ший крик:
     - "Что вы сделали с моим  сыном! Сей человек -- жид  и обманщик! Что вы
сделали с моим сыном?!"
     Во всем французском лагере поднялась невиданная  суета и томление духа,
а  я, улучив минуту, вскочил  на коня и,  посадив на  руки  "мамзель  Софи",
махнул на глазах изумленных жандармов через метровую  стену ограждения и был
таков. Через мгновение за мной  последовали все мои люди, кроме, разумеется,
Ефрема, которого держали разве что не впятером.
     Я еще на миг задержался, крикнув расстроенному старику:
     - "Спасибо! Я - в порядке! Задержи их!"
     Дядя услыхал эти слова, устроил на ступенях узилища  настоящее цирковое
представление  и  жандармы  просто  потеряли  голову.  Бежать  ли  за нашими
лошадьми, дальше  бить  Ефрема, или  держать беснующегося  старика,  который
навроде библейского  Самсона, -  стал  шутя разбрасывать туда-сюда якобинцев
пачками. (Доложу  по  секрету  - старому  забияке  намекнули заранее и он  с
радостью согласился.  До  самой  кончины  он  регулярно  дрался  с  платными
мастерами  кулачного дела  и  почитал мордобой  верным средством от  скуки и
полового бессилия.)
     Наши дамы все никак не  могли поверить  в сие гнусное похищение, и дико
визжали  и хихикали  от восторга, чем  ставили  в немалое смущение  немногих
французов, выбегающим из  казарм. Любой француз - истинный кавалер и если на
его глазах  веселящуюся даму уносят на  горячем коне  в голубую даль,  он не
станет  встревать,  а  только  завистливо облизнется вслед и  пойдет  чесать
языком с дружками о чудачествах "кошон де ля рюсс".
     Мы проехали  Тильзит  насквозь,  причем на  каждом  посту  мы даже и не
скрывали, что похищаем сих сабинянок, но  сами прелестницы были в  настолько
веселом расположении духа, что никто  из французов  и пальцем  не пошевелил,
дабы остановить нас. В этом отношении французы, конечно же, - молодцы.
     Да   и   мы,  подготавливаясь,  делали  ставку  именно  на  сей  аспект
французской культуры и, как видите, - не просчитались.
     Дамы занервничали лишь после того, как мы переплыли Мемель в загадочном
месте, но к этому мигу  мы были совсем  одни, и они  догадались,  что теперь
поднимать визг не только глупо,  но и опасно  для жизни. Они были целиком  в
нашей власти.
     Впрочем, "мамзели" вскорости  успокоились. Они,  конечно же,  осознали,
что в ночь сию им  предстоит встреча -- в лучшем случае, - с одним ухажером,
на дамам сиим к тому было -- не  привыкать. К  тому ж на нашем берегу Мемеля
их ждали прочие члены моего полка и сухое белье.
     Не хочу сказать дурного  про парижскую моду,  но испорченные платья дам
не  стоили  и  трети  их  новых  одежд. А если  учесть, что к  новым платьям
прилагались  и  всякие   милые  безделушки,  -   их   настроение  улучшилось
совершенно.
     Все  ж  таки,  французы - неисправимые сантимщики и держат дам в черном
теле. Певички  ж всех стран одинаковы,  - их веселость равна весу кошельков,
брошенных к их ногам,  а рижские кошельки в  те дни  были  - самые  тяжкие в
мире.
     Так мы  сидели в  лагере,  поили  дам французскими коньяками и  в ус не
дули. А в обеих Ставках народ потихоньку встал на уши.
     Вообразите себе,  - два Государя  прибыли в Оперу,  а им объясняют, что
приезжал Бенкендорф и увез певичек с собой! (Все  без объяснений  понимают -
зачем.)
     Меня  тут  же  особым  повелением  Александра Павловича разжаловали  из
полковников в рядовые, а к нашему лагерю подошел большой отряд преображенцев
из Лейб-Гвардии  Его  Величества.  Им посоветовали убираться  на их  сторону
дороги и когда гвардейцы  увидали, что на штуцерах уже примкнуты штыки,  они
решили  не связываться. (Штуцер против мушкета  - это не  смешно, а - совсем
грустно.)
     Только после полуночи в наш лагерь прибыл секретарь Бонапарта - генерал
Коленкур,  которого сразу пустили в нашу столовую. Он  был одним из немногих
дворян "прежней монархии", уцелевших при  якобинском  правлении.  Другой  бы
католик  - не  баронского воспитания, -  в  жизни бы  не  осмелился  войти в
казармы нас - протестантов.
