и...
     В  ходе зимних боев  с  убитых  "повстанцев" сняли много  молитвенников
немецкого, да -- эстонского образцов. (Находили молитвенники и латышские, но
-- много меньше.) Все книги были печатаны на рижских  фабриках,  а вооружены
"повстанцы" -- нашими штуцерами.
     Когда  по  этому поводу развернулся  скандал, Государь  предъявлял моей
матушке "финские"  лыжи, на коих  были крепления с  нашими клеймами,  а сами
лыжи (по мненью русских экспертов) производились промышленным способом.
     По показаниям  "почти  что  пленных"  средь "повстанцев"  почти что все
оказались  знакомыми,  с   коими  пленные  бывали  на  балах,  да  маневрах.
Разумеется, "финны" делали вид, что не  узнают своих русских товарищей, а те
в итоге приняли эту игру.
     Впрочем, иногда пленный офицер вполголоса просил "финского крестьянина"
дать ему закурить, а тот незаметно передавал былому товарищу табак и бумагу.
Иль двое сидели на одном пне и, не глядя даже в  одну сторону, делились друг
с другом воспоминаниями об общих знакомых...
     Это была -- неожиданная кампания.

     Ларчик же открывался на изумление просто.  Русские напали  на Швецию по
той  банальной причине, по коей завязалась у  них война с Персией.  У персов
была нефть, в Финляндии -- фосфориты.
     Что  характерно,  -  сама  Россия  не  могла  потреблять ни  нефть,  ни
удобренья  из фосфора,  но она хотела  их -- продавать.  А именно -- нам,  в
матушкину Ливонию.
     Государь  Александр  был  великим  политиком  и  в  вопросах  очередной
шведской войны очень надеялся на нашу помощь.  Но, что  в делах экономики он
вел себя -- сущим младенцем.
     Да, мы  много выиграли от того, что бакинская нефть была  взята  грубой
силой. Но -- где Баку, и где -- финский фосфор?
     Баку  мы взяли  на  второй год  войны  и  с первого  дня  стали  качать
каспийскую  нефть. Нефть сия доставлялась  тремя разными способами: по морю,
по тракту Ростов  -- Баку  и --  чрез калмыцкие степи. Ежели мы теряли  один
путь,  всегда  можно  было  пользоваться  другим.  В  самом  Баку  сразу  же
разместилась "Закавказская  армия" и не болела ничья голова о том,  где люди
зимуют, иль -- что они кушают.
     Эксплуатация  бакинских  месторождений   с  первого  дня   была   делом
прибыльным  и окупила не только эту  войну,  но и  все  военные  действия на
Кавказе -- и с турками, и Чечней.
     Другое  дело  --  Финляндия.  Фосфорные  месторождения  в  этой  стране
залегают именно в самой глуши. В  сердце карельских  болот.  Никаких дорог в
тех лесах отродясь не было. "Фосфорную муку" добывали сами карелы и финны, и
чуть ли не в рюкзаках везли по  охотничьим  тропам  --  на  лыжах (тех самых
лыжах -- на кои мы обменивали у них фосфор!) на побережье.
     В сих услових не возникло вопроса -- на чьей в сей войне мы -- стороне.
Русская армия  при  всем  желании  не  могла захватить сих  лесов.  Вспомним
теперь, что война с Персией  продолжалась семь лет и даже после ее окончания
русская армия фактически не  взяла Чечни!  Чего можно было ждать от  войны в
столь же сложной Финляндии?
     Это на  первый взгляд  финны покойней чеченов. А ежели чуть копнуть,  -
еще неизвестно  -- кто из них  злее. Суровые природные условия  наших  краев
вырастили  весьма упертый  народ с коим --  лучше дружить. Поэтому на Тайном
Совете  матушка и фон Спренгтпортен "продавили"  идею  о всемерной поддержке
Финляндии в ее борьбе с русской агрессией.
     В  итоге сами же финны  поставляли нам фосфор в обмен  на  штуцера и от
этого мы только выиграли.
     Большинство наших войск прошло  через эту кампанию  с "не той стороны",
но за время  сие накопило бесценный опыт войны на занятой врагом территории.
Когда начались события 1812 года именно офицеры  "Северной армии" возглавили
"партизанские отряды" в тылу якобинцев.
     Опыт  финской войны  показал,  что  гражданское  население переходит  к
"народной войне"  после "легкого стимула",  -  в  виде карательных  операций
войск  оккупантов. Но для этого -- нужны части  "повстанцев",  кои вызвали б
сии карательные операции!
