,  что кому-то  нужно
поехать  к  мятежникам  и  уговорить их. (В  декабре быстро  темнеет,  а мои
снайпера  --  поголовно  больны  "ливонской  болезнью", -  именно  потому  в
сумерках  бунтовщиков  пришлось  "убеждать"  только  из  пушек.   Мои  парни
"ослепли" и отодвинулись в тыл...)
     Сделать  сие мог лишь человек популярный в войсках, а самым  популярным
генералом  этой поры  считался  ваш  покорный  слуга -  тогдашний  комендант
Васильевского.
     Мне подвели мою лошадь вороной масти - она одна была такая средь прочих
(славяне  считают,  что  вороные  приносят несчастье,  я же езжу  только  на
вороных), и собрался уж ехать, когда Милорадович вдруг поймал мою руку:
     - "Александр Христофорович,  Вы в их  черных списках,  они убьют Вас  и
ухом не поведут. Я же у  них на хорошем счету. И потом... Это моя вина,  что
сегодня вышла сия катавасия.
     Ежели Вас убьют, мне останется только стреляться -  я не смогу  жить  с
таким  грузом на  душе. Как старший по  должности и  по возрасту - прошу вас
уступить мне  место..."  -  а  потом  вдруг рассмеялся и  добавил, - "Негоже
молодому лезть поперед старика в пекло".
     Кто-то сплюнул  от  сих  слов Милорадовича,  кто-то  выругался,  кто-то
сказал,  что  вообще не надо никому  ехать,  я  же,  подумав  секунду, отдал
поводья лошади - Милорадовичу.
     Моя лошадь в тот день была единственной вороной среди наших. Шел липкий
снег и видимость была просто - ужасна. А еще мерзкий снег скрадывал голоса и
когда Милорадович выехал перед мятежным каре, я сам не узнал его голоса.
     Он еще снял свою треуголку... Останься он в  ней - все заметили бы, что
сие  - треуголка, а не - фуражка, а на голове у него была такая же залысина,
как у меня, а волосы такими же седыми, как и мои (я поседел весьма рано).
     Потом выяснилось, что офицеры в первых рядах разглядели их Милорадовича
и склонны были его выслушать, но Каховский - в парике, с накладными усами  и
шинели учебно-карабинерского полка (чтоб его не выцелили мои снайпера), весь
день прятался за спины  прочих и не видел говорившего, а звуки были изменены
снегом.
     Он знал, что с мятежниками намерен говорить  Бенкендорф, он признал мою
лошадь,  он поклялся  убить  меня,  как члена царской фамилии  и поэтому сия
нелюдь, не всматриваясь в черты  своей  жертвы, из-за спин прочих  выставила
пистолет и нажала на спуск...

     Моим другом всегда  был хорват  Дибич, а врагом  - серб Милорадович, но
даже  на  Страшном Суде  я могу с  чистой совестью  проинесть:  после нашего
примирения, я - не хотел этой смерти. Глупо все вышло...

     Простите  меня за сие отступление. После моего сближенья с хорватами на
Корфу места для меня не нашлось и  я, оставив мой корпус на Дибича-младшего,
отплыл на  Мальту. Надо было договариваться с  господином  виконтом  Горацио
Нельсоном.
     Развлечений на острове  было немного, так  что мои  фейерверки пришлись
как нельзя кстати и мы сошлись с  адмиралом и  его "боевою подругой"  - леди
Гамильтон  на  весьма  близкой  ноге.  К  сожалению,  наша  дружба  не имела
сколько-нибудь серьезного продолжения. Не прошло  и  года,  как  командующий
английской  эскадрой  в сих  водах - лорд Нельсон  был смертельно ранен  при
Трафальгаре. (Но мой корпус получил право на переправу в Венецию.)
     Что касается моего визита в  папскую курию...  Я  был  там инкогнито  и
занимался...  скажем - изучением старинных  рукописей  в  Библиотеке Святого
Престола.  Однажды  там  на  меня  совершенно  случайно  наткнулся  кардинал
Фрескобальди  -  отдаленный  потомок композитора и органиста прошлых  веков.
Кардинал  знал  меня  в  лицо,  ибо  несколько раз  посещал  наш  Колледж  в
Санкт-Петербурге и впоследствии Ригу по  личному приглашению моей матушки. В
свое время их в один день приняли в Братство нашего Ордена...
