емяшку и басит тихонько
в ответ:
     - "Я  надеялась.  Я очень надеялась,  что в нашем  роду не все  девочки
носят "проклятие". Увы, я ошиблась. Ура, ибо "проклятые" в нашем роду рожают
более умных детей, нежели  мы -- идиотки.  Я родила Павлушу без осложнений и
вырос он -- дурак-дураком..."
     Государыня долго молчит,  потом  отворачивается, смотрясь в  зеркало  и
кусает полные губы. Видно, что ей неприятен сей разговор, но она продолжает:
     - "Мы не можем нарушить лифляндских традиций, а по ним пост бургомистра
передается меж Бенкендорфами.  К счастию,  у  Карла Бенкендорфа  было  много
женщин и сыновей. Боюсь ошибиться и обнадежить тебя, но...
     Один из сих  сыновей -  просто  латыш. Я сейчас позову его. Ты  слышала
мнение юного Боткина об этом...  Как  его... "Гене кавказцев"? Когда  войдет
этот  парень,  - смотри ему  прямо в глаза. Глаза в мужике самое главное.  А
потом приглядись к носу и чертам лица... Не хочу тебя  обнадеживать. Ну  так
что, - звать?"
     В  первый миг  матушка вскакивает,  молча раскрывает и  закрывает  рот,
силясь что-либо  вымолвить, а багровые пятна ярости затопляют ее лицо. Затем
багрово-синюшный  цвет  постепенно спадает, кулаки разжимаются, и урожденная
баронесса фон  Шеллинг начинает беспокойно  ходить  взад и вперед, то и дело
бросая полные злости  и ненависти взгляды на Государыню.  Потихоньку походка
ее успокаивается.  Ей приходится  проходить мимо  большого  зеркала  рядом с
креслом Ее Величества, и взгляд молодой женщины все чаще задерживается на ее
собственном отражении.
     Наконец, она останавливается, поправляет кружевные воротничок и манишку
ее  мундира  и  быстро взбивает  разлохматившиеся  от  ходьбы и  переживаний
коротко  стриженые  волосы.  Племянница  протягивает  руку  к  пудренице  Ее
Величества, вопросительно смотрит  на Императрицу, та благосклонно кивает, и
матушка чуточку пудрит нос и щеки.
     Не переставая вертеться перед зеркалом, она вежливо интересуется:
     -  "Но  как  Вы  это  себе  представляете? Я  не смогу  отдаться  рабу!
Пожалейте меня.  Да я  и в  глаза  не видела  этого  мужика!  Может он какой
кривой, или - горбатый? Как я могу..."
     На   это  тетка  смеется,  обнимая  племянницу,   подводит  к  окну  и,
приподнимая тяжелую занавесь, говорит:
     -  "Так и  думала,  что тебе захочется поглядеть на юного деверя. Так я
приказала супружнику твоему отправиться  на  юг  -  в  Крым, на переговоры с
турками, да татарами. Пусть поносит бумажки, да перья поточит. А в Ригу тебя
повезет вон  тот молодой  человек. Его  зовут Карл Уллманис, и он необычайно
похож на твоего мужа. Разве что - помоложе, покрасивее, да - поумнее, хоть и
- просто мужик. Поверишь ли, - когда  увидала, у самой  сердечко екнуло,  но
остерегла себя, -  "Нельзя. Это -- Дочкино". Когда  войдет,  смотри на самое
главное - на глаза. Глаза в мужике - самое важное".
     Матушка  рассказывала,  что смотрела  и  не  могла оторвать  взгляда от
гиганта в простом партикулярном платье, который сидел на  порожке матушкиной
кареты  и  о чем-то  смеялся с латышскими  кучерами.  Карлис был чуть пониже
Кристофера,  но шире в плечах, коренастее и  по-мужицки - плотней  генерала.
Так что чуть меньший рост даже придавал всему его телу большую мощь.
