Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Наука. Техника. Медицина
   История
      Башкуев А.. Призвание варяга -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  -
альцы с длинными, ярко накрашенными ногтями. Будто когтями хищной птицы. Если бы мне в ту минуту сказали, что бабушка любит ужинать десятилетними мальчиками, я бы поверил этому, не задумываясь. Эти ужасные, мертвенно-холодные пальцы придвинулись к моему лицу, впились в мои щеки, и откуда-то из глубины облака заскрипело: - "Покажи-ка мне моего внучка. Второго-то я каждый день вижу, а вот на "принца латвийского" не любовалась. Хорош. Хорош..." Она так больно сдавливала мои щеки и так царапала их ногтищами, что я не вытерпел. Нет, если бы матушка не отхлестала меня перед этим, я бы, конечно, сдержался, но тут два мучения наложились одно на другое и я так испугался заплакать перед царицей, что почел меньшим злом взять ее жирно-костлявую руку и отвести от моего лица со словами: - "Простите меня, Ваше Величество, - Вы делаете мне больно". На пару минут воцарилось молчание, матушка даже задержала дыхание от моей выходки, а Государыня... Она тут же оторвала руку от моего лица и даже отступила на шаг в сторону. Затем она медленно, стуча клюкой, обошла меня кругом (у нее тогда уже сильно развилась водянка и она не могла ходить без палки) и снова остановилась передо мной. Потом она пригнулась ко мне и я до сих пор помню особую смесь из запаха вкусной помады, жасмина и стареющей плоти, которыми пахнуло на меня. А еще я увидал глаза Государыни, и этого зрелища мне не забыть до конца моих дней. Представьте себе, у этого ходячего трупа, у этой горы жира и вонючего мяса были молодые глаза! На меня смотрела если не юная озорная девушка, то смешливая, веселая женщина лет тридцати - не больше. Она подмигнула мне, и один из ее лучистых, серовато-голубых глаз на миг закрылся старым, морщинистым в старческих пятнах веком и мне стало так жаль ее - это несправедливо... Несправедливо, что тело старится быстрее души и я, чтобы утешить царицу, сказал: - "Зато Вам есть, что припомнить. Ведь Вы ни о чем не жалеете, правда?" Мои слова прозвучали так нежданно-негаданно, что Государыня прыснула, будто монетки просыпались, сразу закашлялась и побагровела. Матушка даже бросилась к ней в опасении худшего. А Государыня, насмеявшись вдоволь, сказала: - "Позабавил ты меня, внучек, ой - позабавил. Мне уж о погосте пора, а ты все на старые мысли... Позабавил. Скинуть бы мне годочков сорок, да тебе накинуть двадцать - то-то бы мы позабавились! Хочешь орешков? Вкусные, медовые, нарочно для тебя заказала". Протягивает мне горсть медовых орешков, а у меня хоть плачь - сенная болезнь к меду. Вот и прикиньте, что лучше: обидеть Государыню второй раз, или обчихать с головы до пят? Я сделал страдальческое лицо и сказал: - "Простите меня, Ваше Величество. Я тут провинился - переел сладостей, что были приготовлены моим отцом для меня и теперь у меня зуб болит - спасу нет". Бабушка пару минут сдерживалась, а потом лукаво глазами - то на меня, то на матушку, а потом опять - как прыснет со смеху: - "Зуб у него болит! Ты благодари Бога, что я не Петр Алексеевич, он-то любил таким вот придумщикам самолично зубы драть. Ему от чужой боли слаще елось, да пилось, - и сынок мой весь в своего предка! А ты - мой. Наша кровь. Спасибо, мать, за внука, - порадовала ты меня, ой, порадовала. Слушай, ты знаком с кузеном - моим внуком Сашкой?" - "Не имею чести". - "Ну да ладно, с Сашкой-то у тебя в годах разница, а вот с Костькой я тебя познакомлю". - "Не имею желания", - ответил я, и сам испугался сих слов. Бабушка насторожилась, посмотрела внимательно и говорит: - "Почему ж это ты не хочешь с ним познакомиться?" - "Все кругом говорят, что им суждено убить меня, зачем же мне знакомиться со смертью?" Бабушка наклонила голову, будто