".
     Граф с пониманием кивнул и с сожалением согласился:
     - "Я уважаю. Хоть какие-то убеждения лучше, чем нигилизм... В древности
твои предки верили, по слухам, в  Творца, ты -- в Змея... Как насчет  Божьей
Кары?"
     Я с готовностью отвечал:
     - "Отнюдь. Черный  -  Цвет Бога-Отца,  Красный же -- Иисуса.  Я  --  не
христианин, поэтому и  не ставлю на Красное. Не боится ли Франция, отрекаясь
от Создателя  своего, заменив Его Цвет, на Синее - Цвет Богатства и Радости?
Если я верно помню  Экклезиаста, Цвет Печали ближе Царству Небесному,  Цвета
Веселья и Шуток!"
     Фуше усмехнулся:
     -  "Я слыхал, что с тобой сложно спорить в  схоластике... Но -- ближе к
делу. Зачем ты позвал меня (он  изобразил "страшный лик"), смертный?! Иль ты
не  ведаешь,  что привлечь к себе  внимание  олимпийцев --  удовольствие  из
сомнительных!?"
     Я  состроил  умилительную физиономию и будто  бы  к божеству протянул к
Фуше свои руки:
     - "Я хочу принести мою жертву тебе -- языческое божество. Мне не  нужно
ни  сантима  из  того, что  я давеча выиграл.  За это вы  - отпускаете  всех
шахматистов, а я их тайно вывезу в  Латвию,  так что  никто не узнает, - чем
именно  все это кончилось. Если рубить головы  шахматистам - это нас  далеко
заведет.
     Решайтесь, сударь - жизнь и будущность ваших  родных  внуков, против  -
жизни моих Братьев по Крови. И  ни слова  о деньгах, или  о том,  кто из нас
ставит на черное, а кто -- наоборот".
     Граф долго сидел и молчал, взвешивая все доводы --  "за"  и "против". А
его дочь стояла,  обнявшись  с мужем  и с  надеждой и ужасом следя за каждым
движением души родного отца. Граф был  хорошим  жандармом - этим объясняются
жалкие капиталы заведения Лорана, но он был и - неплохим отцом...
     Долго, очень долго - отцовские чувства боролись в нем с долгом, но...
     Через неделю - в Гавре бросил якорь фрегат под латвийским крестом, а на
него с пристани  взошли почти двадцать еврейских  семей.  Мы  с Элен - лично
провожали  Наших в изгнание, и я  сам на  прощание выдал  каждому из маэстро
кошелек с некой суммой -- "на обзаведение". Но можно ли заменить Родину?
     Впрочем, сие спасло их от смерти в горящем Париже. Так что - темна вода
в облацех.

     А в остальном  - кончилось без  особых последствий. Жандармерия сделала
вид, что "накрыла притон". Лораны  перебрались в  Баден  и там расцвели пуще
прежнего. Впрочем...
     Один из свидетелей  моего триумфа - принц Бонапарт  теперь был, как  на
иголках и усидеть не мог,  не спросив, - где я научился играть в  рулетку. И
однажды я не выдержал и открыл мой секрет.
     Если играть  в "пополамы" -  крупье  с "хорошим  щелчком"  может сперва
играть против вас, но потом нервы расходятся, рука начинает дрожать и щелчок
сбит настолько,  что он выбрасывает не  свои, но  -  ваши числа.  Когда  сие
происходит, он вынужден  больше не "щелкать", но с той минуты -  все  в руце
Божией.
     А тут уж - выигрывает тот, у кого  кошелек  толще. Не бывает, чтобы всю
ночь  сыпалось  одно  "красное",  или -- "черное", но бывают столь  "длинные
серии", что -- "горе беднейшему"!
     В то же  самое время -  ни  в коем случае нельзя играть в "дюжины", или
"числа". Даже  я  с моей "корявой рукой" в Колледже  так наработал "щелчок",
что влеплю в любую дюжину - с закрытыми глазами. А уж "не попасть в число" -
тут надо быть идиотом, чтоб промахнуться!
     Карл прямо-таки впитал в себя всю сию информацию (и кое-что сверх того,
о чем - не стоит писать для всех),  но я  не думал,  что он сам когда-нибудь
решится  на подвиг. И  вот,  представьте себе,  - через много лет из  Бадена
пришло известие, что  Карл  Бонапарт -  разорил-таки  за  рулеточным  столом
несчастного Лорана во  второй раз. (Правда, Карл - всю ночь ставил только на
"красное".)