     Этот опыт и был нами приобретен...

     Это не все. Ежели б мы открыто пошли войной  против русских, вопрос был
бы  ясный, - кто на чьей стороне. И тогда б офицеры наши и русские не сидели
бы на одном пеньке и не вспоминали былое житье.
     Межнациональный вопрос  -- дело тонкое  и тут есть  тайная грань, -- за
коей люди  видят  друг в друге  -- противника. И есть такое, - когда стороны
стреляют друг в друга, а потом садятся на общий пенек и делятся табачком...
     Особенность  той войны была в том, что  мы -- враждовали со шведами. Мы
--  злопамятны и никто  не забыл шведских Редукций, иль  того, как  шведский
король напал на нас в Первую Шведскую. Офицеры рвались на эту войну, почитая
ее - Делом Чести.
     Другое дело, что мы -- ливонцы. Даже наша  "ливская слепота"  - признак
финских корней. Издревле ливы числились "расой господ",  а эсты -- "ливскими
сродниками".
     Наши столицы всегда были Дерпт и Пернау, - в Ригу  нас  перевезли  лишь
после Грюнвальда...  Ливонские  баронеты никогда  не считали латышскую землю
своей "исконной землей"!
     В сем один  из главных  корней  "латышских Свобод". Потомки ливонцев не
"брали" и не выкупали земель на брегу Даугавы, держась за крохотные поместья
-- северней реки Валги. Именно там -- северней Валги и  начиналась "исконная
Ливония" -- "не загаженная славянством".
     Курляндцы ж, осевшие на южном брегу Даугавы -- жили вообще "на польской
земле".
     Крайняя  нищета  и скудость  ливских  земель  приводили  к традиционной
бедности лифляндских родов и наши предки потихоньку  расселялись по северной
Латвии,  оправдывая себя тем,  что  "берут у латышей землю в аренду". Но при
том у всякого лифляндского рода есть свое  "родовое  гнездо" на самых что ни
на есть -- бесплодных и тощих ливских болотах...
     Из сих традиций проистекает особое отношение к  эстонцам и  финнам. Они
воспринимались, и  воспринимаются нами, как "младшие братья", за коими нужен
известный уход и необходимое попечение. Поэтому, воюя с ненавистною Швецией,
почти вся наша знать тайком помогла "финским родственникам".
     Доходило до удивительного,  - наш офицер дрался со шведами не на живот,
но -- на  смерть.  Затем,  по  более мягкому  Уставу Северной армии, получал
положенный отпуск и...  Уходил в лес  к финским "повстанцам".  Там  он ровно
месяц стрелялся  с русскою армией, а  затем отпуск  заканчивался и тот самый
человек,  что стрелял только что в  русских,  опять возвращался в... русскую
армию.  И это  не вызывало  ни у  него,  ни у русских  какого-то  морального
отторжения.
     Мало того, - в России негласно считалось, что человека нельзя принудить
стрелять  в  его  родственников. И поэтому  офицеры Северной  армии  воевали
только  на побережье  -- исключительно  со  шведскою армией. "Карательные" ж
операции  против "повстанцев"  лежали на совести Главной  армии,  набираемой
исключительно из славян.
     При всем  том, - стороны вели себя "по-джентльменски". Пленных с  обоих
сторон лишь  лишали оружия и -- сдавали: мы их отпускали не далее пяти верст
от расположения русских. Они  -- нас,  допросив, выводили тайком  к Нарвской
заставе. Такая вот -- удивительная война.
     Открою  секрет, -  русским не с руки  было раздувать  какой-то скандал.
Дело в том, что в ходе прежних кампаний русская армия понесла большие потери
-- особенно среди офицерского корпуса. Иной раз поручику приходилось принять
команду над ротой, а капитану порой -- батальон!
     К счастию,  -  рядом всегда был резерв офицеров. Пруссия,  "выбитая" из
дальнейших  войн   победительной  Францией,  всегда   имела  огромный  запас
офицеров.  И по Тильзитскому  договору  Франция  "не ограничивала  инициатив
уроженцев Мемельского края по службе в рядах армии третьих стран".
     Другое дело, что обиды ко Франции носили в себе померанцы с  силезцами,
коих поляки нещадно вырезывали с согласия лягушатников. И сии офицеры делали
вид, что они -- родом из Мемеля и на том основании переходили под нашу руку.
