чила  уроки первой помощи от дяди Шимона, все было
кончено.  Но моя  возлюбленная, обливаясь  слезами,  смогла наложить жесткий
тампон на шею (о шине, или закрутке  на сем  месте  и речи быть не могло), а
потом остановила кровь пригоршней квасцов, наложенных сквозь повязку. Ларре,
оценивая работу, сказал, что все правильно, а то, что я потерял много крови,
ослабило кроветок и дало образоваться тромбу...
     Через  пару часов в  дверь нашего  дома постучали жандармы. Элен  потом
говорила, что  сперва думала спрятать меня, но потом поняла,  что  если я не
получу врача, все будет кончено.

     Я  лежал в инфекционном  бараке  лазарета  Ларре.  Единственное окошко,
забранное стальной решеткой, было до половины забито досками, дабы я  не мог
никого  увидать с высоты второго этажа, где располагалась  моя палата. Рядом
со мной денно и нощно дежурили два жандарма, призванных запоминать любое мое
слово и развлекать меня разговором и играми.
     Сперва  меня хотели пытать. Но на  допросе  первое, что я  сделал, -  я
напряг мышцы шеи, и из плохо зажившей раны хлестнула кровь. Прибежал  Ларре,
коий понятно всем объяснил, что в сих условиях я могу "разорвать"  мой рубец
одним натяжением шеи и удастся ли в другой раз  остановить мою кровь -- Богу
ведомо.
     Позвали  Фуше.  Тот  долго думал,  а  потом  по  согласованью  с  самим
Бонапартом принял решение, что я из тех людей, кто скорее умрет, но не  даст
себя мучить. Поэтому от меня отвязались.

     В первое  время  мы с  тюремщиками играли в шахматы, но после того, как
выяснилось, что  я могу  дать фору в  ладью любому  из моих  сторожей,  игра
потеряла  смысл. Поэтому мы играли в трик-трак и ландскнехт, коим я выучился
на Кавказе, - там они известны, как "нарды". Ну, и карты, конечно.
     Жандармам запрещалось играть  на  деньги, - боялись, что я их обыграю и
долгами добуду  свободу.  Поэтому мы  играли  всегда на еду. Мне  не хватало
больничной  похлебки  и жандармские рационы  были неплохим  подспорьем моему
крупному телу.
     Незадолго до приговора сторожей  стало  трое. Сам Фуше пришел к выводу,
что я действую на  людей разлагающе. После двух месяцев - все три смены моих
сторожей впали в депрессию и совсем разуверились в своей конечной Победе.
     А я не говорил ложного,  - одну  только правду. Я -  не святой, но и не
Тартюф. Так легче.  Поэтому я рассказывал  о необъятных  русских  просторах,
когда от Моря до Моря - Вечность.
     Меня пытались уличить во лжи, но я им повторил дело Резанова. Только до
того дня они верили, что речь в ней о  русской тупости и  безалаберности, но
когда за этим фасадом открылись вдруг дали, в коих государева почта мчится к
границам - годами, тут-то гордые галлы сразу притихли и призадумались.
     А  еще я рассказал им о Волге.  О косяках  воблы,  кою  можно ловить  в
исполинской  реке голой рукой. Ловить  и  выбрасывать на поля,  ибо вобла  -
сорная.  Она  жрет  корм  Царь-рыбы -  Осетра,  а  те мало  того,  что  дают
знаменитую и чудовищно дорогую икру, но и осетрину. Пудами.
     Меня  опять обсмеяли, а я просил принести  из дома мундштук из хряща, -
мне его подарили в Астрахани на прощание. Жандармы увидали этот  мундштук, а
я чтоб добить, раздумчиво так произнес:
     - "Ваш  Государь  намерен  уморить нас голодом. Вообразите,  что к сему
хрящу приложен  скелет  в полтора раза выше меня, на коем  растет осетрина и
кою обычно используют на  удобрения, после того,  как вынут икру. Но если ее
обработать,  она  назовется  "балык".  Тот  самый,  что  стоит  у  вас  пять
наполеондоров  за фунт.  Рыбаки не  едят  этого,  но коль  будет голод, они,
пожалуй, перейдут и на балыки", - в тот  вечер я  получил  ужины  обоих моих
сторожей. У бедных лягушатников почему-то пропал аппетит.
     В другой  раз я  описывал им дороги и мне опять  не поверили. На что  я
вынул все тот же мундштук из хряща и спросил:
     - "А  почему волжане не везут осетров? Далеко, да и дорог нет. А если б
довезли, получили по пять  наполеондоров за фунт. Фунтов в осетре -  тысяча.
