о проклятии.  Она осторожненько
спрашивает:
     - "Как она вас прокляла?"
     Юноша пожимает плечами:
     - "Да кто его  знает? Моя первая жена  умерла родами вместе с ребенком.
Вторая родила двоих мертвых подряд..."
     Матушкино лицо покрывает странная бледность.  Она лихорадочно хватается
за рукав юного латыша:
     -  "А были у твоей  матери  сестры и братья?  Может  и их  прокляла эта
гадина?"
     Юноша удивляется:
     - "Да, она так  и  ляпнула -- всем  вам Уллманисам, отныне  не  жить. И
ветвь деда моего почти что и пресеклась. Прочих Уллманисов это, наверное, не
коснулось, а  в нашей семье  почти все дети с той поры -- мертвые. Рождаются
мертвыми. Или тетки мои -- помирали при родах.
     Но я же все это рассказывал!"
     Матушка с изумлением останавливается:
     - "Кому ты это рассказывал?"
     - "Государыне Императрице.  Когда умер отец, Государыня вызвала нас  на
совет.  Хотела узнать,  что  думают  Бенкендорфы  о  том, кто  теперь  будет
Наследником.
     Законный Кристофер, но все остальные его не любят за мать его -- старую
суку. Она незаконная дочь Петра Первого и  всем нам тыкает в нос, что она по
крови  --  Романова,  а мы  --  Бенкендорфы.  И  стало  быть все  должны  ее
слушаться. А  мы,  по  Указу  самого Петра Алексеевича  в Риге правим  с его
согласия, но -- самовластно. Вот и был крупный скандал прямо при Государыне.
Тогда она меня и расспрашивала".
     - "Почему ж вдруг тебя именно и расспрашивала?"
     -  "А  я  законный  сын  батюшки  по латышским  обычаям.  К тому ж  все
привыкли, что я -- самый горячий и просят  меня  сказать за всех прочих. Я и
сказал Государыне.
     Она  еще засмеялась и  говорит:  "Уж  больно ты -- прыткий. Странно для
латыша".  А  все  улыбнулись и  сказали  ей,  что  я  --  Турок.  Тогда  она
расхохоталась погромче и спросила:  "Много ли  Турков в холодной Риге?"  А я
отвечал, что может  быть у меня еще будут сыновья, да племянники. Государыня
еще удивилась, - почему я так не уверен за своих сыновей...
     Вот  я  и рассказал ей про то, как нас прокляла фон Левенштерн. Она еще
приняла меня после и я ей даже  составлял родословную! Она еще в конце вдруг
сказала, что мой род  не должен  прерваться и я должен жениться на  Лайме --
это моя  кузина. Я еще думал, что  она -- чокнутая, ибо кузину тоже прокляла
Левенштерн и ее первенец тоже был мертвым. Но Государыня настояла...
     Вообрази, два развода и две свадьбы одновременно,  да еще в "проклятых"
семьях!  Все  изумлялись, да судачили  невесть  что, а... А в итоге  у  меня
родился живой мальчик,  а у прежней  жены -- девочка. Я  после рождения  Яна
даже  ездил в Санкт-Петербург с  подарками за сие сватовство! Государыня  --
умная..."
     Лицо матушки  кривится  то ли в слезах, то  ли  в странной улыбке.  Она
вдруг крепче прижимается к юноше и, что есть сил обнимая его, тихо шепчет:
     -  "Когда  это  было?  Когда  умер  твой  батюшка?  Когда  тебя сватала
Екатерина?"
     - "Отец умер осенью 1779-го.  Значит, на Рождество.  Тебя,  наверно,  в
России еще даже не было".
     Глаза матушки наполняются непрошеной влагой. Она кривит  губы, будто  в
улыбке и шепчет:
     - "Да, в  то Рождество я жила при  монастыре. Меня выгнали из  Академии
за... В Пруссии  у  меня неприятности. Будущее казалось мне  безнадежным и я
хотела принять уж постриг...
     А  на  масленицу  вдруг пришло мне письмо от тетки и  русская виза. Я и
думать забыла про то, что у меня в России есть тетка..."
     Отец, не зная причины сих странных слез, целует мою мать и шепчет ей на
ухо:
     - "Я рад, что ты не ушла в монастырь. Все что Господь ни захочет -- все
к лучшему".
     И матушка отвечает:
     - "Да. Но есть люди, которые умеют подсказывать Господу. А то у него --
порой много дел".