     Это  было,  разумеется,   незаконно  и  в  быту  называлось  "владением
марками".  Согласно  уставам  Мемельского края, "мемельцем признавался  лишь
тот, кто владел в крае наделом (die Mark) и выращивал на нем хлеб".
     Поэтому  прусские  офицеры по  прибытии в  Мемель приходили к  тамошней
Ратуше, покупали  одну  (sic!) почтовую  марку  (die  Mark!) и  клали  ее  в
указанное место на площади.
     Собственным родовым кинжалом сие место взрыхлялось и в землю  бросалось
ржаное зерно, -  после чего офицер сразу же становился  "Мемельцем" и с этой
минуты мог воевать с ненавистною Францией!
     С точки  зрения даже здравого смысла сие, конечно же, было политическим
свинством.  Когда заключался  Тильзитский  договор,  никто и не  думал,  что
станут  так издеваться над  его буквой и смыслом. И позиция России, особенно
привечавшей таких офицеров, не находила поддержки у "культурного общества".
     Поэтому-то  Россия и не слишком-то  возмущалась появлением наших  ребят
средь финских "повстанцев". У нее самой было рыльце в пушку!

     Столь  оглушительные итоги "финского  недовольства" принудили  Россию к
"тихому миру".  Вскоре  были приняты  условия  финнов, при  коих они сложили
оружие,  финским  Наместником  становился любезный им фон  Спренгтпортен,  а
Финляндия присоединялась  не совсем чтоб к России,  - но была  ей вассальна,
как часть "лютеранских земель в составе Ливонии".
     Кроме того, - Россия впервые в своей  истории признала Право Парламента
финнов  и  обещалась  во  всем соблюдать  Автономию и  все  его  Привилегии.
(Настолько тяжким оказалось поражение в финских лесах!)

     Из  сей  истории  стороны  сделали  разные  выводы.  В  России  впервые
задумались над идеологической работой со своим родным населением. Вообразите
себе, - на своей шкуре  Россия  наконец осознала -- насколько тяжка и грозна
"дубина народной войны"!
     В  российской  Истории сие --  удивительная  закономерность.  Здесь как
нигде верно:  "Не было Счастья,  да Несчастье вдруг помогло". За пару лет до
Нашествия при Штабе Армии впервые возникли структуры, готовые "идти в народ"
(к тому самому -- вчерашнему "быдлу"!) и разъяснять ему (еще вчера -- "скоту
говорящему"!) почему  надобно  любить  "Царя-батюшку"  и  чем  именно  дурны
якобинцы.
     Русский народ -- чудовищно  терпелив,  незлобив и  отзывчив  на  ласку.
Довольно было "начальству"  посмотреть на людей именно -- как на Людей и все
нам простилось... Русский мужик почуял "почтение" к себе со стороны  "Власть
предержащих" и в лихую годину отплатил сторицей...
     Не будь в  Войну столь  же  решительного  народного  Движения  (навроде
финского в 1810 году) на Борьбу с "Оккупантом", черт его знает -- чем бы все
кончилось...

     Швеция  из  сего извлекла  немного иное. Впервые  за долгие  годы финны
воевали "без шведов". И,  как  ни странно, -  чисто  финская  народная армия
добилась в сто крат больших успехов, чем шведская  регулярная. В итоге,  - с
неких пор финны стали отказываться от услуг  шведского офицерства, полагаясь
лишь на "народные" силы.
     Поэтому   в   Швеции  самой  зародилось  "просветительское   движение",
считающее, что... Не нужно в очередной раз "покорять эту Финляндию".
     Финляндия стала рассматриваться  - некой "буферной зоной" меж Европой и
русским варварством. Но из этого "буфером" стала и моя Родина!
     Впервые в Европе раздались голоса в поддержку  нашей Свободы (не только
от русских,  но  и -- шведов  с немцами!). С  этаким "международным балансом
сил" и влияний -- Европы и "не-Европы"! Но именно об этом мы и мечтали!
     Самые ж  поразительные  выводы из сего сделала Франция.  Опыт отчаянной
борьбы  финнов  с  Россией  и  наша  фактическая  поддержка  сего показалась
энциклопедистам  свидетельством  нашей  готовности  взбунтоваться. (Книжники
любят выдавать свои умозренья за истину.)
     Поэтому они пригласили к  себе с визитом фон Спренгтпортена и  всячески
его улещали.

     Я в  свою  очередь встречался с Учителем. Передал  ему  все мои  связи,
пароли и явки и самых важных из "крестников". С Талейраном понятно -- он был
полностью "на крючке". С Фуше у меня не было той уверенности.