     Но когда юноша  вбежал  в  комнату, матушка ахнула. Там,  где она ждала
видеть  лицо обычного  деревенского увальня,  она увидала необычайно  тонкие
черты  лица,  будто  влажные  --  на  восточный манер  миндалевидные глаза и
по-орлиному  острый  нос.  Впрочем,  все  это  не слишком-то  замечалось  на
веснушчатом светлом лице. А волосы цвета соломы и голубовато-серый цвет глаз
совсем сбивал с толку. Если  б не теткин намек, матушке и  на ум не пришло б
смотреть на сей нос, да глаза.
     К  счастию, матушка могла  рассмотреть  деверя во  всех  тонкостях, ибо
тетка ее стояла в  тот миг у стола, делая вид, что что-то там пишет. Матушка
же сидела в углу, прикрытом тем самым прозрачным с одной стороны зеркалом, и
с увлечением  обрабатывала пилочкой свои  ногти.  При виде  юноши Государыня
обернулась к нему и воскликнула по-немецки:
     -  "Ба-ба-ба! Вылитый батюшка! Давно тебя не  видела, как дела в  Риге?
Как вам новая власть?"
     Юноша галантно кланяется, не замечая  притаившейся  матушки. Он  целует
царице руку и с достоинством  отвечает, сперва по-русски с  сильным немецким
акцентом,  а  потом,  после   разрешительного   жеста  Императрицы,  говорит
по-немецки:
     - "Фашими мольпами, Фаше  Феличестф!  Данке шен... В Риге все хорошо. В
первые дни мы весьма  боялись,  что новый наместник  подтвердит  наши худшие
опасения. Но, к  счастью, все дела  в Риге теперь вершит  Госпожа Баронесса,
которая управляет нами выше всяких похвал:
     Она  уменьшила налоги и возглавила работу городского суда. Новые поборы
- справедливы, так же как и ее решения, и простой люд - счастлив.
     Она отремонтировала Домский собор, и теперь все пасторы за нее и на нее
- молятся.
     Она отстроила  Ратушу,  разрушенную  еще Петром Великим, и  теперь  все
бюргерство - на ее стороне.
     Она  возводит  первый театр  во  всей Империи, и  уже выписала  в  него
артистов  со  всей  Германии.  Вся  Рига  только  и  говорит  о  предстоящем
театральном сезоне и о том, что ни у курляндцев, ни в Санкт-Петербурге этого
-  нет. Мы горды и счастливы такой госпожой,  и если бы  еще Ваше Величество
забрало от нас ее мужа, наше счастье стало бы -- безграничным".
     Молодая женщина  за большим  зеркалом слушает сии похвалы,  затаив дух,
она  кусает  губы  и  кончиками  пальцев  промокает  уголки  глаз,  чтоб  не
расплакаться. Тут Государыня благосклонно кивает и говорит ласковым голосом:
     -  "Я  рада,  что  моя  племянница  пришлась  так по  душе моим  верным
подданным. Да,  кстати,  она -  здесь  рядом.  Шарлотта, девочка моя, выйди,
покажись такому блестящему кавалеру!"
     Матушка нервно вскакивает,  чуть ли не роняя на пол пилочку для ногтей.
Но сразу  же успокаивается  и  только, выходя  из-за  зеркала, на  мгновение
приседает, чтобы незаметно для глаз молодого человека еще раз посмотреться в
зеркало и поправить что-то в своей прическе.
     Вблизи  юноша оказывается совершенным гигантом, -  матушка достает  ему
лишь до груди, хоть и сама считается высокою  женщиной. Он тут  же припадает
на одно  колено и протягивает руку за  матушкиной рукой. Та осторожно, будто
боясь обжечься, протягивает руку для поцелуя и  юноша пылко целует ее  много
раз.  В  первый  миг племянница  готова выдернуть  руку назад, но  потом она
виновато смотрит на тетку, в глазах ее возникает шкодливое выражение и, чуть
пожимая  плечами, она  подставляет  руку  для еще  более  крепких  поцелуев.
