Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
альцы с длинными, ярко накрашенными
ногтями. Будто когтями хищной птицы. Если бы мне в ту минуту сказали, что
бабушка любит ужинать десятилетними мальчиками, я бы поверил этому, не
задумываясь.
Эти ужасные, мертвенно-холодные пальцы придвинулись к моему лицу,
впились в мои щеки, и откуда-то из глубины облака заскрипело:
- "Покажи-ка мне моего внучка. Второго-то я каждый день вижу, а вот на
"принца латвийского" не любовалась. Хорош. Хорош..."
Она так больно сдавливала мои щеки и так царапала их ногтищами, что я
не вытерпел. Нет, если бы матушка не отхлестала меня перед этим, я бы,
конечно, сдержался, но тут два мучения наложились одно на другое и я так
испугался заплакать перед царицей, что почел меньшим злом взять ее
жирно-костлявую руку и отвести от моего лица со словами:
- "Простите меня, Ваше Величество, - Вы делаете мне больно".
На пару минут воцарилось молчание, матушка даже задержала дыхание от
моей выходки, а Государыня... Она тут же оторвала руку от моего лица и даже
отступила на шаг в сторону. Затем она медленно, стуча клюкой, обошла меня
кругом (у нее тогда уже сильно развилась водянка и она не могла ходить без
палки) и снова остановилась передо мной. Потом она пригнулась ко мне и я до
сих пор помню особую смесь из запаха вкусной помады, жасмина и стареющей
плоти, которыми пахнуло на меня.
А еще я увидал глаза Государыни, и этого зрелища мне не забыть до конца
моих дней. Представьте себе, у этого ходячего трупа, у этой горы жира и
вонючего мяса были молодые глаза! На меня смотрела если не юная озорная
девушка, то смешливая, веселая женщина лет тридцати - не больше.
Она подмигнула мне, и один из ее лучистых, серовато-голубых глаз на миг
закрылся старым, морщинистым в старческих пятнах веком и мне стало так жаль
ее - это несправедливо... Несправедливо, что тело старится быстрее души и я,
чтобы утешить царицу, сказал:
- "Зато Вам есть, что припомнить. Ведь Вы ни о чем не жалеете, правда?"
Мои слова прозвучали так нежданно-негаданно, что Государыня прыснула,
будто монетки просыпались, сразу закашлялась и побагровела. Матушка даже
бросилась к ней в опасении худшего.
А Государыня, насмеявшись вдоволь, сказала:
- "Позабавил ты меня, внучек, ой - позабавил. Мне уж о погосте пора, а
ты все на старые мысли... Позабавил. Скинуть бы мне годочков сорок, да тебе
накинуть двадцать - то-то бы мы позабавились! Хочешь орешков? Вкусные,
медовые, нарочно для тебя заказала".
Протягивает мне горсть медовых орешков, а у меня хоть плачь - сенная
болезнь к меду. Вот и прикиньте, что лучше: обидеть Государыню второй раз,
или обчихать с головы до пят?
Я сделал страдальческое лицо и сказал:
- "Простите меня, Ваше Величество. Я тут провинился - переел сладостей,
что были приготовлены моим отцом для меня и теперь у меня зуб болит - спасу
нет".
Бабушка пару минут сдерживалась, а потом лукаво глазами - то на меня,
то на матушку, а потом опять - как прыснет со смеху:
- "Зуб у него болит! Ты благодари Бога, что я не Петр Алексеевич, он-то
любил таким вот придумщикам самолично зубы драть. Ему от чужой боли слаще
елось, да пилось, - и сынок мой весь в своего предка! А ты - мой. Наша
кровь.
Спасибо, мать, за внука, - порадовала ты меня, ой, порадовала. Слушай,
ты знаком с кузеном - моим внуком Сашкой?"
- "Не имею чести".
- "Ну да ладно, с Сашкой-то у тебя в годах разница, а вот с Костькой я
тебя познакомлю".
- "Не имею желания", - ответил я, и сам испугался сих слов.
Бабушка насторожилась, посмотрела внимательно и говорит:
- "Почему ж это ты не хочешь с ним познакомиться?"
- "Все кругом говорят, что им суждено убить меня, зачем же мне
знакомиться со смертью?"