     Я ощутил  немалые  угрызения  совести, - ведь,  по  сути,  я фактически
"навел" на  Лорана бездельника.  Поэтому я  немедля послал Лорану  известную
сумму  и посоветовал ему начать сызнова с одним условием.  Отныне его казино
могло играть только  в том  случае,  если  его банк  -  превышал ставки всех
игроков с улицы. Горе - беднейшему!
     Лоран сердечно поблагодарил меня,  написал в ответ, что  не  держит  на
меня  зла  и  -  переехал  в  Монако.  Уже  на  весь  мир  известен  городок
Монте-Карло, коий он избрал своей резиденцией.
     После его смерти, правда, пошла молва - насчет  того, что сие заведение
содержалось  из  фондов русской  разведки,  но  потом  -  благодаря  удачной
рекламе, да и живописным проигрышам многочисленных русских принцев, слух сей
затих.  Не  мог  же  сын  мсье  Лорана  - так  жестоко разорять  собственных
работодателей?!

     После истории за рулеткой - я стал весьма популярен. Мы с Фуше пытались
замять  сие дело, но вскоре Бонапарт выказал  жандарму свое недовольство, но
не сделал каких-либо выводов.
     Для французского ж общества (в массе своей  буржуазного) мой поступок с
возвращением выигрыша взамен жизней каких-то там "двадцати грязных жидов", -
выглядел просто  чудачеством и на меня с той поры смотрели, как на пришельца
с иной планеты. Дамы в разговорах со мной стали во сто крат смелее  и  разве
что не открытым текстом приглашали  к сожительству,  их кавалеры искали моей
дружбы в смысле кредита.
     Средь этих  дам появилась одна бельгийка, кою звали Эмилией... Была она
- красоты необычайной. Был у нее, правда, один крохотный недостаток.
     В известное время она обучалась у иезуитов,  а  они хорошему не научат.
Взгляните-ка  на моих сестрицу и матушку, - не будь  они мне -- родными, я б
опасался ночевать в  их  компании. Не слишком-то  интересно --  проснуться и
найти свою голову на ночном столике, - средь духов и помады!
     Средь Наставников милой  Эмилии был некий аббат, коего  в ту пору звали
Фуше и она была предана ему душою и телом. Однажды  я прямо спросил ее кой о
чем,  и  она призналась, что будущий граф был первым мужчиной в  ее странной
жизни...
     Вы удивительно, -  как я осмелился говорить с любовницей на сию тему? И
как -- она решилась в таком вот -- признаться?
     Видите  ль,  мы  с  ней  не  скрывали  наших  занятий. Однажды  мне  ее
представил сам граф  Фуше и  я не мог отказать столь грозному свату. Да он и
не скрывал того, что Эмилия поставлена надзирать за мной в "спальное время".
     Прямо на танцах в день нашей встречи я спросил у девицы, - каков ее чин
в контрразведке? Она ж -- не моргнув глазом, с гордостию ответила:
     - "Лейтенант", - все дальнейшие вопросы просто отпали.
     Мы еще потанцевали немного и затем уж -- она, с непроницаемо деревянным
лицом, спросила меня:
     - "А какой чин у тебя?"
     Я улыбнулся в ответ:
     - "А я -- не разведчик".
     Впервые на ее лице появилась эмоция -- презрительная ухмылка:
     - "Рассказывай сказки..."
     - "Нет, правда, с чего ты взяла, что я -- разведчик?"
     - "А зачем ты спасал русских шпионов?"
     - "С чего ты взяла, что они-таки -- гусские?"
     Эмилия невольно  прыснула, -- так ей понравился мой  наигранный акцент.
Она, все еще улыбаясь, невольно спросила:
     -  "Ты  всерьез  веришь во все эти  дела?  Ну,  -  про Храм,  про Землю
Обетованную?"
     Что-то в ее  голоске прозвенело не так.  Я  внимательно посмотрел ей  в
глаза и еле слышно спросил:
     - "А тебе сие... интересно?"
     Она немножечко растерялась, запуталась,  прикусила  губу  и  кивнула  в
ответ. Я тогда медленно провел губами по ее бархатистой и нежной щечке:
     - "Так зачем ты  спрашиваешь,  - какой у  меня чин?!  У Изгнанников  не
может быть чина... Пока у нас с тобой нету Родины -- какой у меня может быть
чин?!"
     Помню, как Эмилия  затрепетала  в  моих  руках.  По  лицу  ее  пробежал
стыдливый  румянец, как  будто  я целовал невинную девицу.  Она чуть  ли  не
оттолкнула меня и я, почуяв бурю, клокочущую в ее душе, произнес:
     - "Если тебе не  по нраву то, что я делаю -- предай меня и всех прочих.
Ежели...