     Тяжело гудят пчелы  с императорской пасеки неподалеку.  Обе пары  сапог
быстро покрываются налетом дорожной пыли,  но любовники не  замечают  этого.
Мой  отец  увлеченно   рассказывает  о  своих  частых  плаваниях  в  Лондон,
Амстердам, Гамбург и Кенигсберг - по  делам.  Уллманисы -- якобы  ювелиры  и
открыли свои  лавки во  всех лютеранских столицах. На деле же сии ревностные
лютеране воюют  с  польскими  католиками, ввозя в Ригу оружие английского  и
прусского производства. (При сей вести матушка  даже не удивляется. Она чует
себя игральным мячом, посланным в точку умелой рукой.)
     Каждое плавание отца под стать истинной операции, - много раз он "был в
деле" и теперь хвалится шрамами.  Матушка внимательно слушает его, все время
то посмеивается,  то улыбается, то -  жует  какую-то  длинную травинку.  Она
из-за больной ноги немного прихрамывает и отец все время то ли поддерживает,
то ли - обнимает ее.
     Беззвучно  катится за  ними огромная, наглухо закрывающаяся  карета  на
мягких  английских рессорах, в  коей Уллманисы перевозят  товар.  (Порох  не
любит тряски.)
     Одна  из дверец кареты приоткрыта, и видно,  как там - внутри в манящей
полутьме и  прохладе  на огромной  раздвинутой задней  скамье лежит мягкая и
пушистая медвежья шкура. Жарко.

