ний раз взгорячить мою
Кровь! Ты ж предлагаешь мне пост премьерши...
     Знаешь,  чем  кончится?  В  Лондоне выстроится  та же очередь,  как и в
России, из таких же  вот "клюкв", норовящих соблазнить  меня - ради Вас, как
нынче -- в  России.  Я слишком  люблю  Тебя - мужика,  чтоб увидеть  Вас  --
рогоносцем", - в этом моя сестра.

     К Пасхе  мы опять  "засели в траншею", русские же решили обойти врага и
насильно погнать его на наши позиции.
     Но Бонапарт изменил свою тактику и вместо  лобовой атаки тайно отошел к
болотам у Фридлянда.
     Буксгевден  с Беннигсеном  вечно  спорили и  в  решительный  миг  армия
раскололась. Беннигсен, будучи  в  авангарде  и  попав  под  картечь,  решил
"разорвать   дистанцию"  и  отступил.  Буксгевден,  возглавляя  арьергард  и
понимая, что отступать  некуда (сзади болота), приказал всем -- в атаку. Две
половинки  армии,  приученные новыми  уставами  прусского образца  исполнять
любые приказы, пошли сквозь собственный строй под кинжальным огнем вражеских
пушек. Все смешалось...
     Буксгевден  три  раза  поднимал людей в  штыковую  и ему почти  удалось
взойти на холмы,  но когда его  сбило  картечью,  войска потеряли  голову  и
сложили оружие.
     Беннигсен  же,  отступая,  увяз в болотах,  и  был расстрелян с  высот.
Разгром был полным, - русская армия кончилась...

     К вечеру мясорубки мимо нашего края потянулись разбитые  русские. Тогда
Барклай  приказал  мне  с Меллером --  "Съездить там  поглядеть,  -  что  за
притча?!"
     Наши полки поехали и нос к носу столкнулись с  лавой швали фельдмаршала
Нея. Эти  ребятишки  нарочно бросились в  дыру меж "нами", дабы не выпустить
русских "за наши спины".
     Ну,  они  задели  нас,  мы  дали им сдачи  и завертелось. Ближе к  ночи
полыхал  огнями  и наш  фронт,  а  Барклай,  обнаружив  полное  изничтожение
русских, отошел к Мемелю. Война была кончена.

     Уже  в кромешной тьме меня вызвали  к раненым. Я увидал знакомую фигуру
на подушке из свежего сена. Я наклонился к дяде Додику, а у него дыра вместо
правого глаза и пол-затылка снесло выходным отверстием...
     Господи,  как же  я плакал тогда...  А потом усовестился слез и  сказал
людям, что у меня был приступ сенной болезни.
     После  очередной  сшибки его принесла лошадь  к нашей позиции... У дяди
Додика всегда были самые лучшие, самые умные лошади во всей Риге...
     Матушка, узнав о смерти, не поленилась приехать ко мне, отозвала меня в
сторонку  и, прижимая к своей костлявой,  но в  то же время самой мягкой для
меня на свете груди, почти приказала:
     - "Поплачь, Сашенька. Легче будет. Отец твой купецкого звания, - ему не
понять, что барона должен воспитывать только  барон. Пусть - жидовский. Хоть
он и не был бароном".

     Мемельский  рубеж,   возникший   на   заре   Прусского   Ордена,   слыл
неприступным. В годы Ливонской войны наши армии после десятилетней осады так
и  не вышибли пруссаков из  "болотной твердыни" и это стало началом конца. В
дни Семилетней войны  русские  орды, взявшие Кенигсберг  и Берлин,  обломали
зубы о Мемель. Такая любовь немцев к Мемелю -- неспроста.
     В древности реку  сию звали -- Русом, а племя естественно  --  "русью".
Согласно немецким хронистам, "Русь" традиционно была  очень сильна.  Сила ее
заключалась  именно в  том, что она  "сидела на  Русе"  и контролировала всю
торговлю по Русу  (Мемелю, - он же -- Неман)  и  стало быть  --  по  Днепру.
Именно "Русь" была призвана Русью "на Царство" по  той уж причине, что она и
без того держала за горло славян в плане экономическом.
     Отсюда такая прусская ярость в защите "болотного царства". В свое время
они  сдали  Кенигсберг  и Берлин,  но --  спасли  Мемель. Ибо  Кенигсберг  с
Берлином только  -- столицы, а Мемель -- живые  деньги,  да "Удавка  на  шее
Украины и Польши". Так что пруссаки по сей день хранят сей мрачный край, как
зеницу ока.