     Пойдем, я познакомлю тебя с Элен,  с моими актрисами, нашими ребятами в
банках... Ты  сама должна  все увидеть,  - я могу  врать, но  твои глаза  не
обманут тебя! Пойдем, ты сама узнаешь -- мой чин!"

     Прошло  пару  месяцев. Я  не  знаю, что  творилось в  душе матери моего
первенца, но она постарела и сильно осунулась. Иной раз, когда я просыпался,
Эмилия смотрела  на меня и задумчиво  играла в  руках прядью  моих  волос. Я
спрашивал ее:
     - "Что с тобой?"
     Она отрицательно покачивала головой и тихо шептала:
     - "Все  хорошо. Спи.  Я  просто --  люблю тебя. Ты  даже не  знаешь,  -
насколько я тебя на самом деле люблю..."
     Потом она вдруг пропала...

     Сперва я обрадовался.  Сначала  мне показалось,  что Фуше  снял с  меня
слежку и -- все в порядке.  Затем...  Затем -- странное  подозрение возникло
вдруг у меня.
     Видите ли, - Эмилия была старше меня почти что -- на  десять лет! Когда
я  впервые встретил ее,  это как-то не отразилось в  моем мозгу, но теперь я
задумался: почему Фуше "подложил" мне столь "старую" женщину?
     Мало  того, я вдруг  стал себя спрашивать, - почему у Эмилии нет детей?
Откуда она вообще появилась в Париже?! Почему я не встречал ее раньше?
     Я навел справки в  еврейских кругах  и с изумлением выяснил, что Эмилия
все это  время  жила в  оккупированных якобинцами Нидерландах и  про нее шла
молва, что она -- член голландского Сопротивления. Сложив два и два  я вдруг
понял, что  жил  все  это время с  особо секретным  агентом  Фуше,  коего он
нарочно "открыл". Но -- зачем? И для чего?!
     Я  послал письмо  моей матушке. У  нее  оставались  связи  в иезуитских
кругах  и я  захотел  знать  настоящее имя Эмилии. Женщины, умевшей выдавать
себя за  голландку, несомненно  бельгийки по  выговору  и  воспитанию и... с
Нашей Кровью при этом. Таких должно было быть немного.
     Такая  оказалась  одна.  Эмилия  Дантес...  Моя  незаконная пятиюродная
сестра. Родилась  в Брюсселе в 1775 году в семье бельгийского  дворянина  --
потомка фон Шеллингов и еврейки. Дочери известного в Брюсселе врача...
     Была замужем. Три беременности. Все три -- кончились выкидышем. Диагноз
-- "Проклятье фон Шеллингов"!
     Католики  не  разводятся.  Они  просто  живут разной  жизнью.  Впрочем,
драгунский капитан Поль Дантес в дни австрийской кампании сложил свою голову
при Шенграбене, так что -- Эмилия с той поры вела вольную жизнь...

     Я чуть не  чокнулся  от  сих известий. Впервые  за  мою жизнь  я  был с
женщиной (не считая сестры), коя могла родить мне -- Наследника! Я не беру в
расчет Яльку,  - у  кого из нашего круга нет детей  от покорных пейзанок? Но
тут -- иное...
     Видите ли... Она была не просто французской разведчицей. Она была  Моей
Крови с обеих сторон. По отцу -- фон Шеллинг. По матери... Сами знаете. А та
была еврейкой потому, что еврейкой была ее матушка, и -- так далее.
     И эта женщина могла родить  мне ребенка...  Мне, у которого практически
не могло быть детей от девяноста девяти женщин из любой сотни!
     Я многое передумал в те дни:
     Или моя подруга  рехнулась,  решив,  что  искусственное зачатие -- Грех
против Господа. Или она захотела спросить моего мнения насчет нашего малыша.
Или она передумала и решила сделать аборт. Я не знал этого...
     Может  быть, - она  по какой-то  причине кончила жизнь? Ее убил  старый
любовник. Она взбунтовалась против Фуше...
     А  еще  были  случаи,  когда даже женщины  нашего рода,  зачав  от  фон
Шеллингов, умирали от приступа сенной болезни. Наука не знает - почему.
     Я все это  перебирал, как мог. А правда... Правду рассказал  мне  Фуше.
Потом. В 1814 году. В занятом нами Париже.
     Видите  ли... Меня предали. Забегая вперед, доложу, что не было никакой
беседы Александра и Бонапарта в Эрфурте насчет шахмат. Александр Романов был
всяким, - редкостным подлецом в том числе. Но он никогда не был Предателем.