долго прислушивалась к чему-то, а потом тихо сказала: - "А ведь ты и вправду - настоящий фон Шеллинг. Наша кровь. Черт побери -- наша! Жаль будет, если мои недоноски доберутся до тебя, право слово... Учить тебя надо... Слышишь, Шарлотта, надобно учить твоего первенца - жаль если такие задатки пропадут для России". В матушкином горле что-то пискнуло и она упала на колени перед бабушкой и стала обнимать ее за ноги, говоря, что я еще мал для учебы. Тут Государыня жестом повелела мне отойти дальше, сама поковыляла к своему креслу и они на целый час с матушкой стали поглощены разговором. Я все это время так и простоял навытяжку, ожидая решения своей участи, а Костька добрался-таки до вазочки с медовыми орешками и сожрал добрую половину сладостей. Сожрал, а потом и захрапел с очередным орешком в кулаке прямо на собачьих подушках. Ну что с него было взять - шесть лет малышу. Тут матушка с бабушкой кончили свой странный торг и вернулись. Государыня еще раз протянула свою когтистую руку к моему лицу, чтоб лучше рассмотреть меня (к старости она стала хуже видеть), но вдруг отдернула руку и я вздохнул с облегчением. Некрасиво дважды подряд противоречить Ее Величеству, но и нельзя, чтобы тебя унижали, когда ты уже выказал свое отношение. Так говорила матушка. Поэтому, чтобы помочь бабушке, я нарочно подошел к свету, и она долго стояла у самого окна и рассматривала меня, будто не могла наглядеться. А потом обещала: - "Запомни на всю свою жизнь, Сашка, коль угодишь в беду - говори всем, что ты - мой внук. Ты первый из внуков, кто стал мне перечить, и пожалел меня - бедную, а этого я не забуду". Затем обернулась, ища глазами Костика, увидала его храпящим промеж собачек и, с видимым неудовольствием в голосе, произнесла: - "Вы посмотрите на этого поросенка - вылитый Бенкендорф! Ничего не говори, душенька, я сама была замужем за таким же сокровищем и, как же я тебя - понимаю! Боже, какая мерзость". На том моя первая и последняя встреча с Государыней и закончилась. Нас троих вывели из покоев Ее Величества. Вслед за нами вышел лакей с совочком, в коем лежали орешки. Я был так потрясен этим зрелищем, что даже спросил у матушки, неужто Государыня так разозлилась на Костьку, что приказала выбросить за ним сладости, но матушка загадочно покачала головой и еле слышно ответила: - "Сие - испытание. Фон Шеллинги не выносят меду. У самой Государыни от него до крови свербит. Но ее муж - Петр Третий любил медовые пряники и сын Павел - любит. И внуки любят - так что у нее много медовых орешков, да пряников. Ты первый из внуков, кто выказал к ним фамильную неприязнь. Поздравляю". Точной даты прибытия в Колледж я не помню, - мы с матушкой вернулись в Ригу и я справлял Рождество дома. В том году матушка дала роскошный рождественский бал в здании театра и было очень весело - особенно, когда прочие раз®ехались и остались только свои. В ту пору кровь "лифляндских жеребцов" уже дала о себе знать и я вовсю ухаживал за актрисой Деборой Кацман. Все это было по-детски и весьма наивно, к тому же Дебби - старше меня на добрых семь лет, так что с ее стороны такое внимание к моей персоне было скорее знаком вежливости к моей матушке. Однажды мы с ней так нацеловались, что я даже принялся ее раздевать и ей стоило больших трудов убедить меня, что в театре много народу и в комнату могут войти. Не стану же я компрометировать мою возлюбленную! Господи, а ведь мне было всего десять лет тогда... В последний вечер перед от®ездом мы с Дебби долго катались на санках по льду залива. В небе стояла огромная луна и снег искрился, искрился и шуршал под полозьями. Я сидел на месте извозчика в легком полушубке, лифляндской фуражке, отороченной мехом, легких шерстяных штанах, новеньких яловых сапогах (мне их сшили по особому заказу - нарочно для Колледжа) и кожаных перчатках с гербами фон Шеллингов и - знай