     Последний рассказ мой об Уллманисах. Верней, не о всех Уллманисах...
     Я всегда хотел знать  -- откуда моя  прабабушка. Как ее звали? Из какой
она местности?
     Матушка, зная  этот  мой  интерес,  пригласила  к  нам  как-то турок  и
показала при нас с Доротеей (моей сестрой -- Дашкой) старые  украшения нашей
прабабушки. Турки сразу сказали, что она была -- не турчанкой.
     Оказалось, что все надписи на украшениях были сделаны персидскою вязью.
(А нам латышам -- хрен редьки не слаще. Как в Риге отличить турецкую вязь от
персидской?) Турки же позвали старенького  муллу, владеющего персидским. Тот
же нас просто убил.
     Он сказал, что не считая молитв,  надписи только сделаны на  персидский
манер. Сам же язык, на коем сии письмена -- не персидский! Мало того...
     Молитвы кончались именами пророков: "Абубекр, Осман, Умар..." А  шииты,
главенствующие  в  Персии,  не  признают  их пророками!  Пророки же они  для
гораздо  более светской,  суннитской Турции. Иными словами -- украшения моей
прабабушки  принадлежали  роду, жившему  в  Персии, но  исповедовавшему иное
теченье ислама!
     Собрали востоковедов и выяснили, что в то время в Персии правил Тахмасп
Гюли,  об®явивший  себя Надир-Шахом.  Был он из кызылбашей --  не народа, но
воинского сословия, вроде наших казаков, иль мамелюков для Турции. Нация его
неизвестна, но окружали его воинственные горцы с Кавказа. Северного Кавказа.
Такие же, как и он -- кызылбаши.
     Кызылбаши  сии как раз  разгромили русских в Гиляни, заняли  Гюлистан с
Мазендераном и награбили везде много сокровищ.  Но были они -- в массе своей
сунниты и шиитское население Персии вскоре восстало.
     Кызылбаши  бежали  в Турцию и на Кавказ.  Среди  них  видимо была и моя
прабабушка. Теперь я знал, где мне дальше искать, но -- не знал как.
     Когда я  подрос, я с особым рвением  взялся за  персидский  с турецким,
чтоб самому попытаться прочесть сии письмена, но...
     В возрасте девятнадцати лет я отправился на Кавказ за бакынскою нефтью.
Подробнее я расскажу в свой черед, а здесь я должен  признаться, что взял  с
собой несколько украшений,  чтоб там, на Кавказе мне их прочли и сказали  --
кто я. (Не знать восьмую часть своей Крови -- просто ужасно.)
     Лишь на Кавказе  мне доложили: "Это  -- ингушский  язык.  Одна из  трех
надписей была  Хвалою  Аллаху на ингушский манер. Вторая -- подписью золотых
дел мастера. И лишь в третей на золотом браслете тончайшей работы мои предки
сказали мне:  "Любимой моей в день  нашей  свадьбы". И под этим: "Доченьке в
день ее  свадьбы". Две фразы и -- ничего. Ни имен. Ни названий.  Ни даты. Но
мне показалось, что кто-то оттуда из темноты сказал мне, что -- Любит меня.
     Я  понимаю, что по одной вещи  нельзя  вдруг судить о том, кто были мои
предки. Но три надписи  на столь  редком  наречии вселяют уверенность.  И  я
верю,  что во мне восьмая  часть Крови --  Ингушская. Это привело к странным
последствиям.
     В те годы мне пришлось воевать на стороне персов с чеченами, а потом на
стороне  наших  с  лезгинами  и прочими  дагестанцами.  Но  я  всегда просил
командиров: "Не отсылайте меня дальше на запад. Я не пролью  крови  ингушей,
какими  бы  они врагами для нас  ни были". Генералы  слушали мое об®яснение,
видели мой женский  браслет, который я носил  вместо амулета на шее, мягчели
лицом и входили в мое положение.
     Я верю,  -  величайшее  преступление пролить Кровь  брата своего. Я  не
знаю, кто из ингушей точно мой брат и для верности не хочу ошибиться.
     Потом,  когда  Ермолов  с  казаками  стал  громить поселения горцев,  я
открыто  назвал его "моим кровником" и  обещал расплатиться за кровь братьев
моих. Это стало известно в войсках и привело к  ужесточенью вражды казаков и
егерей. Потом же,  когда я  сместил  Ермолова  и  пересажал его  всю родню с
казацкой головкой, война на Кавказе стала моею войной.  Государь сказал мне,
что после расправы  с Ермоловым, я должен показать русским,  что я -- против
горцев. Тогда я послал на Кавказ опергруппу фон Розена, чтоб они  навели там
порядок.
     Не буду вдаваться в подробности, но очень быстро фон Розен  собрал всех
горских вождей в одно место, а потом всех схватил и зарезал. Почти всех...
     Внезапно  он  вернулся в  Санкт-Петербург и просил  со  мной встречи. Я
принял его и поздравил с  успехом и награждением. Но палач мой почему-то был
не в  себе. Он  все  время бледнел и странно нервничал. На  него,  вешавшего
поляков  аж тысячами,  это  было совсем  не похоже.  Я  удивился  и  спросил
генерала:
     - "Друг мой, что с вами? Вам нездоровится?"
     Розен побледнел еще больше и, запинаясь, пробормотал:
     - "Ваше  Сиятельство,  правильно ли я Вас понял, когда Вы говорили, что
все,  что  мы сделаем  на  Кавказе -- сделано Вашею Волей и будто  бы  Вашей
Рукою, так что мы не должны сомневаться и думать при действиях?"
     Я удивился. Это  была  обычная  формула и  я  всегда  отвечаю за деянья
парней, так что..
     - "Разумеется. Когда я вас подводил?"
     - "Значит, мы убивали Вашей рукой и Кровь жертв пала на Вашу Голову?"
     Только тут  я вдруг  понял, куда  идет речь. Сердце  мое опустилось и я
хрипло ответил:
     - "Да это так. Даже если бы вам пришлось убить моих сына, иль брата..."
     Фон  Розен помолчал,  не зная,  как продолжать,  а  потом почти шепотом
произнес:
     - "Среди этих. Ну... Пленных... Было пять ингушей. Я хотел  было  их...
Тоже в расход, как и прочих, а потом  вдруг и вспомнил, что Кровь -- на Вас,
а не на меня,  а  Вы  говорили, что в Вас... И что убийство брата для Вас --
тягчайшее из несчастий..."
     У меня захватило дух. Красные круги пошли пред глазами. Я тихо спросил:
     - "И что же вы сделали?"
     Фон Розен медленно выпрямился во весь рост и сухо отрапортовал:
     - "Я их отпустил. Сказал, что мой шеф -- на  одну  восьмую  ингуш  и не
может  убить  своих родственников. Они сперва растерялись, а  потом оседлали
своих скакунов и уехали. Через неделю отряд под командой ингуша Шамиля напал
на нашу  деревню  и многих убил... Я отпустил  сего душегуба и теперь  готов
нести за сие любую ответственность".
     Мои  секретари  слушали   это  с  разинутым  ртом.   Гробовое  молчанье
затягивалось, а потом я приказал князю Львову:
     - "Пишите  приказ. За неисполненье задания генерала фон Розена отозвать
и отправить в резерв. На мое усмотрение. Число. Подпись".
     Фон Розен чопорно  поклонился, щелкнул мне каблуками, звякнул шпорами и
по-военному развернувшись, пошел из моего кабинета. Да только я его догнал у
дверей,  и  положив ладонь на  его руку,  взявшуюся уж  за дверную ручку,  с
чувством выдавил из себя:
     - "Спасибо Вам. Этого я не забуду".
     Отзыв фон  Розена привел  к  тому, что мы опять  отвели всех  егерей  с
Кавказа,  а русские  не имели технических средств, чтоб  драться  с горцами.
Резня  пошла пуще прежнего, но  однажды... В  одном  из боев  горцы  пленили
жандарма. (На всю Империю -- триста жандармов, так что это стало сенсацией.)
Все думали, что  горцы потребуют за него дикий  выкуп,  но  их  вождь Шамиль
вернул моему парню оружие и на прощанье сказал ему так:
     - "Вернись к господину и передай. Пока он помнит, что я ему Брат, я был
и  остаюсь ему Верным  Братом.  Да  не допустит  Аллах нашей встречи  в этих
горах!"
     После  этой  истории  все  пошло  по-другому. Пленных горцев,  если  не
убивали  на месте, то после сортировали и на  каторгу ингуши шли  старостами
колонн. Не могу сказать, что  им были поблажки, но... жандармы никогда их не
трогали. А уж тем более -- всякая шушера из тюремного  ведомства. В России ж
открыто  считают,  что мы заодно  с дикими горцами и даже, якобы, мои унтера
ездили на Кавказ учить ингушей стрелять из винтовок с оптическими прицелами!
     Ничего  не могу  сказать  по этому поводу,  но  ряд  особо  ненавистных
казаков  был  и  вправду  убит  неизвестными  с  фантастических  расстояний.
Впрочем, я верю, что стреляли не ингуши, но кто-то из моих "лесных братьев",
готовых идти на любую войну, чтоб только всласть пострелять по казакам.