     Как сейчас помню,  - отворилась дверь в нашу столовую и на порог явился
смертельно  бледный  офицер  в  якобинской  форме,  за которым  торжественно
следовала целая процессия во главе с Андрисом в пасторском одеянии и Петером
в мясницком фартуке и топориком для разделки мяса в руках.
     Я обернулся  к незваному гостю от рояля, за коим только что музицировал
нашим мамзелям, и вежливо удивился:
     -  "Как, Петер, сей католик  еще  жив?! Или  он  не знает французского?
Мсье, мы цивилизованные люди, майор Стурдз  недурно владеет  французским, он
готов принять у вас последнюю волю на гугенотский манер!"
     Кто-то из парней (по моему - барон Фредерикс) выкрикнул:
     - "Это - энциклопедист, - по  лицу видно! Кончайте  его, - вольтерьянцы
горят в аду без Святого Причастия!"
     Лицо посла залила смертельная бледность, - наши части не давали русской
Присяги и потому не участвовали  в  переговорах, а  в Лифляндии и Мемельском
крае  (Жемайтии) жизнь католика со времен  Реформации  не  стоила и  гнутого
пфеннига. Даже  француз,  не  имея сил форсировать Мемель,  мог не  заметить
пропажи!
     Тем не менее  Коленкур,  (сказалась монархическая закваска!) не моргнув
глазом, с яростью перекрестился и заорал:
     - "Mon Dieu! Je..."
     Андрис с самым серьезным видом тут же перебил его по-немецки:
     -  "Ступай же с миром,  сын  мой!" - тут  все мы от души рассмеялись  и
приняли Коленкура с распростертыми объятиями.
     Годы  войны в Ливонии приучили нас не цепляться за всякие пустяки: коль
первые слова пленника -- "Unser Vater",- ему нечего опасаться в нашей среде.
Но за  "Dominus", - несчастный  окажется на Луне  прежде, чем  скажет второе
слово  молитвы.  Коленкур  был  французом  и  ему  мы  дозволили   речи   на
французском, ибо это не противоречит лютерову учению.
     Так генерал попил шампани,  попел хором с девками, а потом отвел меня в
сторонку, и, вглядываясь в мои глаза, спросил:
     -  "Что  за  ребячество?! Украсть  любовницу Государя  и  тем  насолить
Франции?! Пфуй, как низко!"
     Я же, подливая моему визави очередную порцию, отвечал:
     -  "Помилуйте,  генерал! Разве я  похож на  вора, или  насильника?! Ваш
Государь  хочет постричь  мою невесту в  монашки. Я сейчас не хочу обсуждать
вопроса о том, насколько велики ее права на прусский престол и существует ли
он вообще в  природе.  Это  не наше дело.  Но насколько Софи  -  женщина Его
Величества, настолько же моя кузина - моя невеста.
     Обидьте доверившуюся мне девочку и..."
     - "И что?"
     - "Я напою мамзель в стельку и при свидетелях разложу вон на том столе.
А  затем она  сама  скажет, что  я  во сто крат лучше  в  постели,  чем  ваш
коротышка.
     Не ваши ли соотечественники срубили  голову одному королю за то, что он
не мог - собственную жену, а?!"
     Коленкур, коий помнил  эту историю, позеленел. Француз любит, когда все
почитают его лучшим любовником, а Государь в его понимании - лучший француз.
Его разочарование будет безмерно... А то, что шлюшка  могла  ляпнуть этакое,
пусть не от моей удали, так -- за плату, было ясно, как Божий день!
     Коленкур немедля откланялся, и на прощанье сказал:
     - "Завтра я привезу ответ  Императора.  Через три  дня, как я  надеюсь,
через Неман переправят принцессу  в нетронутом состоянии, а обратно вернется
нетронутая Софи. Идет?"
     Я со смехом пожал ему руку, и подмигивая, отвечал:
     - "С одним  дополнением, -  подруги  мамзели сюда не  идут. Как Вы  уже
можете слышать", - я многозначительно поднял палец  и мы отчетливо  услыхали
весьма характерное поскрипывание чьей-то кровати.
     Коленкур только грязно выругался:
     -  "До  тех  пор,  пока  это  - не изнасилование,  прочие  шлюхи  могут
проводить время, как им угодно. Мы не тронем их заработка. До встречи".

     На  другой день Коленкур  привез согласие корсиканца. Бонапарт осознал,
что пока его армии не взяли Мемель, всякое насилие над детьми прусского дома
будет плохо воспринято в самой Франции.