     Я  доложил о поразительной инертности  графа в моем отношении и  о том,
что, в принципе, на  него теперь есть  компромат.  Он допускал существование
казино по личным мотивам. Я не знал, можно ли на него "давить" чрез его дочь
и внуков и прочее... Но я обо всем доложил фон Спренгтпортену.
     Как это ни странно,  -  я тогда и не знал,  что Фуше  со  мной -- одной
Крови. И именно поэтому он меня так жалеет. Но об этом, как выяснилось, знал
сам фон Спренгтпортен. Но он  мне ничего  не  сказал, сознавая что меня ждут
допросы и, может быть -- пытки.
     Забегая вперед,  доложу,  что наши люди "работали" потом "по Фуше" и  в
самый сложный  момент --  посреди 1812  года  граф  Фуше  нам немало помог в
организации  "мятежа  генерала   Мале",  после  коего  моральный  дух  армии
якобинцев  в России стал отрицательным.  Но все  сие -- не мои  тайны,  -  в
"мятеж" замешаны весьма многие и я не смею углубляться в эти подробности.
     Как бы там ни  было, -  Фуше с Талейраном по  сей день числятся во всех
разведках "на мой счет" и мне сие -- отчасти приятно. Знаешь хотя бы, что --
работал недаром...

     Французы  тем  временем  кончили  с  австрияками  при   Ваграме.  Средь
австриячек, наводнивших Париж в свите  новой Императрицы,  оказалось  немало
"штучек" и я целиком захватился  интрижкой с женой их посла. Она была немкой
с мадьярскою Кровью, так что мы с ней друг друга поняли в темпе чардаша.
     Австриячка была  в самом соку, но ее окружение просто  выводило меня из
себя. Особо донимал брат моей пассии - князь Эстерхази. Он открыто  ревновал
к сестре и на каждом шагу говорил гадости.
     И вот -  однажды я узнаю, что из Австрии прибыл вестовой с  диспозицией
австрийских войск  для  войны  с Россией.  Эти  бумаги должны  были получить
"добро"  Бонапарта.  Когда  моя  пассия  сообщила сие, она  даже  пристально
заглянула  в мои глаза, но я только  крепче поцеловал ее и, потянувшись всем
телом, спросил:
     - "Какое это имеет значение?"
     - "Мой  муж сказал мне, что ты  - шпион. Он  говорит, что ты лишь  ради
этого  спишь  со  мной", -  у княгини были рыжие волосы, сходные  по цвету с
мехом  лисы  и  я  любил скручивать их в  колечки.  Они  были  так  густы  и
прекрасны,  что  простыней  рассыпались  подо  мной,  стоило  нам  оказаться
наедине.  Как  у  всех рыженьких,  у нее  были мелкие  конопушки  и  она  их
стеснялась, припудривая, а мне - нравилось.
     Это был ее второй брак. Первого мужа княгини убило при Вене в 1805 году
и больше всего она любила гладить рукой мои шрамы, полученные в ту кампанию.
     В  день  смерти ее  первого  мужа  двое  офицеров  победительной  армии
"воспользовались" ее телом, а потом еще пару месяцев передавали друг другу с
рук на руки.  Судьба красивых женщин в покоренных столицах  не может не быть
ужасной.
     Теперь княгиня делала  все,  чтоб жизнь  ее нового  благоверного  стала
адом. А развестись он не мог,  да и -  не хотел. Женитьба сделала его послом
во Франции...
     Женщины - странные существа.
     Я помню, как тогда обнял княгиню, поцеловал и шепнул:
     -  "Я - лив и русские мне  не указ. Я с тобой  лишь ради  тебя, Счастье
мое...  Я  -  Люблю тебя!" - и прелестная австриячка  немедля  растаяла. Как
теплый воск.
     Уже ночью, когда милая  закрыла глаза, я вылез из алькова, оделся в мой
новый наряд, - темный мундир  с мягкими сапогами на тонкой кожаной  подметке
без  шпор,  вложил  в  ножны  "Жозефину",  проверил  на  месте  ль  отмычки,
выкованные мне Петером, и вышел из спальни.
     Было очень темно, но  я нарочно часто ходил по посольству с завязанными
глазами, -  иной раз мы  играли с княгинею  в жмурки, другой -- я делал вид,
что дурачусь...