себе, погонял лошадей. Дебби была в артистическом платье (даже туфельки - атласные, несмотря на мороз) и поэтому всю дорогу она куталась в медвежью доху, которую я подарил ей на прощание. Мы остановились посреди совершенной ледяной пустыни и я целовал ее глаза, губы и шею, а она шептала в ответ, что обязательно меня дождется. А если поднять глаза вверх, было видно бездонное черное небо, сплошь усыпанное звездами, и откуда-то оттуда появлялись холодные искристые крупинки, которые опускались на наши разгоряченные лица и я все удивлялся - откуда берется снег, если небо чистое? Она не дождалась меня... Был один древний банкир, кто ухаживал за актрисой и когда я убыл в столицу, сделал ее наследницей, ибо родных он сжил со свету. Он был стар и уже не мог быть мужчиной, поэтому он, как Давид, хотел чтобы девица грела его по ночам и... радовала на французский манер. Тем и кончилось для меня мое первое чувство. У них длилось недолго - месяца три, а потом он умер и действительно все оставил подружке... С тех пор я отношусь к актеркам так, как они того и заслуживают: увидал милую дебютантку -- назначил ей цену. Если "да" -- марш в постель, если "нет" -- пошла вон! Последние годы я не слышу "нет" от этих девиц. Поэтому я и простил Дебби... Ясным январским днем 1794 года я прибыл в Санкт-Петербург, где меня встретил Карлис: у него вдруг появились дела в столице - на Рождество, пока мы с матушкой поехали в Ригу, бабушка вызвала его к себе и сделала много подарков и прочих милостей. А как только я приехал на обучение, она и отпустила отца домой. Наутро мы с провожатым сели в санки и поехали в Колледж, а Карлис вернулся в Ригу. Сперва он хотел меня проводить, но... в общем, его не пустили. Помню, отец на прощанье обнял меня что есть силы - так что у меня слезы на глазах выступили и шепнул на ухо, мешая латышскую и немецкую речь: - "Держись, Бенкендорф. Анна велела деда твоего в масле варить, коль он не смирится. Да только сдохла курляндская сука за месяц до казни, а Бирон - не решился. Даст Бог..." И я отвечал ему по-латышски в первый и последний раз в жизни: - "Pal'dies, teevs. (Спасибо, отец.)" Потом мы поехали со двора и он все шел за санями и махал мне рукой, а я не обернулся ни разу и только смотрел на полированную металлическую спинку, в которой кое-как отражалось то, что осталось за нами. Помню, мой провожатый все смотрел на меня, а потом не выдержал, выматерился и не проговорил, а будто сплюнул сквозь зубы: - "Что вы за народ -- немцы?! Не сердце, а -- камень..." - а потом выругался совсем непотребно, прибавив, - "Волчонок..." Так кончилось мое детство. x x x Из журнала графини Элен Нессельрод Однажды мы разговорились в салоне на тему: "Что есть -- Божья Любовь?" Было высказано много мнений, а в конце все обратились к моему Саше -- ибо он у нас всегда говорил последнее Слово. Граф тогда сильно задумался, а потом произнес: "Когда меня отправляли в учение к русским, я очень не хотел уезжать. И тогда отец мой вывез меня в деревню и показал простой камень. Он сказал: - "Знаешь ли ты -- что есть этот Камень? Это -- Дар Божий!" Я весьма удивился. Тогда батюшка мой об®яснил: - "Когда человек мал и неопытен, он жаждет, чтоб Господь выказал ему, как Он его Любит. И Божью Любовь мы все понимаем, как кусок Золота с неба, иль красивую девку, а может -- еще какую забаву... Но... Вместо всего этого Господь посылает нам на сию землю одни только камни. Камни сии растут прямо из-под земли по весне и убивают наши и без того крохотные наделы... Камни сии надобно убирать, разбивать на куски, строить из них дома, изгороди, или -- мостить ими дороги. И юный глупец готов проклясть Господа за сей Дар, ибо он несет лишь тяжкий труд, да всякие тяготы. И лишь на краю жизни старый латыш вдруг понимает, что Господь -- Любит его. Ибо сей Камень и есть -- тот самый важный Дар