     Я  как  раз был  занят  беседой  с австрийцем, знавшим меня  как  друга
хорватских  католиков,  и  при  виде  кардинала я  похолодел  всем  сердцем,
понимая, что  -  вляпался. К моему  изумлению,  старый  лис  ни взглядом, ни
вздохом не выдал знакомства и даже  просил представить меня. Только когда он
услыхал,  что имеет дело с курляндским бароном N., мечтающим  "о свободе для
своей страны и Польши от посягательств ненавистных России  и Латвии", улыбка
на миг тронула  его губы, но он опять-таки нисколько не выдал меня пред моим
собеседником.
     Когда кардинал раскланялся, я был, как на иголках. Я находился  посреди
твердыни   католиков   и  был  застигнут  опытным  иезуитом  за   охмурением
"очередного клиента", причем моя  жертва занимала  весьма важный пост  среди
местных. Лишь  сознанье  того, что решись я на глупости,  мне  все  равно не
выкарабкаться из этого улья, удержала меня от безумства.
     Вместо этого я продолжил беседу и даже нашел в себе силы сделать весьма
обстоятельный доклад перед курией о некоем (в реальности - весьма эфемерном)
польском Движении Сопротивления на землях моей матушки.
     Я б еще  долго  валял ваньку,  но  во время весьма оживленной дискуссии
насчет помощи польским повстанцам, а также любопытной информации о ливонцах,
сочувствующих папизму, двери открылись и на пороге появился  вечно улыбчивый
кардинал  Фрескобальди.   Несмотря  на  протесты  разгоряченных  австрийцев,
кардинал сказал:
     - "Простите, ради Святого, но Его Святейшество желает самолично знать о
бедах несчастных  курляндцев.  Я  на  время  отниму у вас  барона",  -  меня
отпустили и я вышел за кардиналом, уверенный, что за дверью  меня ждут клещи
и дыба.
     Но к моему удивлению,  кардинал был совершенно один и повел  меня  не в
зал для аудиенций, а какими-то  совсем  уж темными закоулками  в неизвестном
мне направлении. Если учесть, что он то и  дело  замирал в  коридорах, делая
мне предостерегающий знак  и  стоял,  прислушиваясь, нет  ли чужих  шагов, я
сделал вывод, что еще не вечер и меня ждет некий сюрприз.
     Только в сей миг до  меня  дошло, что  у  святых отцов вряд ли остались
клещи  и дыбы. Рим был  в руках якобинцев,  кои посадили на  Престол Святого
Петра  самого  отъявленного  энциклопедиста,  какого  смогли  сыскать  среди
кардиналов. Нет, католики теперь жили здесь - поджав хвосты.
     Я  не  сомневался,  что эти  сии  догадались  об истинной причине моего
появления, но -  готовы были закрыть глаза  на сию "мелкую шалость" в  обмен
на... Это уже становилось забавным.
     Наконец мы  попали  в  крохотную  пыльную  комнатку,  где  библиотекари
реставрировали древние рукописи. Тут был  незнакомый мне  человек, который в
самом темном углу  колдовал над каким-то  историческим  фолиантом. Он  стоял
таким образом,  что  прекрасно видел мое  лицо, но в  то же самое время тень
скрывала  его  самого.  Единственное,  что  я  мог разглядеть,  -  он  носил
якобинскую форму. Не просто  форму,  но - мундир жандармерии. И не  обычного
жандарма,  но  узкие полосы света  выхватывали  из  темноты  -  генеральские
лампасы, что говорило о том, что неизвестный был одним из четверых "мясников
Франции". Дорого бы я дал в те минуты, чтобы  поближе рассмотреть  лицо сего
человека!
     Тут двери открылись и в комнату вошел верховный понтифик - Папа Пий VII
в сопровождении кардинала Ганнибала делла Дженга - папского нунция при дворе
Бонапарта (впрочем  в ту пору  он еще не был нунцием, а только - полномочным
послом).  Я  уже  говорил,  что  тогдашний Папа  не  имел  никакого  веса  в
собственной   резиденции.  Прочие   кардиналы  ненавидели  его  за   скрытое
вольтерьянство, французы же презирали за то, что он -  единственный изо всей
курии  согласился прислужить Антихристу и - ни во  что не ставили. Всеми  же
делами  фактически заправлял  корсиканец по матушке - делла  Дженга, коий  в
свое  время  был  настоятелем  собора  в  Аяччо  и  с  тех  пор  пользовался
безусловным влиянием на корсиканцев.
     Делла  Дженга более  чем учтиво раскланялся с  незнакомцем  и я тут  же
отбросил  двух из  четырех возможных  обладателей  лампасов, - они  не имели
довольного веса, чтобы согнуть спину  такому  человеку, как делла Дженга. Из
двух оставшихся один, по  урокам в  Колледже  - не подходил по росту, другой
же...
