураком, а тот облился
холодным потом, решив, что его "бросили на съедение волкам".
Когда Груши прибыл к Вавру, обнаружил за рекой траншеи, уходящие за
горизонт, увидал моих егерей с витгенштейновскими штандартами и услыхал
страсти про реквизицию местных баб, он так растерялся, что стал строить
редуты, готовясь к круговой обороне.
Будучи хорошим слугой, он не решался сказать господину столь страшную
весть и признался лишь после того, как Наполеон обещался удавить его на
вожжах, если тот не явится к Ватерлоо.
Не знаю, рехнулся ли Бонапарт, услыхав, как Груши ждет атаки от
Витгенштейна, но это его здорово подкосило. Говорят, он стал хихикать, как
ненормальный. А обо мне с той поры ходят легенды.
Одна из них касалась моего участия в турецком походе 1829 года. События
декабря 1825 года показали врагам раскол в русском обществе и Турция с
Персией немедля напали на нас. Против турок был выставлен Витгенштейн, а
против персов -- Ермолов. Если к Ермолову нет претензий и после войны он
стал московским генерал-губернатором (сие - доходнейший губернаторский пост
Империи), Витгенштейн придержал латышей.
А царствование Nicola было еще непрочным, - над Варшавой сгущались
тучи. Тогда Государь вызвал меня и сказал:
- "Пусть Дибич берет Дунайскую армию, а ты - при нем с особыми
полномочиями. Пусть ты не лучший Волк, но ты -- Лис Империи. Бери с собой
кого хочешь, но привези мне Олегов щит и врата Цареграда!"
Приказ Его Величества не обсуждается. Я поднял Рижский конно-егерский и
во главе нашего "родового" полка выступил.
Положение на Дунае было ужасным. Робость Витгенштейна, да аресты,
вызванные декабрьскими событиями, уронили дух армии ниже некуда. В
Кирасирской в день моего приезда никто на ногах не стоял -- пьяны в усмерть!
Кирасиры -- особая каста даже внутри кавалерии. Если драгуны --
крестьяне нашего круга, уланы -- крепостные помещиков, гусары -- приказчики
из трактиров, да лавок, кирасиры -- с заводов и фабрик.
Кирасир знает, что дни его сочтены. Его удел -- таранить каре. Нет
силы, способной удержать на штыке кирасирский центнер, да еще тонну его
мерина! Тактика тут проста, - колонна идет на разбег и все, что окажется
перед ней, будет растоптано в пыль. Вместе с первыми рядами самих кирасир...
Посему есть обычай, - комвзводов перед делом тянут бумажки: кому где
идти. Те, кому выпала голова трех третей -- пишут духовную и пьют, сколько
смогут. После первой атаки, все кто выжил в первой трети, идут в хвост
колонны и так три раза. А четырежды на дню кирасиры не ходят. Традиция.
Немудрено, что все они - алкоголики.
Прибыв к кирасирам, я сказал:
- "Себя травить -- Бога гневить. Я Слово знаю и заговорен от стали и
пули. Посему -- в бою иду со всех сторон третьим!" (В строю пять рядов, -
"третий в третьем" по всему -- верный покойник.)
Люди сперва не поверили, но когда на учениях я и вправду пошел меж
рядовыми третьим в третьем ряду, они растерялись, а потом... Потом они
вспомнили все мои подвиги и ободрились чрезвычайно. По Дивизии пошел слух,
что я вправду -- сын Велса и стало быть, - родной брат Костлявой. А в сих
кругах она... Верная спутница и собутыльница.
Многие побежали ковать перстни с черепом, иные принялись за латышский
(чтоб лично общаться с "моим папочкой"), третьи... бросили пить, ибо я им
приказал.
Об этом немедля узнали и турки, кои сперва посмеялись, а потом
призадумались. Про меня уже шла молва и магометанцы все чаще шептались, что
дыма без огня...
Турки в массе своей - суеверный народ. Они привыкли резаться с
христианами и не боятся ни креста, ни икон, ни проповеди. Но встреча с
темным таинственным из далеких болот... Мертвой Головы они убоялись больше,
чем Христа и апостолов!
Когда на Троицу (день высших сил Бога Любви и Смерти) сыграли атаку, я
поднял Родовые Штандарты и из вражьих каре понеслись крики ужаса, - над моей
дивизией поднялись "Бледная Лошадь" (а у них Белый -- цвет Смерти) с
"Вороным Жеребцом" (для них сие знак Яхьи -- Убийцы Пророков)! Русские, не
знавшие магометанских поверий, так ничего и не поняли, а вражьи солдаты уже
видели пред собой адское воинство с Иблисом во главе.
Страшная жара и сенная болезнь опять вынудили меня надеть маску,
пропитанную чередой. Издали выглядело - будто меж моими штандартами белеет
живая Мертвая Голова. На черном коне. (Я выше прочих ровно на голову.)
Я же, чтоб усилить эффект, не повел Дивизию вниз для разгона, но
напротив -- вывел ее на холмы и там сказал: "Сабли наголо!"
Люди мои изумились -- кирасирский палаш в три раза тягче гусарской
сабли! Такую дуру лишний раз не поносишь в руке и до самой атаки ее не берут
от седла! Но, привыкнув следовать моей воле, парни взялись за клинки и
обомлели, когда я встал в стременах и с высоты моего роста заорал на
турецком:
- "Аллах акбар! Ты дал мне сих грешных! Ур-ра!"
Мои люди опять удивились и закричали "Ура", не зная, что по местным
поверьям, убитому саблей закрыты райские кущи, а крик "Ура!" со времен
Баязида Бесстрашного -- клич самого Иблиса и его чертова воинства. А вы не
знали почему именно против России турки часто устраивают свой газават?!
Слыхали историю иконы Казанской Божьей Матери? А теперь представьте
себе, что в Турции помнят о Тамерлане и верят, что тот послал эту икону, как
собственный лик, чтоб русские почитали его, как святого. (В Исламе запрещены
собственные изображения и для турок сие - символ того, что Железный Хромец
на самом-то деле был Иблисом в человечьей личине.) Ведь в те годы Казань
была -- не христианской и приняв лик Тамерлана, Москва признала себя его
данницей. (Герцен указывал, что с точки зренья мистической доказано, что
икона Казанской Божьей Матери помогает в ратных делах, - неужто сие и впрямь
связано с тем, что на Востоке Тимура по сей день зовут "Бог Войны" и верят,
что его личная вещь делает воина неуязвимым?!)
Не успела моя колонна скатиться с холма, как бедные турки завопили что
есть мочи "Яман! Яман!", побросали мушкеты и кинулись наутек! Только их
черепа лопались под копытами, как гнилые арбу