Бабушка наклонила голову, будто долго прислушивалась к чему-то, а потом
тихо сказала:
- "А ведь ты и вправду - настоящий фон Шеллинг. Наша кровь. Черт побери
-- наша! Жаль будет, если мои недоноски доберутся до тебя, право слово...
Учить тебя надо... Слышишь, Шарлотта, надобно учить твоего первенца - жаль
если такие задатки пропадут для России".
В матушкином горле что-то пискнуло и она упала на колени перед бабушкой
и стала обнимать ее за ноги, говоря, что я еще мал для учебы. Тут Государыня
жестом повелела мне отойти дальше, сама поковыляла к своему креслу и они на
целый час с матушкой стали поглощены разговором.
Я все это время так и простоял навытяжку, ожидая решения своей участи,
а Костька добрался-таки до вазочки с медовыми орешками и сожрал добрую
половину сладостей. Сожрал, а потом и захрапел с очередным орешком в кулаке
прямо на собачьих подушках. Ну что с него было взять - шесть лет малышу.
Тут матушка с бабушкой кончили свой странный торг и вернулись.
Государыня еще раз протянула свою когтистую руку к моему лицу, чтоб лучше
рассмотреть меня (к старости она стала хуже видеть), но вдруг отдернула руку
и я вздохнул с облегчением. Некрасиво дважды подряд противоречить Ее
Величеству, но и нельзя, чтобы тебя унижали, когда ты уже выказал свое
отношение. Так говорила матушка. Поэтому, чтобы помочь бабушке, я нарочно
подошел к свету, и она долго стояла у самого окна и рассматривала меня,
будто не могла наглядеться. А потом обещала:
- "Запомни на всю свою жизнь, Сашка, коль угодишь в беду - говори всем,
что ты - мой внук. Ты первый из внуков, кто стал мне перечить, и пожалел
меня - бедную, а этого я не забуду".
Затем обернулась, ища глазами Костика, увидала его храпящим промеж
собачек и, с видимым неудовольствием в голосе, произнесла:
- "Вы посмотрите на этого поросенка - вылитый Бенкендорф! Ничего не
говори, душенька, я сама была замужем за таким же сокровищем и, как же я
тебя - понимаю! Боже, какая мерзость".
На том моя первая и последняя встреча с Государыней и закончилась. Нас
троих вывели из покоев Ее Величества. Вслед за нами вышел лакей с совочком,
в коем лежали орешки. Я был так потрясен этим зрелищем, что даже спросил у
матушки, неужто Государыня так разозлилась на Костьку, что приказала
выбросить за ним сладости, но матушка загадочно покачала головой и еле
слышно ответила:
- "Сие - испытание. Фон Шеллинги не выносят меду. У самой Государыни от
него до крови свербит. Но ее муж - Петр Третий любил медовые пряники и сын
Павел - любит. И внуки любят - так что у нее много медовых орешков, да
пряников. Ты первый из внуков, кто выказал к ним фамильную неприязнь.
Поздравляю".
Точной даты прибытия в Колледж я не помню, - мы с матушкой вернулись в
Ригу и я справлял Рождество дома. В том году матушка дала роскошный
рождественский бал в здании театра и было очень весело - особенно, когда
прочие раз®ехались и остались только свои. В ту пору кровь "лифляндских
жеребцов" уже дала о себе знать и я вовсю ухаживал за актрисой Деборой
Кацман. Все это было по-детски и весьма наивно, к тому же Дебби - старше
меня на добрых семь лет, так что с ее стороны такое внимание к моей персоне
было скорее знаком вежливости к моей матушке. Однажды мы с ней так
нацеловались, что я даже принялся ее раздевать и ей стоило больших трудов
убедить меня, что в театре много народу и в комнату могут войти. Не стану же
я компрометировать мою возлюбленную! Господи, а ведь мне было всего десять
лет тогда...
В последний вечер перед от®ездом мы с Дебби долго катались на санках по
льду залива. В небе стояла огромная луна и снег искрился, искрился и шуршал
под полозьями. Я сидел на месте извозчика в легком полушубке, лифляндской
фуражке, отороченной мехом, легких шерстяных штанах, новеньких яловых
сапогах (мне их сшили по особому заказу - нарочно для Колледжа) и кожаных
перчатках с гербами фон Шеллингов и - знай себе, погонял лошадей. Дебби была
в артистическом платье (даже туфельки - атласные, несмотря на мороз) и
поэтому всю дорогу она куталась в медвежью доху, которую я подарил ей на
прощание.