     Бонапарт  квартировал  в  Инстербурге и  каждый  день  слал  все  новых
парламентеров,   суливших    Риге   безусловную    помощь   и    французское
покровительство в обмен на Свободу и защиту "от русских". Не будь погромов и
массовой  резни жидов  в  ходе этой войны, мы бы  наверняка приняли все  его
предложения.
     Но  переговоры сии  весьма  напугали Россию: она  осталась без армии  и
гроша в кармане. Так в июне 1807  года Государь лично прибыл в Ригу и просил
у матушки аудиенции.
     Я думал, что  без меня тут  не обойдется и обескуражился, когда матушка
личным приказом наказала мне возглавить наши части на Мемеле. Только потом я
узнал, почему она не желала моего присутствия на сей беседе.
     С  нашей стороны, кроме матушки, были Бен  Леви и Барклай, с русской  -
кроме Государя, Кочубей и еще другие масоны - помельче.
     На просьбу помочь деньгами и нарезным  оружием матушка отрезала, что не
доверит гнутый пфенниг "хохлу Кочубею и всем полякам", не говоря об оружии и
кредите. Государь отвечал:
     - "Называйте иных".
     -  "Меня   интересуют  лишь  три  поста,  -  командующего,  Канцлера  и
Диктатора. Армия, законы и производство, - я не лезу в политику".
     Государь  перемигнулся со  своей свитой, масоны повздыхали, помялись, а
потом  покорно закивали  в ответ -  у них больше не было армии. Тогда  кузен
обернулся к матушке и просил:
     - "Только поменьше жидов, - это плохо воспримут".
     - "Я  вижу  на  посту  командующего  -  шотландца Барклая,  Канцлером -
китайца Сперанского, а Диктатором - татарина Аракчеева. Ни одного жида!"
     Лица   государевых   прихвостней   скривились,  -   матушка   требовала
фактической смены  династии, ибо "Свита  играет  за короля". Государь принял
условия с пониманием, -- я уже доложил, что он был -- прагматик.
     Свора  же  Кочубея,  услыхав в матушкиных словах приговор всем масонам,
ощерилась. Сам Кочубей сразу выкрикнул:
     - "Ничего  себе ни  одного жида?! Два сына жидовок, да - зять! Господа,
вот оно - жидовское иго, кое предрекал отец Авель!
     Позвольте спросить, мадам, какова ж политическая физиономия такой своры
жидов - гешефтмахеров?"
     Матушка одарила оппонента знаменитой улыбкой:
     - "Наследственная. Либо мой сын станет Царем, либо -- нет. Если  -- да,
- его сразу окружат знакомые лица и родственники. Ежели -- нет..." -- она на
минуту задумалась, лицо ее  посуровело  и Рижская Ведьма  продолжила  совсем
другим, - холодным, металлическим голосом:
     -  "Есть два возможных пути в  таком случае. Законная смена Власти и --
незаконная. Если Власть  перейдет от нынешнего Царя к его младшему брату  --
юному Nicola, мы  всецело поддержим  сей выбор. А уж единокровные  братья --
договорятся между собой.  (Напомню, что матушка на людях называла меня сыном
Кристофера - А.Б.)
     Ежели ж по каким-то причинам Nicola  не устроит русский  народ... Тогда
грядет -- Революция".
     Государь Император в ужасе отмахнулся и  перекрестился от таких слов. А
матушка, чуть  пожав плечами, подошла  к  нему, почти доверительно  положила
руку  Государю  под локоть и  практически повела за  собой, втолковывая, как
маленькому:
     -  "Когда  победит  Республика (а  с  моими  деньгами  она не может  не
победить!),  мы  предложим  всем  -- Выборы.  Меж татарином Аракчеевым и  --
китайцем Сперанским. Ни тот, ни другой не относятся ни к важным политическим
партиям, ни -- народам, ни  даже --  конфессиям.  (Магометанцы с  буддистами
пока не играют первых скрипок в  этой стране!) Поэтому выбирать  их придется
по признаку политическому -- при  полной политической дремучести  русских  в
этом вопросе.
     В то же самое время, - даже  темному мужику  будет приятно, коль мы его
спросим: что лучше --  Держава, иль  Равенство? Порядок, или -- Свобода? Все
побегут  на сии  Выборы...  Положительно -- все. А вы  бы сами  смогли, Ваше
Величество,  бороться  против  --  и  "Свободы  с  Равенством-Братством",  и
"Порядка с Державными принципами"?"
     По рассказам свидетелей, Государь надолго задумался, а потом  поцеловал
тетку и произнес:
     - "Я  готов допустить  к Власти всю  Вашу  партию.  С  одним  условием.
Сперанский отныне -- мой  Канцлер.  Аракчеев --  мой Диктатор. Именно я буду
решать, -  кого из них  более любит  русский народ. Ежели я  ошибусь,  - вот
тогда вы и начнете кидаться дерьмом  и поставите второго на место первого. И
второй должен уже сегодня мне обещать, что... "простит" меня за то, что я --
"слушал первого"! По рукам?"
     Матушка  поклонилась  перед Императором, сделав что-то  вроде  книксена
(насколько ей сие позволяла раненая нога) и, не глядя ему прямо в лицо, чуть
слышно осведомилась:
     - "Так что с моим сыном? И всякими Кочубеями?"
     Государь чуть обернулся, будто сморгнул, удивившись,  что вся Кочубеева
свора с ужасом слушает сей дикий торг, а затем словно бы отмахнулся от всех,
обращаясь к несчастному Кочубею:
     - "Как, Вы еще здесь?! Вас я более не задерживаю!"