Государыня грозит племяннице пальцем, а затем, чуть кашлянув, об®являет:
     -  "Я  хочу  вас  представить.  Вот  это  моя  племянница  -  Шарлотта,
урожденная фон Шеллинг. Ей двадцать три года и... сам все  видишь. А это сын
моего лучшего генерала -  Карла Бенкендорфа, - Карлис Уллманис. Не смотри на
то,  что он - Уллманис. Его мать не была  венчана с его батюшкой, но разве в
том  дело!?  Для  меня этот мальчик - сын  моего  верного генерала и с  меня
хватит. Вот его родной  брат,  к примеру - законный сын у родителей, но если
Господь  кого обидит  рассудком...  К  тому же свекровка  твоя настолько  же
незаконна, как и сей мальчик, верно? Да какой  он  мальчик?!  Сколько  тебе,
Карлис? Какого ты года?"
     - "Пятьдесят восьмого, Ваше Величество!"
     - "Да вы же,  -  ровесники  с  Шарлоттой - кто бы мог это  подумать?" -
Государыня многозначительно смотрит на  племянницу,  а  та  вдруг  почему-то
начинает  краснеть,   как  малая  девочка,  -  "А  твой  брат  Кристофер   -
пятидесятого?"
     - "Никак нет - сорок девятого года рождения. У наших  матерей - большая
разница в возрасте".
     Государыня  растерянно хмурится  и,  лукаво  посмотрев  на  племянницу,
бормочет, смущенно разводя руками:
     - "М-да... Как же это я могла забыть? Совсем постарела бабуся", - затем
снова оборачиваясь  к  Карлису,  - "Друг  мой,  важные государственные  дела
оторвали  коменданта рижского гарнизона, и его  юной  жене  некому составить
компанию. Не мог бы ты сопроводить  ее домой в  Ригу и побыть ее секретарем?
Так что иди и собери вещи, - через час ты выезжаешь с твоей госпожой".
     Юноша медленно встает  с колена и смотрит  на  матушку. У него такие же
темно-соломенного цвета волосы и  такие же  - серо-голубые  глаза. Даже  его
острый нос сходен с матушкиным -- еврейским. Со  стороны их можно принять за
брата с сестрой  (и  многие  впоследствии  впадут  в  эту  ошибку).  Молодая
женщина, наконец, мягко вынимает свою руку из руки юноши - все это время они
стояли, держась за руки, а тот будто  опомнившись,  наклоняется было вперед,
но  правительница  Риги  запретительно  качает  головой.  При  этом  она  со
значением показывает взглядом на  венценосную  тетку, а  глаза ее  счастливо
улыбаются.  Юноша  чуть кивает,  показывая, что понял запрет, улыбается ей в
ответ и выходит из покоев Императрицы.
     Племянница оборачивается к Государыне и в глазах ее ярость:
     -  "Вы  обещали  мне мужа!  Зачем Вы  подсунули  мне  пьяного, вонючего
старика, когда у вас на примете был его родной брат?"
     -  "Но он  --  простой  латыш, милочка!"  - тетка с  затаенной усмешкой
смотрит на родственницу, а та всплескивает руками.
     - "У  него  глаза --  не раба! Кто этот  человек?  Почему у него  столь
странная внешность? Почему я его раньше не видела?"
     Государыня пожимает плечами:
     - "Говорят, что брега Даугавы не дружны меж собой. Болтают про каких-то
даже разбойников и пиратов, нападающих на польских купцов -- на суше и море.
Но мне ничего не известно об известной пиратской фамилии Уллманисов, которые
по польским ябедам вроде бы разоряют чуть ли не их города.