Мы остановились посреди совершенной ледяной пустыни и я целовал ее
глаза, губы и шею, а она шептала в ответ, что обязательно меня дождется. А
если поднять глаза вверх, было видно бездонное черное небо, сплошь усыпанное
звездами, и откуда-то оттуда появлялись холодные искристые крупинки, которые
опускались на наши разгоряченные лица и я все удивлялся - откуда берется
снег, если небо чистое? Она не дождалась меня...
Был один древний банкир, кто ухаживал за актрисой и когда я убыл в
столицу, сделал ее наследницей, ибо родных он сжил со свету. Он был стар и
уже не мог быть мужчиной, поэтому он, как Давид, хотел чтобы девица грела
его по ночам и... радовала на французский манер.
Тем и кончилось для меня мое первое чувство. У них длилось недолго -
месяца три, а потом он умер и действительно все оставил подружке... С тех
пор я отношусь к актеркам так, как они того и заслуживают: увидал милую
дебютантку -- назначил ей цену. Если "да" -- марш в постель, если "нет" --
пошла вон! Последние годы я не слышу "нет" от этих девиц. Поэтому я и
простил Дебби...
Ясным январским днем 1794 года я прибыл в Санкт-Петербург, где меня
встретил Карлис: у него вдруг появились дела в столице - на Рождество, пока
мы с матушкой поехали в Ригу, бабушка вызвала его к себе и сделала много
подарков и прочих милостей. А как только я приехал на обучение, она и
отпустила отца домой.
Наутро мы с провожатым сели в санки и поехали в Колледж, а Карлис
вернулся в Ригу. Сперва он хотел меня проводить, но... в общем, его не
пустили. Помню, отец на прощанье обнял меня что есть силы - так что у меня
слезы на глазах выступили и шепнул на ухо, мешая латышскую и немецкую речь:
- "Держись, Бенкендорф. Анна велела деда твоего в масле варить, коль он
не смирится. Да только сдохла курляндская сука за месяц до казни, а Бирон -
не решился. Даст Бог..."
И я отвечал ему по-латышски в первый и последний раз в жизни:
- "Pal'dies, teevs. (Спасибо, отец.)"
Потом мы поехали со двора и он все шел за санями и махал мне рукой, а я
не обернулся ни разу и только смотрел на полированную металлическую спинку,
в которой кое-как отражалось то, что осталось за нами. Помню, мой провожатый
все смотрел на меня, а потом не выдержал, выматерился и не проговорил, а
будто сплюнул сквозь зубы:
- "Что вы за народ -- немцы?! Не сердце, а -- камень..." - а потом
выругался совсем непотребно, прибавив, - "Волчонок..."
Так кончилось мое детство.
x x x
Из журнала графини Элен Нессельрод
Однажды мы разговорились в салоне на тему: "Что есть -- Божья Любовь?"
Было высказано много мнений, а в конце все обратились к моему Саше -- ибо он
у нас всегда говорил последнее Слово.
Граф тогда сильно задумался, а потом произнес:
"Когда меня отправляли в учение к русским, я очень не хотел уезжать. И
тогда отец мой вывез меня в деревню и показал простой камень. Он сказал:
- "Знаешь ли ты -- что есть этот Камень? Это -- Дар Божий!"
Я весьма удивился. Тогда батюшка мой об®яснил:
- "Когда человек мал и неопытен, он жаждет, чтоб Господь выказал ему,
как Он его Любит. И Божью Любовь мы все понимаем, как кусок Золота с неба,
иль красивую девку, а может -- еще какую забаву...
Но... Вместо всего этого Господь посылает нам на сию землю одни только
камни. Камни сии растут прямо из-под земли по весне и убивают наши и без
того крохотные наделы...
Камни сии надобно убирать, разбивать на куски, строить из них дома,
изгороди, или -- мостить ими дороги. И юный глупец готов проклясть Господа
за сей Дар, ибо он несет лишь тяжкий труд, да всякие тяготы.