     Считая от отцов  к  матерям,  я  на одну  восьмую -- генерал "мужицкого
рода". Вторую  --  остзейский  барон  "старого образца".  Третью --  обычный
латыш, пират  и разбойник.  Четвертую, я верю --  ингуш,  кызылбаш. Пятую --
голландец,  банкир, ростовщик и разведчик. Шестую  -- ганноверский  немец --
купец. Седьмую  -- немецкий швейцарец, гениальный ученый,  романтик. Восьмую
-- еврей, раввин, архитектор.
     Говорят,  от смешенья  Кровей  родятся  удачные  дети.  Похоже,  -  мне
повезло.

     Генерал  Бенкендорф был направлен с  "важной государственной миссией" в
Крым  в начале августа 1782 года, а  вернулся домой  только по  специальному
разрешению Ее Величества в ноябре. Жили  они с  матушкой с той поры в разных
домах.
     Я  -- Карл Александр фон Бенкендорф  родился на рассвете  13 июня  1783
года по русскому  календарю,  или 24 июня -  по  календарю  европейскому.  В
Лифляндии  в этот день празднуют день Солнцеворота - Лиго, матушка увидала в
том особое предзнаменование  и просила родню подарить что-нибудь младенцу на
память.
     Эйлеры подарили  мне золотое перо и простенькую  чернильницу - Леонарда
Эйлера. Фон  Шеллинги  прислали из Пруссии  "дорожные"  сапоги  - Эриха  фон
Шеллинга.  Бенкендорфы, с  дозволения  Архиепископа  Рижского, подарили  мне
рыцарский  меч  моего   легендарного  предка   --  наполовину  эста  Тоомаса
Бенкендорфа. А латыши Уллманисы поднесли мне дубовый венок Короля.
     Это покажется  мистикой, но  все  эти  дары оказали  самое  странное  и
магическое влияние на всю мою жизнь.
     Детство  мое я провел голозадым сорванцом-латышонком,  но дубовый венок
мой пожух и вскоре осыпался.
     Юность моя ничем не  отличалась от юности офицера германского вермахта.
Но уезжая на  Персидскую  войну,  я вернул  проржавелый меч в  Собор,  и, по
преданию, архиепископ, проводив меня, сказал так:
     - "Плачьте, братия. Властитель наш отказался от родового  меча. Ливонии
теперь никогда не подняться из пепла..."
     Молодость моя  прошла в  скитаниях по  всему  миру.  В  день,  когда  я
вернулся из Парижа в 1811 году, матушка просила примерить еще  раз прадедовы
сапоги.  И, о  чудо!  Сапоги,  которые  всю  жизнь  были велики  мне,  вдруг
оказались совсем  узкими и  крошечными. Тогда матушка собственноручно кинула
их в печку, принеся пылкую хвалу Господу Нашему со словами:
     - "Свершилось. Мой  сын вырос из сапог деда моего.  Слава его переросла
славу основателя Абвера! Теперь я могу умереть".
     Что  же  касается  пера  и  чернильницы...  В  этом  тоже  есть   нечто
мистическое, - всякий раз когда я притрагиваюсь  к  этим самым священным для
меня реликвиям, какие-то неведомые флюиды пронизывают  меня насквозь  и  мне
чудится, что весь мой народ в этот миг подле меня.
     Венок Короля Лета, Меч Повелителя Риги, Сапоги  Отца  Абвера -  все это
было и  сгинуло, как сон в летнюю ночь. Осталось перо, чернильница, неверное
мерцанье меноры в темноте тихого дома и стопа чистой бумаги...