     Если  б я знала об этом, мне  пришлось бы их  наказать, а слухи бытуют,
что  Уллманисы втайне  сроднились  аж с  Бенкендорфами --  моими правителями
Лифляндии. Если сие подтвердится, я даже не знаю что делать, - для России не
принято,  чтоб  генералы женились на юных разбойницах, а регулярные части  в
одном строю с  бандами нападали на наших соседей. Я  ничего об этом не знаю,
но у тебя теперь будет шанс взглянуть на рижские доки с темной их стороны. И
насколько я слышала, знакомства в  сих доках  порою важнее  милостей  многих
баронов...  Но  ты  ведь  и  в  Зимнем  больше якшалась с  прислугой, чем  с
фрейлинами".

     Матушка выходит  на  улицу, к  ней подходит  отец, они вместе садятся в
карету,  и он, не теряя времени даром,  целует ее. Первые мгновения  матушка
сопротивляется,  но потом ее  руки слабеют  и даже -  сами начинают обнимать
плечи отца, а губы лихорадочно отвечают на его поцелуи. И только когда юноша
заходит за пределы дозволенного, она приходит  в  себя, вырывается из жарких
об®ятий  возлюбленного и шепчет ему  на ухо. Тот кивает,  они приводят  друг
друга в порядок, и отец выходит отдать приказ кучерам.
     Впоследствии родители в один голос  и по очереди мне  признавались, что
это было какое-то наваждение. Они не видали  друг друга до этого, состояли в
законных  браках  и представить  себе не могли, что меж  мужчиной и женщиной
бывают такие безумия.  Это  какая-то  химия,  -  люди  будто чуют  что-то  в
партнере  и это их  сводит с ума, бросая  друг к  другу в постель. Навсегда,
пока  смерть  не разлучит их. (Матушка по секрету признавалась однажды нам с
Дашкой, что мой дядя Кристофер в постели -- весьма  впечатляющ, но не больше
того.  Впрочем, если бы матушка не  встретилась с  нашим  отцом,  она бы всю
жизнь думала, что Кристофер -- верх совершенства.)

     Когда Уллманис вернулся назад,  лицо его - бледно, как смерть. Матушка,
теряясь в догадках, не выдерживает и спрашивает, что случилось. На это юноша
отвечает:
     - "Там, на улице -- Государыня...  Она задержала меня, сказав, что Рига
не может обойтись без хозяина и раз у Кристофера Бенкендорфа не будет детей,
он с женой  обязан помереть  от оспы, а я стало быть - Наследник. С чем  она
меня и поздравила".
     Матушка  бледнеет,  она  невольно  отшатывается  от  юноши.  Взгляд  ее
становится  немного затравленным.  Но тут  сосед решительно обнимает  ее  за
плечи и теперь уже по-хозяйски лезет в ее штаны. Матушка пытается остановить
нахальную руку, но сын рижского бургомистра строг:
     -  "С  этой минуты ты  для меня не Хозяйка, но  лишь  кобыла  в  табуне
Бенкендорфов. И ты станешь покорна моей  жеребячьей воле, иначе, по конскому
обычаю  -  я  тебя  покусаю",  - при этом юноша  задорно  и многозначительно
подмигивает, крича громовым  голосом, - "Эй, кучер!  Вези-ка нас в  Ригу. Да
потихоньку, - не дрова перевозишь! И не останавливаться, пока я не скажу!"
     Затем  он  снова  пытается  залезть  в   матушкины  штаны,  но  рижская
градоначальница внезапно резко бьет его по рукам и, притягивая к своему лицу
лицо гиганта, шепчет:
     -  "Друг  мой,  коль  тебе  пристало играть в жеребцов - ради  Бога,  я
составлю тебе компанию. Но герб моей семьи -- "Белая Лошадь", а на ней ездит
лишь Госпожа Смерть! Давай погодим, да посмотрим стоит ли Ливонскому Жеребцу
покрывать  Лошадь Бледную!" - с этими словами матушка решительно защелкивает
пряжку на ремне своих штанов и с легкой улыбкой смотрит на ухажера.