И лишь на краю жизни старый латыш вдруг понимает, что Господь -- Любит
его. Ибо сей Камень и есть -- тот самый важный Дар Господа. Самый его Ценный
Дар.
Ибо истинную Ценность Камня может понять лишь лифляндец. Уроженец наших
топких болот...
* Часть II. Ливонский меч *
"Нет мелочей в
Делах Династических!"
Колледж Иезуитов Аббата Николя был в том году самой лучшей, дорогой и,
я бы сказал - элитной школой Империи. Именно из Колледжа вышли лучшие
разведчики, дипломаты и управленцы. Однако, - в Колледж не рвались и для
России он стал "вещью в себе".
Видите ли, - ученикам приходилось принять католичество. А это -- на
Руси не приветствуется.
Теперь вы поняли -- кто учился в Колледже. Там были дельные мальчики из
захудалых фамилий, много отпрысков видных поляков и огромное число
лизоблюдов и прихвостней этих католиков. Там было немало курляндцев, в жилах
коих текла немецкая и польская Кровь, но ни единого немца и лютеранина!
Мне не следовало приезжать в сей гадюшник. Единственное, на чем сошлись
бабушка с матушкой -- иезуиты мне обещали гарантии и протекцию: мой прадед
по матушке был внуком Генерала Иезуитского Ордена в Рейнланде с Вестфалией,
а в Братстве -- большое почтение к Крови и былым достоинствам предков.
Вдобавок ко всему Генералом "русской ветви" нашего Ордена был Карл
Магнус фон Спренгтпортен -- лютеранин и швед. (Бабушка наотрез
воспротивилась тому, чтоб на сей пост назначали католика, или -- поляка.
Бабушка всегда была дальновидною женщиной.) Хоть шведы не слишком дружны с
нами -- немцами, но поляков они попросту презирают. Так что мое появление в
Колледже случилось под прямым патронатом Генерала "русских" иезуитов.
Добавьте к тому, что иезуиты замарали себя помощью всяким Костюшкам и
бабушка запретила им свободное передвижение, иль проповедничество средь
простого народа. Многие решили, что сие -- полное запрещение Ордена, но это
-- не так.
России нужна была хоть какая-то разведслужба и вся иезуитская система
образования осталась нетронутой. Но иезуиты хорошо запомнили тех мурашек,
которые по ним бегали, когда моя бабушка (в присутствии своего ката --
Шешковского) грозила им пальцем. Так что бабушке с матушкой были даны все
мыслимые и немыслимые гарантии, что с моей головы -- волос не упадет.
Началось все, как будто -- нормально. Меня представили прочим ребятам и
определили в казарму к "десятилеткам". Я начинал учебу с зимне-весеннего
семестра и сильно отставал по многим предметам, - поэтому мне самому
предложили выбрать Учителей и "Кураторов".
Преподаватели сразу же захотели знать -- насколько велики мои знания в
том, или -- этом, - так что я так и не успел познакомиться с прочими
"десятилетками". Выяснилось, что я хорошо знаю -- химию, физику, математику
и геологию с географией. Гуманитарные же науки оставляли желать много
лучшего.
Отпустили меня "Кураторы" только лишь к ужину и я чувствовал себя
совершенно разбитым и вымотанным. Я так устал, что... был зол на всех и на
каждого. В Риге я привык к тому, что все меня считали лучшим учеником, а тут
-- целый день меня возили "по столу мордой" и я совсем разозлился.
В проверках мы прозевали обед и я был страшно голоден. Меня привели в
столовую и посадили за один стол с прочими малышами. Я уже хотел есть (от
еды на столах так вкусно пахло!), но все чего-то ждали и я не решился идти
поперек местных традиций. Затем появился сам Аббат Николя и стал читать
Мессу. Разумеется, по-латыни. И все стали повторять молитву вслед за
отцом-настоятелем.
Впоследствии многие говорили, что я проявил лютеранскую твердость, но в
ту минуту я попросту хотел кушать и... не знал слов по-латыни. (Каюсь,
грешен. Знал бы - прочел и на славу поужинал!) Повторять же за прочими чужие
слова я не мог и не желал, ибо сие -- Смертный грех.