     Королевская Власть  проистекает от земли и людей. Беглый двор - это  не
Власть. Земля без людей, - тоже не Власть, ибо Народ, согласно Писанию, ушел
однажды от Фараона.  Но  пока  простой люд свободен  от  вражьей пяты, любит
своих  правителей и верит в  них, - самая лютая казнь обратит их не  в куски
мертвой плоти, но - Святых Мучеников.
     На третий день в предрассветных сумерках я переправился на другой берег
Мемеля, где  меня  ждала глухая карета.  От реки  поднимались  рваные  клубы
могильного,  знобкого  тумана и  казалось,  что  черная карета со  стальными
решетками будто  плывет по бесконечной серой реке,  той самой, о коей Тютчев
сказал в "Ливонии".
     Я заглянул внутрь и увидал мою бледную тетушку, из под рук коей на меня
с ужасом смотрели две пары глаз. Тетушка сразу узнала меня и подалась ко мне
телом, но  я  предостерегающе поднял руку и она тут же успокоилась  и  снова
приняла царственный вид.
     Я спрыгнул  с подножки  и мы обождали, пока с нашей стороны реки нам не
махнули  в  ответ.   Два  парома  тронулись  и  разошлись  в  двух  шагах  в
предрассветном тумане. Милые певички забросали меня воздушными поцелуями,  я
им тоже кинул в ответ пару фривольностей и мы расстались.
     Только когда, отъехав от берега, я убедился, что никакая сила не сможет
послать нам вслед прощальную пулю, я снова открыл двери кареты  и с поклоном
сказал королеве:
     - "Добро  пожаловать в Пруссию,  Ваше Величество. Она  не столь велика,
как полгода назад, но ждет не дождется своей хозяйки и будущих повелителей".
     Моя тетушка медленно, будто не веря в происходящее,  вышла  из кареты и
вывела дочку и сына. За то время пока мы плыли чрез Мемель, взошло солнышко,
и его  лучи прорезали  серую пелену вокруг нас, но  туман  был еще  силен  и
солдаты почетного караула выступали из  него этакими каменными изваяниями  и
казалось, что их ряды  и шеренги уходят в серую  бесконечность... Было очень
тихо -  туман  скрадывал  все  мелкие  шумы  и  казалось, будто головы  наши
засунуты в гигантскую подушку.
     Помню,  как  королева зябко  поежилась от  этого  зрелища и  еле слышно
сказала мне на ухо:
     - "Ты видишь?  Они  все  здесь... Вся  моя бывшая армия. В  детстве мне
сказывали,  что  древние именно  Мемель  звали  - Лето. Перед тем  как  уйти
навеки,  мои  солдаты  пришли  проститься  со  мной..." -  холодные  мурашки
побежали у меня от сих  слов по спине и мне самому  почудилось,  что здесь в
этом жутком тумане нас собрались встречать десятки, сотни тысяч людей...
     Потом из  тумана появился глава мемельского дворянства - барон Бисмарк,
который   торжественно   отсалютовал   своей  повелительнице  и   наваждение
отступило.  Бисмарк  с  поклоном  указал   повелительнице  на  пару   карет,
присланных  матушкой  в  дар  любимой  кузине.  На каретах  были  уже  гербы
прусского  дома,  тюремную же  карету сразу стали ломать на  части  -  в дар
покровителю Мемеля Патолсу - Божеству Мертвой Головы.
     Прусская королева встала на колени и истово  помолилась Господу нашему,
за то,  что  он  не  оставил помазанников своих в  час  испытаний,  потом  с
чувством  поклонилась  сырой  земле  и  поцеловала  ее.  У  нас  всех аж дух
перехватило от этого зрелища. Потом тетушка встала, поблагодарила  всех, кто
остался верен  прусской Присяге и шагнула  было к новой карете,  но тут силы
оставили  государыню,  да и  сердце  на  миг  замерло  в ее теле  и прусская
королева чуть было не упала на родимую землю.
     Мы  вовремя   подхватили  женщину,   расстегнули   ворот  платья,  дали
нюхательной соли и растерли виски нашатырем. Все обошлось.
     Государыню  внесли  в ее карету, две статс-дамы, сопровождавшие хозяйку
даже   в   тюрьме  и   присматривавшие   за   детьми,   засуетились   вокруг
повелительницы, а дети на пару минут остались без присмотра.