     Тот в  первое мгновенье  растерян,  потом  обозлен, кровь  Бенкендорфов
ударяет   ему   в   голову,  он  пытается  действовать   силой.  Женщина  не
сопротивляется жарким поцелуям и об®ятиям, но, не отвечая на них, продолжает
разглядывать  избранника.  Наконец,  тот   теряется,  смущенно  краснеет,  и
принимается лихорадочно расстегивать крючки у себя на  камзоле. Один  из них
зацепляется  за  какую-то ниточку  и  никак  не  хочет  отцепляться, а юноша
начинает  его  отчаянно   дергать.  Тогда   женщина  ласково  прерывает  его
лихорадочные движения, и целуя любовника, шепчет:
     - "Позволь, я помогу тебе. И не впадай в крайности. Коль уж мы играем в
Жеребцов и Кобыл, не становись ни ослом, ни мерином. Я всего лишь прошу тебя
не гнать лошадей... Помягче. Понимаешь?"
     Юноша,  несмотря  на  давешнюю  обиду,   светлеет   лицом  и  понимающе
улыбается. Потом он жестом просит  даму подняться со скамьи, поднимает  ее и
вытаскивает  из  ящика  под  скамьей  огромную  медвежью  шкуру.  Со  смехом
закутывает в нее свою возлюбленную и об®ясняет:
     -  "Ночью  может быть холодно, а я  не люблю  останавливаться в русских
ямских  избах, - там слишком  грязно для моего вкуса. Как тебе эта шкура? Ты
же просила помягче!"
     Женщина смеется в ответ и просит:
     - "Останови карету. У меня нога затекла".
     Карета  останавливается посреди  тракта. Мужчина  и  женщина выходят на
дорогу, - они оба в сапогах, штанах травянистого "ливонского" цвета и фасона
-  схожего с  офицерским.  На  обоих  рубашки: на  матушке -  белая шелковая
кружевная,  а  на  отце  -  небеленая  из  грубого  льна.  Рубашки  у  обоих
расстегнуты от ворота до груди, но кругом нет  никого,  перед кем  стоило бы
стесняться,  -  кучера с  охраною  не считаются.  Они вдвоем  идут по жаркой
летней  дороге  из  Санкт-Петербурга  в Ригу  и  о  чем-то  разговаривают  и
рассказывают друг другу, а их кареты и верховые охранники потихоньку следуют
за ними. Жарко.
     Матушка с интересом указывает на сорванный крючок на камзоле отца:
     - "Впервые вижу  в латышах такую горячность. Мне казалось, что  вы куда
более сонный народ".
     Отец невольно краснеет, немного теряется, но с вызовом говорит:
     - "А ты разве не знала, что меня зовут Турком?"
     Матушка вызывающе вдруг смеется:
     - "Хотелось бы знать -- почему?!"
     -  "У  нас  вообще-то  покойный  род.  Один  лишь  мой  дед  всегда был
мечтателем, да сорви  -  головой. Когда при Анне здесь  были курляндцы,  все
честные  протестанты прятались по лесам,  иль уехали из страны.  Так дед мой
стал пиратствовать в южных морях и с  турецкого судна снял пассажирку. У нее
было свадебное путешествие, так дед убил  ее мужа и привез сюда -- в Ригу. С
тех пор наша ветвь дома Уллманисов -- темнее обычного и славится горячностью
норова. Вот и зовут нас все -- Турки. Но если б не эта горячность, не был бы
я Бенкендорфом!"
     Матушка с заискиваньем заглядывает в глаза юноши:
     - "Ой, как это мне интересно!"
     -  "Однажды мама моя танцевала в  порту босоногой  с дедовыми пиратами.