     На  другой день Барклай стал военным министром, Аракчеев  получил  пост
неделею  позже  (ему пришлось ехать из Сестрорецка), а Сперанского назначили
лишь через год.
     Вместе с ними к Власти пришли  штуцера, паровые машины,  Биржи и банки.
Несмотря на денежный дефицит,  экономика с "первого глотка свежего  воздуха"
стала делать первые, робкие шаги к нынешнему процветанию. Появились деньги с
налогов, транзитов и таможенных сборов. Впервые за много лет офицеры в армии
стали получать свое жалованье...
     Солдаты стали учиться стрелять не --  дважды в году,  но -- два  раза в
месяц. Армия из того ужаса, в  коем она пребывала до Фридлянда, вырастала до
лучшей армии мира...
     Это все получилось  не сразу. Впереди -- Сперанский  сменил  Аракчеева,
затем -- Аракчеев Сперанского  и так далее... Наш путь  никогда не был прям,
или - в розах. Скорей, - навроде отчаянных галсов против сильного ветра.
     И  ветер сей  -- не глупость начальств, иль чья-нибудь злонамеренность,
но... холодные  зимы  с  "рисковым" земледелием. Ни в одной  стране мира нет
столь долгой зимы, и столь "странного" лета! И стало быть никому, кроме нас,
не нужно  тратить  безумные средства на обогрев, иль строить амбары -- вроде
Иосифовых.
     Всем -- приятно быть либералами...

     Но -- это было потом. Пока  же -- нам нужен  был Мир. Долгий,  покойный
Мир  с  Францией, чтоб  поднять  экономику,  восстановить армию,  научить ее
стрелять, - если  не  из  нарезного,  так хотя бы -- гладкоствольного оружия
казенного  типа. (К  1812  году русская армия  -- первой  в мире приняла  на
вооружение  "ружье  образца  1811  года",  -  гладкоствольное,  с  картонною
гильзой, казенного заряжания... Это ружье выиграло не  только Отечественную,
но и -- покорило Кавказ с Туркестаном! У нас на Руси -- много худшего, чем в
Европах. Но наше оружие -- с тех пор, - самое лучшее!)
     Многие  спрашивают, - в  чем разница  меж начавшейся "аракчеевщиной"  и
деяниями Государя до этого.
     Вражьи кредиты  начала царствованья  были проедены без остатка  и  лишь
увеличили наш внешний долг. Эпоха же Аракчеева характерна именно тем, что мы
впервые начали зарабатывать.
     Да,  реформы  Аракчеева и Сперанского были..., скажем так --  однобоки.
Ожило все  то,  что  было  связано с военной  промышленностью.  Но  мы  и не
скрывали, что готовим  Империю к Великой Войне. И во всех смыслах нам  нужна
была передышка.

     К счастью, передышка  нужна была и Антихристу. Франция не могла воевать
бесконечно -- кому-то нужно было  выращивать хлеб,  а  кому-то и -- готовить
солдат для новых кампаний... Тильзитский мир  стал  естественным выходом для
противников. (При этом ни у нас, ни у них никто даже не усомнился, что сие -
лишь затишье пред решительной дракой.)