Господа. Самый его Ценный Дар. Ибо истинную Ценность Камня может понять лишь лифляндец. Уроженец наших топких болот... * Часть II. Ливонский меч * "Нет мелочей в Делах Династических!" Колледж Иезуитов Аббата Николя был в том году самой лучшей, дорогой и, я бы сказал - элитной школой Империи. Именно из Колледжа вышли лучшие разведчики, дипломаты и управленцы. Однако, - в Колледж не рвались и для России он стал "вещью в себе". Видите ли, - ученикам приходилось принять католичество. А это -- на Руси не приветствуется. Теперь вы поняли -- кто учился в Колледже. Там были дельные мальчики из захудалых фамилий, много отпрысков видных поляков и огромное число лизоблюдов и прихвостней этих католиков. Там было немало курляндцев, в жилах коих текла немецкая и польская Кровь, но ни единого немца и лютеранина! Мне не следовало приезжать в сей гадюшник. Единственное, на чем сошлись бабушка с матушкой -- иезуиты мне обещали гарантии и протекцию: мой прадед по матушке был внуком Генерала Иезуитского Ордена в Рейнланде с Вестфалией, а в Братстве -- большое почтение к Крови и былым достоинствам предков. Вдобавок ко всему Генералом "русской ветви" нашего Ордена был Карл Магнус фон Спренгтпортен -- лютеранин и швед. (Бабушка наотрез воспротивилась тому, чтоб на сей пост назначали католика, или -- поляка. Бабушка всегда была дальновидною женщиной.) Хоть шведы не слишком дружны с нами -- немцами, но поляков они попросту презирают. Так что мое появление в Колледже случилось под прямым патронатом Генерала "русских" иезуитов. Добавьте к тому, что иезуиты замарали себя помощью всяким Костюшкам и бабушка запретила им свободное передвижение, иль проповедничество средь простого народа. Многие решили, что сие -- полное запрещение Ордена, но это -- не так. России нужна была хоть какая-то разведслужба и вся иезуитская система образования осталась нетронутой. Но иезуиты хорошо запомнили тех мурашек, которые по ним бегали, когда моя бабушка (в присутствии своего ката -- Шешковского) грозила им пальцем. Так что бабушке с матушкой были даны все мыслимые и немыслимые гарантии, что с моей головы -- волос не упадет. Началось все, как будто -- нормально. Меня представили прочим ребятам и определили в казарму к "десятилеткам". Я начинал учебу с зимне-весеннего семестра и сильно отставал по многим предметам, - поэтому мне самому предложили выбрать Учителей и "Кураторов". Преподаватели сразу же захотели знать -- насколько велики мои знания в том, или -- этом, - так что я так и не успел познакомиться с прочими "десятилетками". Выяснилось, что я хорошо знаю -- химию, физику, математику и геологию с географией. Гуманитарные же науки оставляли желать много лучшего. Отпустили меня "Кураторы" только лишь к ужину и я чувствовал себя совершенно разбитым и вымотанным. Я так устал, что... был зол на всех и на каждого. В Риге я привык к тому, что все меня считали лучшим учеником, а тут -- целый день меня возили "по столу мордой" и я совсем разозлился. В проверках мы прозевали обед и я был страшно голоден. Меня привели в столовую и посадили за один стол с прочими малышами. Я уже хотел есть (от еды на столах так вкусно пахло!), но все чего-то ждали и я не решился идти поперек местных традиций. Затем появился сам Аббат Николя и стал читать Мессу. Разумеется, по-латыни. И все стали повторять молитву вслед за отцом-настоятелем. Впоследствии многие говорили, что я проявил лютеранскую твердость, но в ту минуту я попросту хотел кушать и... не знал слов по-латыни. (Каюсь, грешен. Знал бы - прочел и на славу поужинал!) Повторять же за прочими чужие слова я не мог и не желал, ибо сие -- Смертный грех. В ешиве Арьи бен Леви жидята надо мной подшутили, - сказали чтоб я прочел некий текст -- якобы сие молитва Всевышнему, а там было написано: "Я -- дурак". Верней, еще хуже и во сто крат обиднее. (Что-то из Библии