Она почиталась самою красивою девушкой  за тонкий стан, синие глаза и черные
волосы. Такого  не бывало у прочих латышек, а мужчины любят  обладать чем-то
особенным. Все рижские моряки сходили по маме с ума и к ней сватались. Да не
всякому дозволят взять в жены дочь главного пирата всей Риги!
     И вот, когда она танцевала, к толпе под®ехал сам бургомистр --  генерал
Карл Александр фон Бенкендорф. Мой отец сказал  маме с  лошади: "Садись-ка в
мое седло, милая и сегодня мы станцуем с тобой у меня - в магистрате!"
     По нашим обычаям Хозяину не стоит отказывать, да и предложение было при
всех, так  что ничем  не  нарушало  девичьей  Чести.  Любой  латышке  лестно
получить содержание  у  барона,  да еще  перед миром.  Это значит, что барон
обещает содержать не только ее, но и всех ее отпрысков.
     Но  в матери моей взыграла турецкая кровь. Она крикнула господину: "Нет
уж, если ты думаешь танцевать со мною в твоем магистрате под бургомистерским
одеялом, сходи сперва к моему отцу, да спроси  его -- Честь по Чести. А если
хочешь со мной танцевать -- слезай скорей с лошади!"
     Народ  кругом засмеялся и генералу некуда стало  деваться. Он с улыбкой
ответил:  "Как  же я  буду  с  тобой  танцевать? Я отдавлю тебе  ноги  моими
ботфортами!"  На что матушка отвечала: "А ты их сними!  Иль и  в постели  ты
будешь с надетыми сапогами?!"
     Люди  барона  уже приготовились  спрыгнуть с коней, чтоб увезти с собою
строптивицу,  пираты  же  потихоньку  вытащили ножи, готовясь  защитить дочь
предводителя. Но тут, отец мой,  остановил своих офицеров,  спрыгнул с коня,
стянул  с  себя сапоги  и  подошел босиком  к  моей матери прямо по  грязной
площади.  Подошел  и сказал:  "Изволь,  я  снял сапоги.  Но  второй  танец я
назначаю тебе в постели".
     На что мама взяла отцову руку и отвечала: "В моей постели, в моем новом
доме, рядом  с  домом отца моего.  Если он согласится". Отец же поцеловал ее
прямо в губы и  прошептал: "Изволь еще раз.  В твоей  постели. В твоем новом
доме. С дозволенья отца твоего. После венчания по народным обычаям".
     Последнего  от  него  никто  не  просил,  но  после сих слов весь  порт
взорвался от радости. Если барон соглашался взять жену по языческим правилам
-- потомство его звалось Детьми Лета.  Детьми Велса  -- Бога Любви, Смерти и
Мудрости. Истинными господами над нашим народом. Не то что немецкие баре".

     Матушка с интересом выслушала рассказ, отметив же про себя, что  совсем
не знает жизни простых латышей и уж тем более их язычества. Решив наверстать
сие упущение, она спрашивает:
     - "Ты сказал "была" про свою матушку. Что с ней случилось?"
     Юноша темнеет лицом:
     - "Отец вскоре  переехал жить  к моей матери. Говорил, что  жить с  ней
было - как кушать пирог, а с  родною  женой -- баронессой  фон Левенштерн --
жевать пресный хлеб, да  без соли. И однажды жена его  пришла к нам домой, а
мама ее  не  пустила. Они  при  всех  поругались,  а  на  другой  день  маму
зарезали...
     Отец с дедом -- Уллманисом  сразу сыскали преступников,  -  когда ловят
сыщики  с одной стороны,  а воры - с другой, - любое злодейство раскроют  за
полчаса. Это были лакеи отцовой жены.
     Старая  сука  думала, что раз уж  она жена Хозяина Риги, ей сам черт не
брат. А отец  казнил всех  убийц и выгнал родную жену с твоим мужем, прокляв
их навсегда.  А  старая  сука в  ответ прокляла  нас  --  меня  и сестер. Ей
удалось".
     Матушка будто подпрыгивает при  словах