     Лишь в  одном "союзники" не достигли  согласия.  Мы хотели пригласить к
переговорам  Пруссию (дабы  не допустить возрождения  Польши),  Бонапарт же,
подстрекаемый Польшей,  желал ее уничтожить. У сей позиции было обоснование,
-  прямая  ветвь  Гогенцоллернов  пресеклась со  смертью  Железного Фрица, а
теперь, по мнению Франции, Пруссией правили узурпаторы.
     Это мнение находило самые  жесткие возражения со стороны  моей матушки,
коя всеми силами старалась удержать кузину на троне, а Александр Павлович, у
коего  матушка грозила отнять  кредитную соску,  тоже топал ножками и стучал
кулачком по столу.
     Наконец, - Бонапарту надоела  эта комедия и  он решился  постричь детей
прусского  короля  в монашество, дабы закрыть сию  тему. Так он  поступал  в
отношении прочих домов и ему все сошло с рук. Королевский Дом Пруссии угодил
в  плен  и не было  силы, коя  могла  б  помешать  злодеянию. Кроме Господа,
разумеется.
     Мемельский  край Пруссии остался верен  правителям, а пока  за  монарха
стоит хотя б пядь земли - Господь его не оставит.

     В переговорах был перерыв и Бонапарт пригласил  нас "на Гранд Опера". К
нему привезли певичек и среди них -- "мадемуазель Софи". У девушки был  слаб
голосок, но она делала такой... "французский поцелуй" Государю, что это было
- ... нечто.
     Да и  прочие певички  были завезены не столь для  того,  чтоб  усладить
пением оба  двора,  сколь  -  зачем в казармы кидают крепостных девок  после
долгих маневров.
     Я, хоть и не числился генералом, и не принимал русской Присяги, попал в
списки приглашаемых потому, что мне дозволили "встречу с пленным отцом".
     Да-да,  - генерал от инфантерии  Кристофер Бенкендорф тоже  угодил  при
Фридлянде  во  вражий  плен. Старый  боевой конь  не  утерпел в  стойле  под
крылышком королевы-матери  и, узнав, что  кузен  зовет на войну (лютеране не
шли под Буксгевдена), напросился на эту пирушку.
     Кристоферу стукнуло  без малого шестьдесят и никто не верил, что  живут
до  сих лет, но, надев погоны,  старикан лишний  раз  доказал вред пьянства.
Став вдовой, его венценосная  любовница взяла с него слово, что он  не будет
пить ничего крепче кваса и молока и мой дядя отправился на  войну с румянцем
на щеках и былой, откуда-то вернувшейся, силой.
     Не  скажу, что он сколько-нибудь поумнел, или  стал  лучшим командующим
(Буксгевден  доверил ему лишь полк инфантерии), но  старика и это тронуло до
глубины души и солдаты поминали его добрым словом.
     А может, - дело в другом...
     Любовь -  вот  в чем  секрет.  Мой  формальный  отец  на  склоне  жизни
нашел-таки  женщину,  любившую  его  всей  душой и,  потихоньку  оттаяв, сам
выучился любить.
     Он не стал полководцем,  но солдаты потом говорили,  что у них  не было
командира более доброго и человечного. "Начальник даден нам Господом!" Видно
смилостивился  Господь  и  над  моим  дядей  Кристофером, и  над  всеми  его
подчиненными...
     Под Фридляндом же моего старика тяжко ранили, и потом, когда подошедшие
французы пытались  взять у  него оружие, раненый  на миг пришел  в себя, все
понял, изругал лягушатников последними словами  и нашел  в себе силы сломать
свою шпагу.
     Говорят,  это произвело  столь хорошее впечатление,  что  враги немедля
доставили  старика в госпиталь  и сам Бонапарт приказал врачу  проследить за
здоровьем строптивого пленника.