     Но,  зная  о  его  природных  наклонностях,  жандармерия  выдумала  эту
историю,  ибо наш  Государь был как  раз этаким  --  что на  него можно было
свалить.  Парадокс  же  был  в том,  что  имя  "агента  русских"  оставалось
неизвестным французской полиции. Но был один человек, коий всегда  знал  сие
имя. Звали его -- граф Фуше. Главный жандарм Французской Империи.
     Знаете почему, - он не  брал меня?  Потому что за много лет до  того он
учил  нашему ремеслу  девицу, кою  звали  Эмилией. (Тогда она еще не была --
Дантес.) И реббе  тайно обвенчал их, ибо  разведчики часто не  могут создать
нормальной семьи. А обвенчал он их потому, что будущий граф был "без ума  от
еврейки...".
     Так сказано в досье  на Фуше, заведенном в военной  разведке по приказу
Бертье.  (Во Франции  все  шпионили друг за другом,  - это стало характерной
чертой якобинского общества...)
     А потом выяснилось, что  у Эмилии  не может быть детей от Фуше. И реббе
-- развел их.
     Прошло  много лет  и я прибыл в  Париж. Сперва  я  был не опасен. Потом
мудрый Фуше  осознал  -- кто я есть  на самом-то  деле, но к тому времени...
Жандарм  прочел  слишком  много доносов о том, что именно я говорил в салоне
Элен. И слова эти колоколом отозвались в душе былого аббата...
     Разрушенный Храм...  Земля  Обетованная...  Мы Избранники Божии... Цель
нашей  Жизни --  Вернуться. Восстановить  Храм.  Возродить  к  Жизни  Убитую
Землю...
     Мне сложно копаться в душе жандармского генерала,  но доложу  из первых
рук:  когда  я  "засветился"  из-за двадцати  шахматистов,  жандарм (по  его
словам)  понял,  что это  --  не  напускное.  И что  -- со мною  кончено. Не
сегодня, так --  завтра  придет  приказ  об аресте  и  -- расстрел, если  не
гильотина.
     И тогда  граф Фуше  послал за своею возлюбленной. Он сказал  ей, что  у
меня --  та же  болезнь, как и у нее. И поэтому у нас могут быть дети. И еще
--  дни мои сочтены. Ежели она не захочет рожать от меня,  у  меня просто не
будет детей с Хорошею Кровью. Меня -- просто не будет.
     Именно поэтому, когда стало ясно,  что Эмилия забеременела, ее сразу же
спрятали, - чтоб никто не узнал о ее "связи с русским".
     Другой вопрос, что меня вдруг помиловали. Другой вопрос, что у первенца
моего оказалась слишком огромная голова и пришлось делать кесарево. И никто,
конечно, не думал, что Эмилия умрет во время сей операции...
     Но я не знал всего этого.

     В те  дни я, по рассказам сестры  и Элен,  был как не  свой.  Я не  мог
искать помощи. В  этих обстоятельствах  любой,  кто помог бы -- попал в поле
зренья Фуше и сделал первый шаг к гильотине.
     Сестра моя бросила своего Талейрана и принялась утешать меня привычными
способами, говоря:
     - "Ты  сошел с  ума! Подумай  обо мне,  подумай о  матушке,  вспомни об
Империи!  Она  -- агент  противника.  Ее уже нет! Что-то случилось  и ее  --
просто нет!!! Я приказываю тебе -- не искать ее!"
     Слова сестры падали, как в песок. Я отвечал:
     - "Эта женщина  решилась  родить  от меня.  Теперь я в ответе. Если  ее
убили, иль она сама умерла, я должен сыскать могилу. Если она в заточении, я
должен спасти ее. Да  не  ее!  Того, чье сердечко бьется под ее сердцем! Это
мой Долг перед Нашими Предками!"

     Говорят,  в  эти  дни  я  страшно похудел  и  осунулся.  Даже жандармы,
узнававшие, что я ищу, проникались тут уважением и помогали посещать дальние
монастыри и больницы. Все - тщетно.
     И вот однажды Элен за ужином вдруг заметила:
     - "Ты заметил, - Доротея не вышла к столу? Она теперь на диете. Главное
теперь, - не повредить маленькому".
     Я чуть было не застонал:
     - "Господи, и она туда же! Что  у вас тут в Париже -- воздух такой?! От
кого?! Как?"
     Тогда Элен пожала плечами и сухо сказала:
     -  "От тебя. У тебя сильное семя.  Раз смогла какая-то  там  Эмилия  --
неужто отступится урожденная Бенкендорф?! Она верит,  что ты лучший отец для
ее ребенка. А для нее - живой брат.
     Коль  ты  не можешь  ради всех  нас  перестать совать голову под топор,
сделай это ради своего же ребенка. И - племянника".