     Я  болен -- "ливонскою слепотой" и это страшно мешает в работе ночью. С
другой  стороны противники знали,  что я ночью слепну и потому --  почти  не
следили за мной в темноте. Они  и  взять в  голову  не могли, что я за время
ухаживаний  выучил расположение комнат --  на ощупь  и теперь могу пройти по
посольству с завязанными глазами.
     Они об этом не знали. Но приготовили иную ловушку.

     Петеровы отмычки всегда открывали нужную дверь и  я  оказался в  нужном
мне кабинете. Замок пошел очень легко, но стоило мне взяться за ручку сейфа,
как где-то звякнул звонок. От дверцы через заднюю  стенку был натянут тонкий
шнур,  ведший  в   дежурку.  Посольство  мигом  обратилось   в  перепуганный
муравейник, а в дверь кабинета замолотили прикладами.
     Я понял, что все кончено и, растворив окно  (оно было высоко над землей
и потому без решеток), выпрыгнул в темноту.
     По  сей  день  не  знаю,  -  как  я  тогда смог --  совершенно  вслепую
выпрыгнуть в темноту. Наверно, я был  в состояньи аффекта, ибо сегодня ни за
что не повторил бы сей подвиг!
     Чудом я попал точно на ноги,  ничего не сломав. Точнехонько промеж трех
дюжих охранников в сопровождении моего заклятого врага - князя Эстерхази.
     Я давал  слово сестре, что  не дам  нашей маленькой  вырасти без отца и
обещал сдать свою  шпагу первому же жандарму, ежели что. Клянусь, ежели бы я
видел, - кто меня окружает, я дал бы себя  арестовать и увести в караульное.
Но тут свет  фонарей  сразу  же  ослепил меня  и я  попросту  отмахнулся  от
ближайшего факела.
     Раздался булькающий звук с предсмертным хрипом и я уже  не мог сдаться.
Если б на ваших  глазах  товарища заколол  бы какой-нибудь гад,  разве б  вы
взяли его в плен? Конечно же -- нет.  Око -- за Око, Зуб за Зуб  и у меня не
оставалось иного выхода, кроме как -- убивать всех.
     Обратным движением, вырывая "Жозефину" из падающего покойника, я достал
до горла  второго солдата и он тоже, хрипя и  булькая кровью, рухнул куда-то
вниз. Теперь  против меня оставалось двое. Князь, выхватив  саблю,  встал  в
позицию, третий солдат вскинул ружье и замахнулся прикладом.
     Я  пожалел  "Жозефины", - встречи  с кованым железом приклада она бы не
вынесла.  Поэтому я всадил ее в солнечное  сплетение  солдата и  невольно  -
раскрылся.
     Князь от души  полоснул меня по горлу и, не будь у меня тугой и жесткий
воротничок,  я  бы сейчас не писал этих строк.  А так из меня  ударил  целый
фонтан и князь захихикал:
     - "Meurs, Jud  de  Gitan!"-  он так радовался,  что  не заметил,  как я
вырвал "Жозефину" из  трупа и что силы ткнул ее в его харю. "Жозефина" вошла
ему в глаз и больше он не смеялся.
     Я  вложил рапиру в ножны  и пошел прочь, что есть силы зажимая страшную
рану. Кровь хлюпала под руками, в глазах мутилось, а ноги подламывались подо
мной...
     Потом выяснилось,  что сабля зацепила яремную вену.  Сам Доминик Ларре,
штопая меня, все цокал языком, не веря  глазам и клялся, что с такими ранами
люди отправляются на тот свет, прежде чем скажут "Мама!". Разумеется, это не
сонная, но мало - все равно не покажется.
     Я  не  знаю,  как  я  дополз  до  дома Элен. Идти  было  не  далеко,  -
каких-нибудь три квартала, но я -- ничего не видел в кромешной темноте. Судя
по кровавому следу меня все  время швыряло через всю улицу от домов на одной
стороне до тех, что напротив. Я все время падал и снова вставал, а последние
метров сто полз на карачках - настолько сильная у меня стала кровопотеря.
     По рассказам Элен,  ее разбудила трясущаяся от ужаса кастелянша, жившая
возле  потайной  двери. В ее обязанности  входило  выглядывать из окошка  на
стук. Все, кому положено, имели ключи, но мало ли что...
     Девушка узнала  меня в  неверном свете луны, открыла дверь  и  пришла в
ужас  от моего вида. Мундир  был насквозь  пропитан  моею  кровью, а на лице
появилась смертная бледность.
     Если  бы Элен не полу