     Мой кузен - весьма живой и веселый мальчик мигом забыл все свои прежние
страхи и со всех ног  побежал смотреть  на солдат караула.  Прусские офицеры
оживились  и зашептались о том,  что  "грядущее  правление  должно стать для
Пруссии  во  сто  крат  счастливее нынешнего".  (Лишь  после теткиной смерти
Пруссия осознала, что живость - не лучшее качество для Государя.)
     Так что весь офицерский эскорт последовал за принцем осматривать караул
и  моя девятилетняя невеста осталась совсем  одна. Я,  будучи ее женихом, не
посмел отойти со всеми, но и подходить не решался, - что может быть общего у
двадцатичетырехлетнего бугая с такой крохой?
     Девочка  стояла одна  в сером  тумане и  ее серое монастырское платьице
висело на ней этаким мешочком совершенно скрывая фигуру. У нее  было худое и
чуточку  костлявое  (почти матушкино)  лицо,  тоненькая цыплячья шейка  и из
бесформенного  монашеского  платья выглядывали  остренькие детские ключички.
Этакий гадкий утеночек...
     Видно ей  не  впервой  было  оставаться  наедине с  собой и она  уже не
слишком  расстраивалась  от недостатка  людского  внимания. Пару  минут  она
потопталась на месте, а  потом боязливо, настороженно озираясь  по сторонам,
пошла следом за матушкой в ее карету.

     В ту пору я был жандарм начинающий, но у меня сердце сжалось от дурного
предчувствия - было  похоже, что малышку люто обидели. Да так, что ей некому
ни  признаться,  ни поплакаться.  Только  в 1815  году, возвращаясь  с войны
домой, я заехал в Берлин и просил тетушку дать мне перемолвиться  с кузиной.
Когда мы остались одни, я вынул из-за пазухи  папку с делом ее следователей.
На папке была одна надпись: "Дело закрыто. Высшая мера".
     Шарлотта  к  той  поре  вытянулась  в  нескладную голенастую  девицу  с
огромными прыщами по всему лицу. Она с трепетом приняла эту страшную папку и
еле слышно спросила:
     - "Ты уверен, что все они умерли?" -  я молча кивнул головой, но она не
унялась, - "Для меня это важно! Кто еще видел это?"
     -  "Андрис,  Петер... их  адъютанты.  Я  отнесся  к  этому, как  к делу
семейному. Это не выйдет из круга нашей семьи".
     Моя кузина всхлипнула и, рыдая в голос,  бросила  папку  в огонь камина
(была уже  глубокая осень). А  потом, взвизгнув,  -  "Не  подходи ко мне!" -
пулей выбежала из комнаты и я так и уехал с ней не простившись.
     Французской   Империи  не  нужны  были  все  эти  крохотные  германские
княжества,  но  Бонапарт  не хотел  прослыть узурпатором.  Прежним  хозяевам
оставляли  их  поместья и замки,  с условием, что Бонапарт -- Наследник всех
сих богатств. Детей же - постригали в монашество. Чинно и благолепно. Только
вот после пострига, - всех насиловали с особой жестокостью.
     Любому  дерьму  лестно  испробовать принцессу  "на зуб", - пусть совсем
маленькую.  Ведь  монашка  все  равно никому ничего  не  скажет,  да  и  кто
выслушает ее слезы?
     Мою  кузину  не  тронули.  Физически  не   смогли  тронуть...  Ей  лишь
показывали  "допросы",  на коих  взрослые  пьяные  дяди насиловали ее  нянь,
фрейлин и гувернанток,  объясняя малышке, что  с ней будет так же  -  годика
через два. (Ей повезло, что она была -- совсем маленькой...)
     Дело открылось лишь после того, как заговорили жертвы извергов. Князья,
да  бароны стали стариться, а дочери их не  могли и не  хотели рожать, - вот
все и вышло наружу. Стали искать концы, а я уже - всех сыскал...

     У новой кареты был высокий порожек,  а  девочка была слишком слаба (она
боялась кушать,  веря, что ее усыпят  и сонную...). Нога  ее соскользнула со
ступени и малышка со всего маху ударилась  лбом о дверцу кареты и коленкой о
стальной порожек. Глаза ее налились слезами, но она сразу до крови прикусила
губу, - прусские принцессы не плачут. Раб  не  смеет  ведать о  боли  своего
господина.
     Никто не  решился помочь несчастной. Что будет с  короной, если  всякий
станет лапать Наследницу? В Пруссии за это мигом укоротят на голову.
     А может  быть, кто и хотел подойти, да я был первым. Я поднял кузину на
руки (она  и не  весила  ничего),  поцеловал в  глазки, чтоб  никто не видел
предательских слез, и спросил:
     - "Вам не больно, Ваше Высочество?"