     Я ринулся в Дашкину спальню,  прыгая через  ступени. Я кричал,  что  не
хочу вызвать на нас Гнев Божий, ибо...
     Да что тут говорить?!
     Но когда  я  ворвался к негоднице, она, небрежно  примеряя пеньюар  для
беременных и нежно оглаживая свое чрево, отрезала:
     - "Сколько у меня было абортов... А годы идут...
     Как ты думаешь, - когда за нами придут? Ведь после дела  с  рулеткой за
нами придут -- не так ли?
     Как  по-твоему, - эти варвары вешают на дыбу  беременных?  Иль это, как
говорят -- чисто русский обычай?
     И коль я не буду беременна, сколько я выдержу ударов шпицрутеном промеж
ног? И сколько мужиков меня изнасилует, чтоб сломить мою волю?
     Но если ты будешь  настаивать,  я, конечно же, пойду  на аборт.  Только
ради тебя... Сашенька..."
     Я утратил дар речи. Я до того дня и не думал над сим аспектом проблемы.
Я  лишь  подошел к  любимой сестре, обнял  ее,  крепко  поцеловал,  погладил
животик и прошептал:
     - "Ежели что, - Грех отныне на мне".
     Окружающим  мы сказали,  что это я  --  желаю ребенка от  своей родимой
сестры. Так оно, в сущности, и -- случилось.

     Через  пару  недель в доме Несселей  была  очередная  пирушка и на  нее
пришел Талейран. Старый козлетон не знал новости и все увивался  за Доротеей
в надеждах на ответное чувство.
     Наконец терпение сестры истощилось и когда в очередной раз рука маркиза
опустилась куда  не положено,  Дашка с треском  залепила ему  пощечину. Звук
удара был так силен, что стихла музыка и общество с интересом  уставилось на
занятную сцену.
     Дашка  же,  потирая  ушибленную руку, и невольно улыбаясь, чтоб  скрыть
свое  замешательство,  все  делала  загадочные  движения, - будто то  хотела
присесть  перед  всеми  в  книксене,  то -  передумывала.  Талейран стоял  с
изумленным  лицом  и протянутыми  к  Дашке руками и  будто не мог поверить в
произошедшее.  Вид у  него  был,  как  у  оплеванного.  Общество же окружило
несчастных  плотным  кольцом и плотоядно облизывалось в предвкушении  такого
скандала, о коем хорошо посудачить и через сто лет после этого.
     Моя  сестра  не  вынесла ожиданий, перестала будто  бы  приседать  пред
толпой и тихо сказала:
     - "Господа, сей господин был мне любовник и долго содержал меня на свой
счет.  Но  сие -- в прошлом. Я завтра же  верну ему все подарки и прочее. Он
мне противен. Он -- предал меня и всех нас".
     Общество ахнуло. Общество зашушукалось. Тесное кольцо сразу расширилось
и люди не знали, - куда им склониться. Тогда Доротея медленно выпрямилась во
весь свой  бенкендорфовский рост и лишь один я смог сравниться с нею  в  сем
обществе. Глядя мне прямо в глаза, сестра громко и ясно сказала:
     -  "Что есть Вера?  Вера -- навроде карточной Масти. Мой брат ставит на
Черное, но Бог - Любит его. Я долго думала - почему?
     Теперь я знаю, -  нет разницы в Черном, иль Красном. Еврей нисколько не
лучше русского, иль француза. Ведь Карты с изнанки - все одинаковы.
     Дело  в  Мастях.  Коль  ты  еврей,  - изволь быть  Иудеем.  Русский  --
Православным. Француз -- Католиком.  Держись своей Масти и коль  не в  этой,
так в иной сдаче ты будешь -- Козырь.
     Мы  --  иудеи  и  стало  быть  --  Избранные.  Что  магометанство,  что
христианство, - все от нас. А потому наша Масть - Старшая. Нет, не Козырная.
Просто Пиковая. А маркиз этот - Трефный".
     Общество  ахнуло,  гул  усилился и раздались  приветственные возгласы и
восклицания.  Толпа  за  Дашкиной спиной уплотнилась  и  как-то  само  собой
получилось, что я оказался рядом с  сестрой,  а  Элен держала нас за  руки и
плакала от чувств, повторяя:
     - "Вот Цари из колена Иудина! Гзелли -- крови Давидовой!"
     Общество гудело все  громче и немногим выкрестам, собравшимся за спиной
Талейрана, становилось все  больше не по себе. Но  сам маркиз еще не потерял
духа и с издевкой воскликнул:
     - "А Брат Ваш -- Пи