     Вот  оно - граф Фуше  по одному странному и  весьма невнятному рассказу
матушки был произведен в члены Братства - одновременно с нею и Фрескобальди!
Потом он вроде бы  -  публично отрекся от прошлого,  но... У  меня от обилия
мыслей просто голова пошла кругом!
     Первосвященник тем временем взял быка за рога:
     - "Подите ко  мне, сын мой. Давно ли вы принимали Святое Причастие?"- в
словах прелата звучала угроза и я поспешил отвечать:
     - "Я  верую в Господа  Нашего  и  когда  речь идет о борьбе  верующих с
Антихристом, - стоит ли обращать вниманье на мелочи?"
     Главный  католик зорко  взглянул  на  меня и у меня по  спине  побежали
мурашки, - если б его сейчас не приперли к стене якобинцы, он, не колеблясь,
содрал бы шкуру с лютеранина, осмелившегося прокрасться в твердыню папистов.
     Старикан был в самом  соку и я  не сомневался в  том, что при случае он
сам  мог  бы  проделать сию операцию,  - особенно если бы ему помогли  делла
Дженга и Фрескобальди. Оба иезуита были здоровые мужики. Да и граф Фуше  был
тоже - не барышней.
     Лишь  большая,  чем  ко  мне,  ненависть к  якобинцам остановила  самый
мрачный  для меня  исход. Прелат лишь ударил себя кулаком по  ладони  другой
руки и хрипло выдохнул:
     - "Ваша  мать  ведет двойную  игру! Она хочет  быть любезной всем  и  в
первую голову Бонапарту! Меня умоляют объявить крестовый поход против  всего
жидовского племени,  тем более что к  ним благоволит Бонапарт, -  коль  ваша
мать не изменит своей позиции, мне придется пойти и на сей шаг".
     Я не сдержал иронии:
     - "Ваше Святейшество, как на  сие посмотрит сам Бонапарт, тем более что
он, как вы сказали - благоволит евреям? Но дело не  в том,  - если мы завтра
свернем нашу торговлю, - вам же первому станет нечего кушать. И что  тогда?"
-  я рисковал необычайно, но  сердце  мне  подсказало, что Папа был  по сути
своей - человек слабый.
     Хоть я  и лютеранин, но  вместе с католиками  думаю,  что в дни падения
Рима в корзины упали головы пятидесяти  лучших епископов и кардиналов.  Люди
же  "новой  Ватиканской  формации" приехали позже - в  обозах  победительной
французской армии.
     Если  французские  генералы  от  жандармерии  свободно  разгуливали  по
Ватикану,  Папа  мог сколь  угодно  разглагольствовать  про  любой крестовый
поход. Истинное  положение  вещей было заключено в  том, что гордый кардинал
делла Дженга низко кланялся жандарму Фуше, а это -- что-то, да - значило.
     Поэтому я продолжал:
     - "Восстановление Истинной Веры в сердцах французов - вот истинная цель
наших помыслов. По-христиански ли морить голодом их заблудшие души? А вместе
с нашими кораблями и  дешевыми товарами русских на сию - забытую Богом землю
прибывают и истинные миссионеры, несущие людям - Слово Божие".
     - "Жидовские прохиндеи, несущие  яд  -- лютеранства",  - определенно  у
папы  в  тот  день  болел зуб,  иль его  любовницу жандармы в  очередной раз
уволокли тискать  в участок. Я  знал  одного  субчика,  кто похвалялся,  что
переспал  со всеми  "барышнями", обещая  им в  ином  случае  -  знакомство с
Госпожой  Гильотиной.  Благородные дамы  поголовно  предпочли  знакомство  с
"господином из штанов" якобинца -- сей веселухе. Ах, сии милые дамы...
     Тут кардинал делла Дженга, коему кардинал Фрескобальди всю дорогу делал
разные знаки, наконец вставил слово в сей разговор:
     -  "Господа,  оставим бесплодные  споры. Милорд  Бенкендорф сдружился с
хорватами и  сим доказал, что открыт к  диалогу  и голосу разума. У нас есть
общий  враг -- "просветители" и мы должны заняться вопросами  восстановления
Веры во Франции, а уж потом -- все прочее. Не так ли - Ваше Святейшество?"
     Папа потихоньку  взял себя  в  руки,  -  немудрено - все  злейшие враги
Бонапарта  были  лютеранами, иль - православными, католиками же из них можно
считать лишь  -  австрийцев,  но  вот  австрийскую  армию  в счет  брать  не
следовало. По крайней мере - на поле боя.