     Девочка  обвила мою шею  своими тонкими ручками, прижалась ко  мне всем
телом и  я вдруг  понял, - насколько ей одиноко и страшно. И  чтобы ободрить
ее, я прошептал:
     - "Ну все, все... Теперь мы вместе и я  никому не  дам Вас в обиду.  Ты
веришь мне? Ведь я твой старший брат, верно?"
     По сей  день не  могу  забыть  счастья  в  глазах  малышки,  когда  она
прильнула ко мне и прошептала:
     - "Да. Я верю Вам. Я всегда мечтала о принце, который поцелует меня и я
из  лягушонка  -  стану принцессой",  - она подставила мне  свои тонкие злые
губки (точь-в-точь - матушкины) и я поцеловал их. У меня было чувство, будто
я целую больного воробышка  и  я  боялся  убить его  одним лишь  дыханием, -
настолько он был слаб после сего приключения.
     Тут из кареты раздалось довольное ворчание тетки:
     -  "Ну вот, - спелись голубки. Ну, погодите немного! Шарлотта, подумай,
какое хозяйство  у этакого  жеребца! Обожди пару  лет,  а потом уж -  готовь
маслице!"  (Если  русский двор  за глаза  зовут  "хлевом",  то  прусский  --
"казармой". За весьма специфические юмор и нравы.)
     Кузина весьма смутилась и торопливо отпрянула от меня. Я  подсадил ее в
карету, она легонько ойкнула, опершись на побитую ногу,  и сразу обратила на
себя  внимание  стареньких  статс-дам.  (Милочка,  какой  ужасный синяк! Эй,
кто-нибудь - леду и корпии Ее Высочеству!)

     На  прощальном вечере, посвященном заключению Тильзитского мира, давали
оперу и наконец-то пела  "мамзель Софи". К занавесу, когда  охрана  утратила
былую бдительность, моим людям удалось смести с дороги жандармов и я вошел в
зал, где шло представление.
     И вот, - раздаются  заключительные  аккорды,  героиня Софи  умирает  на
сцене, а я  иду по центральному проходу в шинели  со споротыми погонами. А в
руках у меня букет самых прекрасных, самых огненных роз, какие только бывают
посреди лета.
     Бонапарт  -  белый  от  ярости,  у Александра нервный  тик, но  публика
разглядывает  нас с нескрываемым интересом. Толпе нравятся  эти штуки, - ими
она живет  из поколения в  поколение.  Я подхожу к сцене и осыпаю  "мамзель"
розами с головы  до пят.  Она,  лежа посреди  сцены ("умерла"  по либретто),
застыла и  подглядывает за  своим  Государем (давеча он самолично  выдрал ее
розгами). Тут я опускаю руку в карман и кто-то визжит:
     - "У него пистолет!"  -  офицеры  бросаются ко  мне,  а  Софи с  ужасом
смотрит  и ползет от меня всем  телом  вглубь сцены. Тут я вынимаю  споротые
полковничьи погоны и кидаю их к ногам певички. На меня кидаются  жандармы, а
Софи вскакивает,  с  чувством целует  мои погоны, а  потом поднимает одну из
огненных роз и бросает ее обратно - через всю залу.
     Французские  жандармы -  люди  весьма  жесткие,  как по команде на  миг
отпускают меня, дают мне поднять эту розу, а уж потом заламывают мне руки за
спину и выволакивают из оперы...
     Там  ко мне  подходит  Коленкур  и с  ним прочие. Кто-то  грозит  всеми
смертными  казнями,  но  Коленкур  наливает мне  бокал  шампанского.  Кто-то
кричит, что  Императору  будет доложено о том, как  Коленкур пьет с  "врагом
Государя", но тот язвит:
     - "С чего вы взяли, что это  враг моего Господина? Теперь  это не враг,
но  его  --  кредитор!"  -  все  изумленно  смолкают,   а  Коленкур,  лукаво
усмехается:
     -  "Из нынешней проделки следует, что  полковник спал  с нашей Софи. Но
теперь-то  она спит с Государем! После  главного из местных Жеребцов  и  его
бездонного кошелька...
     Бабы - существа слабые, недалекие, но они умеют сравнить.  Неужто вы не
можете понять, что после сей  Жертвы Император не может  не  приблизить "mon
Sasha" к себе безусловно?!
     Тут - l'Amour! И наш Государь выиграл! Как всегда..."

     И Коленкур, как всегд