     В  урочный  день  я  с моей свитой из восьми человек прибыл  в  занятый
французом Тильзит за три часа до начала спектакля. Я знал, что обо мне  идет
известная слава среди неприятеля и потому  полковничий мундир  был  надет на
Ефрема. Кроме  Фуше  никто  из врагов  не  знал  меня в  лицо,  жандармы  же
пребывали в счастливой мысли, что у меня семитская внешность.
     Был  ослепительно  солнечный день,  -  в  ночь  перед  этим  пронеслась
апокалиптическая гроза и Мемель вздулся  метра на три. Бурей  смыло паромную
пристань и пришлось ждать, пока опять натянут канаты.
     В  общем, природа сияла после такого  холодного  душа, как новенькая, и
палящие лучи  солнца почти не грели. Даже наоборот, - в тени сразу до костей
пробирал этакий холодок. Поэтому все живое выползало на солнышко.
     Тильзит  был  прямо-таки  запружен  врагом,  а голоса  певичек  звенели
колокольчиками за пару кварталов до их обители.
     Ефрем просил провести нас к "моему отцу", дабы "засвидетельствовать ему
почтение". Так мы оказались в "контрольном периметре", где бытовали квартиры
знатных  пленных  и  оперных  див.  Когда  начальник   караула  подъехал  за
пропусками,  Ефрем,  не моргнув  глазом, подал ему  мои. Жандарм с  усмешкой
посмотрел  на  характерную  личность  моего  интенданта,  но  не  решился на
остроумие.
     Ефремовы  сапоги  в  конце  путешествия  имели вид...  мягко  скажем  -
позорный, - мои люди  прошлись  по ним раз по десять. Офицеры в  таких делах
берутся за шпаги, но Ефрему пришлось все терпеть, - он не имел  ни малейшего
шанса против любого из  егерей. Другой пикантный  момент состоял в том,  что
сапоги  жиденка казались  ему  не  по  размеру. Его лодыжки,  не  пригнанные
муштрой к стременам, были чересчур худы и болтались в сапогах, будто ложечки
в широких стаканах.
     И, наконец,  самое ужасное - рука Ефрема, в жизни не поднимавшая ничего
тяжеле пера, была бела  и нежна, как  у  красной  девицы.  Все  эти пустяки,
проходившие мимо глаз придворных "паркетчиков", да  восторженных дамочек, не
укрылись от опытного жандарма и он  с немалым изумлением разглядывал все сии
несуразности.
     Он даже обернулся к нам и спросил у меня:
     - "Герр подполковник, неужто СИЕ - Ваше начальство?!"
     Я тут же скорчил презрительную мину и на ужасном французском шепнул ему
на ухо:
     - "Увы, мон ами!  Если бы не его родня, я  сам бы свернул  голову этому
шпику и педерасту. Но таковы нравы русских! Содомитов в их рядах больше, чем
шлюх на Невском.
     Я сам отдавил ему ноги по самые уши, но он лишь улыбнулся в  ответ! Как
будто я  с ним заигрываю! Как бы мне не пришлось провести ночь в... странном
обществе".
     Жандарм хмыкнул, едва не прыснул со смеху, в глазах его засияли веселые
огоньки и  он, дружески похлопав меня по плечу, обратился  к Ефрему с такими
речами:
     - "Вас ждут, милорд. Отец  ваш был  не в восторге от этой встречи,  и я
теперь его понимаю. Но... следуйте живо за мной".
     Ефрем с радостью  спрыгнул с коня, на коем не имел привычки  скакать, и
чуть  ли  не вприпрыжку  побежал следом  за  жандармским  полковником,  -  я
облегченно  вздохнул.  Окружавшие  нас   лягушатники  покатились  со  смеху,
наблюдая, как  Ефрем  повинуется. Он,  нося  армейский  мундир,  повиновался
жандарму хуже прапора пред полковником!
     В  нашей среде  пошли  шуточки  насчет жидовской  крови  и  всего  сего
прочего.  Тут  на смех  объявились  певички. Я тут же спешился сам и, сорвав
первый  попавшийся  одуванчик,  одним  прыжком преодолел хлипкую  оградку  и
очутился в цветнике из мамзелей.
     Не  долго  думая,  я  приколол  липкий  сморщенный  одуванчик  к  груди
случайной  девицы случайной  заколкой  (пустая  вещичка  -  маленький  такой
рубинчик на золотой булавке) и  у  барышень просто  глаза  на  лоб  вылезли.
Подходить к их домишку никому не  дозволялось  и жандармы робко позвали меня
назад, но певички уже обступили меня со всех сторон и защебетали наперебой.
     При  этом они ласковыми, нежными поглаживаниями будто случайно касались
моих самых разных мест, - как спереди,  так  и там - где мужчины прячут свои
кошельки.
     Разумеется, я не забыл мои денежки на комоде и  красотки мигом пришли в
немалое возбуждение, так что я  даже был  принужден позвать на  подмогу моих
егерей.  Жандармы  сперва пытались  препятствовать,  но девицы настаивали, -
дамский задор и кокетство не знало границ!
     На такой шум и восторг  не могла  не выглянуть "мамзель Софи". Была она
совсем не в моем вкусе - слишком  чернява  и  шустра в сравнении с  девицами
моей Родины, но я не мог указать Антихристу, -  с кем ему спать! Так что мне
пришлось затаить дыхание  и  облобызать ее с  головы до  ног, думая о чем-то
приятном (от красотки, ей-Богу, разило духами и потом,  как от...  стесняюсь
сказать!). Тут-то раздался ужасней