     Главной проблемой Престола в сих обстоятельствах было  то, что якобинцы
ни в грош  не ставили власть Вечного Города и унижали папу, чем могли. Враги
ж Бонапарта и союзники Папы  --  все,  как один,  были -  враги католической
церкви. Папистам было непросто на сей Войне!
     Уже вполне смирным тоном папа спросил меня:
     - "Коль случится большая Война, чью сторону примет Рига?"
     Я, не задумываясь, отвечал:
     -   "Сторону   России   и  Пруссии.  В  Пруссии  остались  родственники
большинства из рижан, в России  -- наши гешефты. Если  Россия проиграет  эту
Войну,  мы все можем  строем идти  на паперть.  Если  же  мы  дадим в  обиду
Пруссию,  прадеды  наши  перевернутся в  гробах  и  проклянут  потомков,  не
пришедших на помощь братьям своим".
     - "Но вы дружны с юным Дибичем?"
     - "Мы уважаем и дополняем друга друга в командованьи".
     - "Если вашим хорватам  придется  драться с  православными сербами? Что
тогда?"
     Я вскинул руку в хорватском приветствии и выкрикнул:
     - "На Белград! Смерть туркам, смерть сербам!"
     Понтифик внимательно выслушал меня,  пытаясь уловить  на моем лице хоть
гран фальши, но я отвечал с чистым  сердцем, так что прелат милостиво кивнул
головой  и протянул руку  для  поцелуя. В  следующую  минуту он уже вышел из
комнатенки,  а  за  ним последовал делла Дженга. Фрескобальди  же  спросил у
меня:
     - "Почему вы не готовы поддержать Бонапарта, даже несмотря на Кодекс, в
коем особо оговорены привилегии для евреев?"
     - "Я не вижу там привилегий. Там всего  лишь нет статей ущемляющих моих
Братьев.  Только лишь  и  всего. И как вы слышали, - мы не  готовы воевать с
Францией, или каким-либо образом желать  ей  зла. Речь лишь  о том,  что  мы
готовы  защищать  целостность  России  и Пруссии перед лицом  любой  внешней
агрессии.
     Если бы Бонапарт  выказал  себя - по-настоящему  мудрым правителем,  он
смог бы  обуздать аппетиты  своего быдла. Добился он уж  немалого, -  пора и
Честь знать.
     Якобинцы, разрушая существующий рынок, не предлагают ничего нам взамен.
Их нувориши не  умеют торговать и не хотят учиться сему, - зато за последние
пять лет сии умники реквизировали товаров на три миллиона гульденов - лишь у
нашей семьи. При сем они  говорят,  что это было  сделано в пользу трудового
народа, но реально деньги пошли в карман  казнокрадам. Спросите у графа Фуше
- он подтвердит мои обвинения!"
     В первый миг Фрескобальди застыл, навроде соляного столпа,  министр  же
внутренних  дел  Наполеоновской  Франции --  "Лионский  мясник"  граф  Фуше,
одобрительно пару раз хлопнул в ладоши и почти небрежно спросил:
     -  "Мне рассказывали  о  Ваших талантах, но я  хотел убедиться во  всем
самолично. Как вы разглядели  меня  в этакой темноте? Ведь вы - без очков, с
"Ливонскою слепотой", при вашей-то близорукости!"
     Каюсь,  я - покраснел. Я жестоко "посадил" мое зрение еще в годы учения
в Дерпте, но не любил носить очков, ибо  это не  слишком способствовало моим
амурным успехам. Я всегда  гордился тем, что могу заставить себя не щуриться
и думал, что моя близорукость никому не заметна.
     Я  даже  осмелился  выяснить, -  откуда  Фуше  стало  известно про  мою
близорукость. На это француз со смехом отвечал:
     -  "Я не знал до самого недавнего времени. Я слыхал  о вашей  миссии  в
Китае  и  пристрастии к  гашишу, кое  вы могли  получить  лишь  на  Кавказе.
Забавный парадокс. Я люблю парадоксы - они дают пищу для моему уму".
     - "Как вы решили его?"
     - "Я верю лишь фактам - вы курите опий  и анашу, и  хоть знаете немного
китайский, но  у  меня нет  свидетелей, которые видели  бы  вас в Пекине. Из
этого я уже  сделал  свой вывод.  Где  были Вы,  Бенкендорф? Почему сие надо
скрывать? Ваше алиби создается на  самом верху, а меня очень интересуют люди
с протекцией при дворе! Итак?"