В ешиве Арьи бен Леви жидята надо мной подшутили, - сказали чтоб я
прочел некий текст -- якобы сие молитва Всевышнему, а там было написано: "Я
-- дурак". Верней, еще хуже и во сто крат обиднее. (Что-то из Библии про
arsenokoitai. И что-то еще. Я таких слов даже в словаре не нашел!) С тех пор
я ни разу не повторил на слух тех слов незнакомого языка, значения коих я
пока что - не понял.
Вдруг воцарилось молчание. Ко мне подошли надзиратели и встали за моею
спиной. Один из отцов-иезуитов тихо спросил:
- "А ты почему не молишься вместе с Братией?"
Я постеснялся ответить, что я не знаю латыни и тихонько промямлил в
ответ:
- "Vater Unse..." - я не успел даже кончить, как кто-то схватил меня за
рукав и громко взвизгнул:
- "Ах ты, еретик! Проклятый маленький протестант! Мог бы хотя б сделать
вид..."
Ребята, обрадовавшись развлечению в монастырской рутине, заорали на все
голоса:
- "Еретик! Схизматик! На костер лютеранина! Бей протестантов!"
Столовая в один миг обратилась в бедлам и мне с настоятелями отрезались
все пути к нормальному разрешению. Еще минуту назад они могли сделать вид,
что ничего не заметили, а я -- попробовать помолиться на римский манер...
Теперь же им нужно было карать "схизматика", а я не мог отступиться от Веры
всех моих предков.
Все муки голода обрушились на меня, живот сводило от всех вкусных
запахов, когда я медленно встал из-за стола и хрипло сказал:
- "За сим столом несет кровью моих друзей и товарищей... Я не смею
трапезничать в одной компании с убийцами братьев моих... Будьте вы все --
прокляты!"
В столовой вдруг воцарилась ужасная тишина. Потом сам Аббат Николя
веско сказал:
- "Молодой человек, вас прислали сюда приказом Ее Величества и не в
моей власти вышвырнуть вас отсюда. Потрудитесь пройти, пожалуйста, в карцер.
На хлеб и на воду.
С завтрашнего дня вместо занятий вы будете стоять на плацу -- при
позорном столбе до тех пор, пока не извинитесь перед Колледжем. Я знаю, что
в ваших краях идет ужаснейшая война католиков с протестантами, но проклинать
за нее ваших Учителей, по меньшей мере, - Бесчестно.
Засим -- жду вашего извинения".
Я щелкнул каблуками в ответ и вышел вслед за двумя дюжими надзирателями
из столовой. Мне так сильно хотелось кушать, что -- ноги подкашивались. Но я
вспоминал сладковато-тошнотный запах паленого мяса в Озолях и трупики
маленьких девочек со вспоротыми животами. Я теперь не мог извиниться пред
сими католиками даже на смертном одре. С голоду.
С того самого ужина и по сей день я чую себя -- лютеранином.
Карцер располагался в огромной землянке, в коей в теплое время хранили
продукты, чтоб они не испортились. Зимой же здесь было страшно холодно. Мне
дали два теплых, шерстяных одеяла и я ими замотался, как кукла. Пара сухих,
ржаных сухарей, да кувшин холодной воды, на коей уже стал появляться ледок,
не спасли меня от мук голода, а надзиратели нарочно принялись греметь
ложками, да вонять тушеной говядиной и картошкой с подливой из слив.
Иной раз сии мучители нарочно подходили к окошку в двери, стучали
ложкой по котелку и звали меня:
- "Эй, лютеранин! Поди сюда, скажи молитву и ешь на здоровье!"
- "Ты не понял, Болек, ты не тем его завлекаешь -- эти свиньи не жрут
говядины, им подавай только свинину! Эй, ты, жиденок -- хочешь свининки?!
Хрю, хрю -- сволочь!"
- "Нет, правда, мы дадим пожрать -- скажи только "Anne Domini", или
что-то еще, а?!"
Так они развлекались всю ночь -- видели в окошко, что я не сплю, а я
сидел, сжавшись в комочек, и думал -- что было на уме у моего дедушки, когда
курляндцы взяли его в плен и приговорили к четвертованию? Что думал мой
прапрапрапрадед Иоганн, когда его -- мальчиком выводили из пылающе