Но -- невыгодно, - дорога съедает...
     Вот  возьмут ваши Москву, Нижний, Самару, а  потом ваш Государь повезет
жрачку солдатам из Польши. Не  осетрину - просто еду. По  пять наполеондоров
за фунт. Плакали тогда  ваши жалованья..." - на другой день сторожей сменили
на новых, ибо прежние оказались "охвачены пораженческими настроениями".
     Ну, и,  разумеется,  новеньким  тоже захотелось  о многом  узнать,  и я
рассказал им про  Оковский лес, на  краю коего есть крохотная Москва, и коий
непроходим для конницы.
     И о том, как людей засасывает  в трясину, - во  Франции ведь нет  таких
ужасов.  То есть - болота-то есть, но  не в двести верст длиной,  и  в сто -
шириной.  И еще во Франции нету таких комаров, что вьются над сими болотами.
А кроме комаров, да клюквы  на тех болотах жрать нечего,  так что если война
пойдет в Белоруссии, - всем суждено сдохнуть с голоду в ее угрюмых лесах.
     Да скажите Спасибо, - чрез сии топи вы не можете прийти к нам, а мы - к
вам. И неизвестно, - что для вас лучше.
     А ежели идти  чрез хлебную, да сальную Украину, придете вы  на  Дон, да
Кубань. Где и будете искать, да ловить местных казаков. Чтоб водички попить.
А казака  в той степи только  пуля догонит. Русь же - за Белоруссией. А  меж
Украиной и Белоруссией дорог нет - лишь болота.
     Однажды  двери в мою  камеру распахнулись  и на пороге возник сам Фуше.
Его вертухаи немедля ретировались и граф подсел к моему ложу.
     Я лишь развел руками с извинением в голосе:
     - "Простите,  что не могу встать, как  подобает  пред старшим по чину и
возрасту. Ларре  запретил мне даже  сидеть,  так  что и  утку  мне  приносят
монашки".
     Граф небрежно отмахнулся от моих слов:
     - "Это  - неважно. Привыкайте пред вечной постелью. Вы - хуже Чумы. Она
губит лишь тело, Вы -- Душу. Вас расстреляют".
     Я, рассмеявшись, хоть и сдавило сердце, воскликнул:
     - "Не берите в голову.  Правда - мерило Добра и Зла. И коль мне суждено
умереть,  - мы победим ваше воинство, ибо  вы убиваете меня за то,  что я --
Прав".
     Граф  долго  и  пристально  смотрел  мне  в  глаза,  а  потом  лицо его
предательски  дрогнуло  и  я  с  изумлением  обнаружил,  что  всесильному  и
всезнающему графу -  страшно. Он и не  скрывал своего замешательства, но еле
слышно шепнул:
     - "Расскажите мне про -- Россию".
     Не помню, сколько и  о чем я ему рассказал. Два раза  к нам приходили и
вставляли новые свечи взамен сгоревших. Граф сидел в глубине комнаты и будто
спал с открытыми глазами, а  я  рассказывал о Даугаве,  об Оковском  лесу, о
вершинах Кавказа и степях Поволжья. Я не умею  врать  и рассказывал лишь то,
что видал собственными  глазами. Сдается  мне, что и француз увидал  Россию,
как она есть, и пришел в ужас от безумия, на кое решилась ничтожная Франция.
     В конце он встал, сгорбившийся и видимым  образом постаревший на многие
годы, и хрипло сказал:
     - "Я читал донесения сторожей и  не верил ни одному слову. Простите мне
сие заблуждение.
     У меня новости. Ваша матушка  задержала всех наших и хочет их обменять.
Всех - на Вас одного. Теперь я - соглашусь..."

     Ровно через неделю  после  визита  Фуше  в  мою палату  вошел мэтр Тибо
(лучший  следователь по уголовным делам тогдашней Франции), - его "сосватал"
мне  сам  Луи Бонапарт.  Корсиканский клан  поверить  не мог в случившееся и
объяснял  дело  древней  враждой фон  Шеллингов  с Габсбургами.  Надо  знать
историю Корсики,  чтобы понять, -  насколько корсиканцы не любят австрийцев.
Даже мой арест "с поличным" лишь подлил масла в костер этой ненависти.
     Мэтр  Тибо помог вынести  кровать в операционный зал  клиники. Там  уже
собралось много народу, -  при  виде  меня  воцарилась кладбищенская тишина.
Потом в залу в сопровождении двух жандармов ввели мою австриячку. Урожденная
княгиня Эстерхази была посажена напротив моей постели, а мэтр Тибо встал меж
нами и произнес:
     -  "Ваша Светлость, я предупреждал Вас о том,  что  обстоятельства сего
дела  не  позволяют нам характеризовать  Вас ни как  свидетельницу,  ни  как
участницу сего  преступления. Готовы  ли  вы  подтвердить Ваши  показания  в
присутствии  народных свидетелей?  Не вступит ли это в  противоречие с Вашей
Честью и не навлечет ли сие неодобрения Вашей семьи?"
     Австриячка, бледная как мел (все ее конопушки, словно  золотые  искорки
проступили  на  посерелом  лице),  коротко  кивнула  в  ответ и  еле  слышно
промолвила:
     - "У  падшей  женщины -  нет  Чести...  Я  готова подтвердить  все  мои
показания".
     Мэтр Тибо тут же подвинул стул ближе к допрашиваемой и, садясь рядом  и
по-отечески кладя руку на ее подрагивающие "от нервов" ладони, спросил:
     -  "Хорошо. Вы  когда-нибудь  -  были  счастливы?"  -  у  секретарей от
изумления поднялись  было  брови,  но Тибо свободной рукой  сделал  знак,  -
(пишите, пишите!).
     Женщина долго молчала и сидела, как мертвая, будто не  слыша вопроса, а
потом слабо улыбнулась и прошептала:
     - "Да, разумеется... В  детстве я была не слишком  заметной  девочкой и
даже после дебюта, - юноши не сразу замечали меня... Некоторые ухаживали, но
я знала, что им по нраву не я, но мой род. Это было - не то...
     Потом появился Франц. Он был малого роста и  очень стеснялся показаться
со  мной, - я вымахала выше него на целую голову. Он так  смущался, что... я
забыла мою стеснительность и мы... Мы были с ним самими собой.
     Да, я была счастлива.  Он  был маленьким, но очень  крепким - любил  во
время танцев поднять  меня на  руки и кружить по залу среди прочих  пар. Все
пугались и подруги визжали, но я не боялась, - Франц  ни за что не уронил бы
меня...
     Я была счастлива! Целых  восемь месяцев... А потом наступила Война и ко
мне пришла похоронка...
     Его убили. Прямо в Вене...
     Он у меня  командовал ротой драгунской лейб-гвардии, -  когда  все было
кончено и  все бежали, как крысы с  тонущего корабля, он вызвался прикрывать
отход августейшей семьи и...
     Я три года носила траур. Я твердо  решила принять постриг, но моя семья
воспротивилась.  Все кругом говорили, что я должна родить, дабы наш род имел
продолжение,  да и...  никто не хотел, чтоб  мои земли отошли  церкви. Я  не
выбирала нынешнего супруга. Мне показали его, спросили согласия, а я махнула
рукой - делайте, что хотите".
     Княгиня долго  держала у лица крошечный носовой платок, потом пила воду
из стакана, поданного Тибо,  и  ее  зубы тихонько стучали.  Затем  Тибо  еле
слышно спросил:
     - "Когда Вы впервые встретились с обвиняемым?"
     - "Это было  на  третий  день нашей жизни в Париже. Как жена очередного
посла  я должна  была исполнить  роль  хозяйки празднества по  случаю нашего
назначения.  Я  ничего  не знала  об  этом  и только стояла посреди  залы  и
знакомилась, а жены секретарей посольства на ухо объясняли мне, что делать и
рассказывали о посетителях.
     У меня сразу возникло чувство,  что все чего-то, или -  кого-то ждут. Я
даже спросила об  этом и  мне  отвечали, - "Веселья не будет, пока не придет
Бенкендорф".
     Я  изумилась,  я  никогда не слыхала  этого имени  и... Тут  наперсницы
наперебой рассказали об  обвиняемом. И  то,  как он  командовал  арьергардом
после  Аустерлица, и то,  как он похищал  любовницу самого Бонапарта, и все,
все, все...
     Тут  по  залу  пошел  шумок:  "Прибыли,  прибыли!"  Вверх  по  лестнице
поднимался  необычайно  высокий человек со  шрамом. Шрам нисколько не портил
его. Мне казалось, что  он улыбается, но мне объяснили, что это  -  шрам. Он
разрезал губу саблей, когда полз по тонкому льду Одера на русскую сторону.
     Меня  неприятно  поразило то,  что  он был простоволос, хотя  уже  стал
терять   волосы.   Прибыть  в  приличный  дом   без  подобающего  парика,  -
оскорбление.  Матушка моя сжевала губы  в кровь и  сломала  свой черепаховый
веер, когда Бонапарт шел под венец с нашей принцессой - простоволосым.
     Под  руку этот  мужлан  вел  обольстительную  женщину  и  мои  наушницы
зашипели:  "Шлюха! Шлюха! Замужняя тварь,  а  ходит с любовником! Как ей  не
стыдно!"
     Я спросила, - "Кто это?" - и мне отвечали: "Элен Нессельрод. Она спит с
Бенкендофом, делая карьеру своему мужу. Продажная тварь! Жидовка!"
     Я была очень задета тем, что в  дом мой приходят этакие существа  и  не
выдержала:
     "Как  смеет  такой кавалер  путаться  с этими  тварями?!  Это  противно
Чести!" - а мне отвечали:
     "Он - может. Он живет с родной сестрой, которая от него на сносях.  Для
сих безбожных фон Шеллингов нету Святого!"
     А тем временем сей человек подходил все ближе и ближе и все тянули руки
к  нему. А он здоровался со всеми, шутил,  говорил комплименты и вокруг него
образовалось что-то вроде живой, светлой  и упругой  волны,  от  коей во все
стороны расходились какие-то особые флюиды - добра и радости...
     У меня потемнело в глазах, -  почему погиб Франц?!  Разве я  не  любила
его,  не была предана душою и телом?! Почему выжил сей человек, преступающий
все законы -- людские и Божеские, - живущий сразу с родною сестрой и мерзкой
жидовкой?
     Тут  он  подошел, и меня  толкнули,  чтоб я  его  встретила.  Я впервые
посмотрела ему  в лицо, и по мне  пробежали мурашки. Глаза сего  убийцы были
ясны и холодны, как...
     Как  поцелуй Смерти. И я вдруг подумала, что сей  человек умеет и любит
дарить Смерть. А я не хотела и не могла жить без Франца...
     Тогда  я  торопливо  сняла  с  руки  перчатку,  чтобы  своим  естеством
прикоснуться к сей Вечности и... Он впился  в мою руку страстным, обжигающим
поцелуем. Меня всю затрясло,  как в лихорадке, - я закрыла глаза и мой Франц
живой и здоровый стоял рядом и целовал мою руку.  Слезы выступили у меня  на
глазах, я еле слышно сказала:
     "Сие -- не прилично..." - а он отвечал:
     "Сударыня, я сын Велса - Бога Любви и Смерти. Изъявите волю, и я подарю
вам такую Любовь, что вы забудете о печалях. Откройте мне Сердце и я дозволю
тем, кого нет, вернуться и сказать  Вам  "прости". До тех пор, пока мы их не
оплакали, они рядом и грех большой не отпускать их под руку  мою. Церковь не
одобряет покровительство призракам".
     Слова его были темны,  но колоколом грянули в моей  голове. Внутри меня
всю сковало и я прошептала:
     "Бог ли, Ад  ли  -  послал  мне Вас, страшный Вы  человек,  -  я  рада.
Останьтесь и поговорим тет-а-тет о Любви и о Смерти".
     Тут мой муж шагнул вперед и сказал:
     "Здравствуйте, полковник".
     Бенкендорф,  не  выпуская  моей  руки  из своего  жаркого  рукопожатия,
улыбнулся в ответ:
     "Ба, давно не виделись! Мы же - сто лет знакомы!"
     Муж удивился:
     "Не могу вспомнить..."
     "Мы ж вместе драпали из-под Аустерлица! Неужто забыли?"
     Губы моего слизняка превратились в белые полосы:
     "Вы меня с кем-то путаете. Я был тогда в Праге", - меня так и подмывало
добавить, - ("Я поднял лапки за десять дней до того, как ты переполз Одер. Я
сдал город без единого выстрела".)
     Конечно, ничего такого мой муж не сказал, а русский офицер заразительно
рассмеялся и, хлопнув его по плечу, воскликнул:
     "Простите  мне  сию  глупость!  Обознался...  Верно,  не  были  Вы  под
Аустерлицем.  Ведь Вы еще живы, - не так ли?" - я  стояла  окаменелая вся, а
внутри меня все кричало: ("Ну добей же его!").
     И  Бенкендорф,  одарив нас еще более теплой улыбкой, как бы прочел  мою
мысль:
     "Да я смотрю, - вы и  теперь  недурно выглядите. Небось опять  к нам из
Праги?! Там - чудный воздух!" - лицо муженька посерело, - он и вправду был в
Праге в день Ваграма. Потому и остался жив. В отличье от прочих.
     Он,  не  в  силах  более  сносить  столь  изощренной  издевки,  немедля
ретировался, а русский спросил у меня:
     "Тур вальса?"
     Я пожала плечами, но одна из дам еле слышно шепнула:
     "Как хозяйка бала, Вы должны подать пример..."

     Да,  я -  была  счастлива. Впервые  нашелся человек, с коим я  оплакала
Франца и сие не было оскорблением  для его Памяти.  Мой муж умер Честным,  а
только Честные смеют оплакивать - Честных. Прямо с бала мы поехали в русскую
церковь, раз уж  наша  была осквернена  празднествами в  честь убийцы  моего
мужа.  Там я молилась,  и затеплила свечку за  упокой души любимого моего, а
Саша стоял и обнимал меня, и шептал слова утешения. Потом он увез меня домой
и я впервые за долгие годы уснула - покойно.
     На другое утро  я  открыла  глаза  с  первыми  лучами зимнего солнца. В
отличие  от  моей спальни в сей  комнате были  тонкие  и светлые  занавеси и
солнце легко  наполнило  собой все  мое естество. В ту ночь  Саша не  был со
мной, но я понимала, что репутация моя подмочена безвозвратно. И я ничуть не
жалела  - словно  камень упал с души. Мысли  о Смерти, иль монастыре  теперь
казались мне пошлыми. Там, в церкви, Саша сказал:
     "Можно умереть, можно уморить себя Постом и Молитвой, но не есть ли это
-  Предательство? Вы ненавидите мужа  за  то, что  он не  нашел в  себе силы
драться.  Но стоит ли замечать соринку в его глазу, не  видя  бревна в своем
собственном?!"
     Словно  живительный  огонь  зажегся во мне. Или я не  - Эстерхази?! Или
кровь предков - скисла у меня в жилах?! Или неведомо мне слово Чести?
     На меня теперь  говорят, что я этой связью предала семью - фон Шеллинги
заклятые враги нашего дома. Нисколько.
     Мне нужно было  стать  сильной.  Ощутить  себя  женщиной!  Делить кусок
хлеба,  кров  и  постель с истинным бароном Крови,  дабы вспомнить все,  что
когда-то было  в  Крови  и моего Рода и теперь забылось  под Париками,  да -
Пудрой!
     Вы хотите  знать,  -  знала  ли  я,  что  Саша  -  русский шпион?! Я не
сомневалась!  И я  делала все, чтобы он получил  чрез меня -  все документы,
шедшие через наше посольство. Жизнь  моя  обрела смысл.  Он  заключен в том,
чтоб насолить  стране слизняков и предателей,  пошедшей на сговор с палачами
невинных.
     Господин  Тибо,  вы  говорили  мне,  что за  мои  преступления  я  буду
гильотинирована?
     Велика  беда, когда  за  меньший проступок  вы  уже казнили мою бабку -
Марию Антуанетту и моих теток,  - невинных девочек! Вам не  привыкать рубить
головы слабым женщинам!
     Но я готова принять этот крест, ибо...  Я успела хоть немного отомстить
и за  моего  мужа... моего первого мужа  и за моих теток и  бабку. А теперь,
палач, делай свое поганое дело!"
     Мэтр Тибо долго молчал, а потом произнес:
     - "Понятно. Что произошло в ночь смерти Вашего брата?"
     - "Когда я собиралась с моим  любовником в Оперу, ко мне пришли мои муж
и  брат. Гонец, который привез секретные планы к войне с Россией, доставил и
секретный пакет. Жандармерия  долго искала шпиона,  поставлявшего из  Парижа
самую ценную  информацию.  Мы были в  союзе  с Россией и  потому  они  часто
предупреждали нас о планах французов. Однажды один из русских проговорился и
назвал имя, или - вернее кличку агента... Русские звали его -- "Тиберий"..."
     Княгиня  опять долго  пила  воду  и  стало  видно,  что  душевные  силы
оставляют ее,  - настолько у нее  тряслись руки. Допив,  а затем утерев  рот
тыльной стороною ладони, несчастная продолжала:
     - "Франция просила у нас выведать у бывших  выпускников Колледжа - кого
звали в детстве "Тиберием". И - почему?
     Я навсегда запомнила имя -- Николай Тургенев.  Именно  он  сообщил, что
"Тиберий" - прозвище Александра фон Бенкендорфа".
     При  сих  словах  общество  пришло в волнение,  - корсиканцы  не  любят
австрийцев, числя тех записными предателями, якобинцам же пришлась по сердцу
некая связь моей клички с их главной ненавистью.
     Мэтр  Тибо  еще  раз призвал  всех  ко  вниманию,  но  на  сей  раз  он
ограничился одним жестом. А потом наклонился к допрашиваемой:
     - "Осталось немного. Что они просили у Вас?"
     -  "Они сказали,  что  я была с  врагом и могу искупить  сию вину лишь,
если... Поймаю им