     - "Учился курить анашу", - Фуше при этом ответе заразительно рассмеялся
и, похлопав меня по плечу, сказал, многозначительно подмигивая при этом:
     - "У меня есть знакомцы в Дерпте и  на Кавказе. Из Дерпта сообщили, что
вы изобрели  некую горючую гадость, а  с  Кавказа  -  что  некий  персидский
генерал применил некое зажигательное средство  отравляющего действия  против
каких-то там горцев и  тем самым  подтолкнул их к  войне  с Персией на благо
России. Потом  мне сообщили, что открыватель сего  напалма -  горный стрелок
Бенкендорф применил его  при обороне  Шуши, но почему-то объявил собственное
изобретение английским трофеем.  Парадокс. Обожаю сии парадоксы. Желаете еще
моих умозаключений, или - довольно?"
     Фрескобальди с нескрываемым  интересом  следил за  сим разговором, сидя
верхом  на  конторке и заложив ногу за ногу.  Он  сидел достаточно  высоко и
носки его сапог покачивались возле моей груди и у меня все было чувство, что
милый иезуит в любую минуту готов  пнуть меня в грудь... В конце концов я не
выдержал и спросил Фуше:
     - "Чего вы хотите?"
     - "Ничего. Я люблю парадоксы. До меня дошли вести с Мальты, что русский
флот может  выйти  из  Корфу. В тот день,  когда русская эскадра  пойдет  на
прорыв,  я поделюсь  моим парадоксом  с  лордом  Нельсоном,  он тоже большой
любитель  сих  шуток.  Особенно  -  если  учесть,  что  Персия  --  союзница
англичан".
     - "Что - если флот не покинет Корфу?"
     - "Что касается близорукости... У вас - крупноват почерк для человека с
нормальным зрением.
     Случится  вам  быть  у  нас   -  во  Франции,  -   милости  просим.   С
дипломатическим  паспортом, разумеется. Всегда  мечтал встретить  смышленого
ученика, которому  не жаль  было бы  передать весь мой  опыт. До  встречи...
Саша",  -  на  сем  оборвалась  моя  первая  встреча со  всесильным  главным
жандармом Наполеоновской Франции.

     Не скажу, что я  испугался. Душа моя провалилась в  самые пятки и никак
не  желала  обратно.  Через  десять  лет  я  спас графа  Фуше  от  расстрела
союзниками только за  то, что в  тот день он не  пустил меня  под английскую
пулю.
     В отличие от Талейрана, Фуше никогда не  был таким уж "моим человеком в
Париже",  он  лишь  - регулярно  закрывал  глаза на  мои  эскапады. Но в тот
страшный день он пощадил меня. И в день падения Парижа я не мог  не пощадить
его...
     Я еще пробыл  пару дней  в Ватикане и успел встретиться с "человеком" в
Ордене, коий переслал мое сообщение в Ригу. В нем я признавался начальству в
том, что  -- "вляпался", был раскрыт  самим  графом Фуше и  теперь принужден
исполнять его волю.
     Согласно полученным  мною от Спренгтпортена указаниям, я  имел право на
самостоятельное принятие решений по любому вопросу  по поводу Корфу. Русский
флот там  обслуживался -  католиками на русской службе. Эти  люди все  равно
были  приговорены к смерти еще судом моего  деда -  Карла  Бенкендорфа  и не
смели  носу показать в Риге. Поэтому я просил руководство дать  мне добро на
"жертву" флотом,  ради возможности  переправки  моего корпуса  на  материк -
ближе к театру разгорающейся австрийской кампании.
     Проблема состояла в том, что я не мог дожидаться ответа из  Риги. Война
была  уже  делом  решенным.  Вопрос  состоял  в  том,  -  что   нужнее:  мой
горнострелковый корпус  в  Альпах, или  остатки  нашего  полусгнившего флота
где-нибудь у Трафальгара?
     Французам же сей вопрос  был весьма важен:  отплыви наш  флот с  Корфу,
англичане перестали бы держать свой флот  на Мальте. Французам же нужно было
выиграть  время,  чтоб  их  (объективно более  слабый  флот) успел помочь  в
переброске  войск.  Англичане  же не смели им возражать,  пока русский  флот
угрожал  Мальте. (Стоило  нам  сжечь  корабли по  договору с Францией  после
Аустерлица,  англичане  немедля  снялись  с  Мальты  и  грянуло  сражение  у
Трафальгара...)
     Наш флот  так  и не