     А может, - все ровно наоборот? Зачем мне перо и чернильница,  если не о
чем, да и незачем бумагу марать?
     Впечатления же, мысли и жизненный опыт мне принесли именно сапоги. Если
б не был я на Кавказе,  не посетил с миссией Корфу и Ватикан, да не прошагал
по всем  дорогам Войны  от Аустерлица  до Парижа, мне  наверное и перо б  не
понадобилось.
       Но зачем  сапоги,  перерубленное бедро,  перебитый  мне  позвоночник,
раскроенный  череп,  да   перерезанное  саблей   горло,   если  нету   Идеи,
сверхзадачи, ради  коей  и жизни не жалко?! Мечта всей моей жизни -- Свобода
для Латвии. Свобода от немцев  и русских. Ибо ни те, ни другие, по глубокому
моему  убеждению,  не  могут дать моему  народу ни Счастья,  ни Будущего. (В
какой-то степени это и  Свобода от меня -- Бенкендорфа. Немецкого офицера на
русской службе.)
     Я не  скрываю этой Мечты и она, как ни  странно  -- находит понимание и
немцев,  и  русских. Ибо я не вижу  выход  в Восстании. Восстание --  всегда
кровь, всегда ненависть. Восстание -- пролог к будущим войнам.
     Моя  же Мечта --  в том,  что  русские  когда-нибудь станут  культурным
народом, освободятся  от рабства, - как внешне, так и внутри себя  и поймут,
что нельзя быть свободным, заточая в об®ятья  соседей. И тогда моя Латвия по
взаимному уговору навсегда покинет Империю...
      Иные  смеются на  этим, но когда  меня избирали на  пост Гроссмейстера
"Amis Reunis", я сказал так:
     - "Я прошел через все войны нашего  времени и схоронил столько  друзей,
что вы и представить  не можете. И я  Мечтаю  лишь  об одном -- Счастье  для
внуков и правнуков. А  Счастье по  моим понятиям заключается в том, чтоб они
были  Свободны, не знали Войны  и чтоб русские  не лезли  к ним  со  всякими
глупостями.  И ради  этого  Счастья я готов убивать  кого угодно  и  сколько
угодно.  И делать  все, что  угодно, чтоб только Россия быстрей  развивалась
культурно и экономически. Ибо вся грязь,  гадость и глупости -- с голоду, да
невежества!"
     Так значит живу я не ради Ливонии  -- предтечи нынешней  Латвии,  но...
детского венка из дубовых листочков. Венце Короля.

     Короля Лета...


     Часть I

     Дубовый венок
     
     "Дуй же, Ветер!
     Ты выдуешь Большой
     Огонь из нашей свечи!"
     

     Рассказ  о моем детстве я начну с об®яснения "Neue Ordnung".  От  этого
мне все равно не уйти, а в России наш "Новый Порядок" -- притча во  языцех и
предмет  самых жарких  дискуссий.  Есть люди  готовые принять  "Нацизм" всей
душой,  весьма много скептиков, встречаются и такие, что шарахаются от него,
как черт от ладана.
     На мой взгляд в "Neue  Ordnung" - много важного для Империи, но и много
другого. Воистину: "Что русскому -- здорово, то  немцу -- смерть". Это же, -
с точностью до наоборот показало правление Павла.
     Ведь политика Павла и  была  русским  "Новым Порядком", исказившимся  в
русской действительности до своего отрицания... Но обо всем - по порядку.

     "Новый Порядок" был введен Указом моей родной  матушки осенью 1784 года
и вызвал неслыханные волнения по всей Лифляндии. Латыши думали, что им дадут
землю, - вот сразу и началось. (Мне стукнуло ровно годик.)
     Суть  "Neue Ordnung" - в национальном разделении на Сословия, или Касты
латвийского  общества. Касты  сии были названы "die Nation", или  --  Нации.
Отсюда  правление  в Латвии  зовется --  "Нацистским", а  партия,  которую я
возглавляю, - "Нацистской".
     В  Указе  о  "Новом  Порядке"  Лифляндия  упразднялась,  а  вместо  нее
вводилось  понятие  --  "Латвия",  иль  "Страна  латышей".  (По  аналогии  с
"Пруссией