про arsenokoitai. И что-то еще. Я таких слов даже в словаре не нашел!) С тех пор я ни разу не повторил на слух тех слов незнакомого языка, значения коих я пока что - не понял. Вдруг воцарилось молчание. Ко мне подошли надзиратели и встали за моею спиной. Один из отцов-иезуитов тихо спросил: - "А ты почему не молишься вместе с Братией?" Я постеснялся ответить, что я не знаю латыни и тихонько промямлил в ответ: - "Vater Unse..." - я не успел даже кончить, как кто-то схватил меня за рукав и громко взвизгнул: - "Ах ты, еретик! Проклятый маленький протестант! Мог бы хотя б сделать вид..." Ребята, обрадовавшись развлечению в монастырской рутине, заорали на все голоса: - "Еретик! Схизматик! На костер лютеранина! Бей протестантов!" Столовая в один миг обратилась в бедлам и мне с настоятелями отрезались все пути к нормальному разрешению. Еще минуту назад они могли сделать вид, что ничего не заметили, а я -- попробовать помолиться на римский манер... Теперь же им нужно было карать "схизматика", а я не мог отступиться от Веры всех моих предков. Все муки голода обрушились на меня, живот сводило от всех вкусных запахов, когда я медленно встал из-за стола и хрипло сказал: - "За сим столом несет кровью моих друзей и товарищей... Я не смею трапезничать в одной компании с убийцами братьев моих... Будьте вы все -- прокляты!" В столовой вдруг воцарилась ужасная тишина. Потом сам Аббат Николя веско сказал: - "Молодой человек, вас прислали сюда приказом Ее Величества и не в моей власти вышвырнуть вас отсюда. Потрудитесь пройти, пожалуйста, в карцер. На хлеб и на воду. С завтрашнего дня вместо занятий вы будете стоять на плацу -- при позорном столбе до тех пор, пока не извинитесь перед Колледжем. Я знаю, что в ваших краях идет ужаснейшая война католиков с протестантами, но проклинать за нее ваших Учителей, по меньшей мере, - Бесчестно. Засим -- жду вашего извинения". Я щелкнул каблуками в ответ и вышел вслед за двумя дюжими надзирателями из столовой. Мне так сильно хотелось кушать, что -- ноги подкашивались. Но я вспоминал сладковато-тошнотный запах паленого мяса в Озолях и трупики маленьких девочек со вспоротыми животами. Я теперь не мог извиниться пред сими католиками даже на смертном одре. С голоду. С того самого ужина и по сей день я чую себя -- лютеранином. Карцер располагался в огромной землянке, в коей в теплое время хранили продукты, чтоб они не испортились. Зимой же здесь было страшно холодно. Мне дали два теплых, шерстяных одеяла и я ими замотался, как кукла. Пара сухих, ржаных сухарей, да кувшин холодной воды, на коей уже стал появляться ледок, не спасли меня от мук голода, а надзиратели нарочно принялись греметь ложками, да вонять тушеной говядиной и картошкой с подливой из слив. Иной раз сии мучители нарочно подходили к окошку в двери, стучали ложкой по котелку и звали меня: - "Эй, лютеранин! Поди сюда, скажи молитву и ешь на здоровье!" - "Ты не понял, Болек, ты не тем его завлекаешь -- эти свиньи не жрут говядины, им подавай только свинину! Эй, ты, жиденок -- хочешь свининки?! Хрю, хрю -- сволочь!" - "Нет, правда, мы дадим пожрать -- скажи только "Anne Domini", или что-то еще, а?!" Так они развлекались всю ночь -- видели в окошко, что я не сплю, а я сидел, сжавшись в комочек, и думал -- что было на уме у моего дедушки, когда курляндцы взяли его в плен и приговорили к четвертованию? Что думал мой прапрапрапрадед Иоганн, когда его -- мальчиком выводили из пылающе

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  - 59  - 60  - 61  - 62  - 63  - 64  - 65  - 66  - 67  -
68  - 69  - 70  - 71  - 72  - 73  - 74  - 75  - 76  - 77  - 78  - 79  - 80  - 81  - 82  - 83  - 84  -
85  - 86  - 87  - 88  - 89  - 90  - 91  - 92  - 93  - 94  - 95  - 96  - 97  - 98  - 99  - 100  - 101  -
102  - 103  - 104  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору