тать, что Государя миновала
чаша сия. Да и  удивительно было  б ему заразиться, если всех его дам "перед
этим" проверяли его личные фельдшеры! (Петр жил под  впечатлением судьбы его
"Посольства в Европу" и страшно боялся "чего-нибудь венерического".)

     Поздний вечер, бабушка не спит в ее Царском Селе, -  она  постанывая  и
покряхтывая  ползает  по  своей  спальне,  тяжко вздыхает,  крестится  и все
стучит-стучит своей  теперь уже  неизменной  спутницей и  подругой - толстой
узловатой клюкой.  Потрескивая горят  свечи, и неверные  тени, отбрасываемые
ими на стены, все время пляшут какую-то  страшную и неведомую пляску. Стучат
в двери. С поклоном входит одна из фрейлин со словами:
     - "Прибыла - Госпожа Бенкендорф".
     Старуха вздрагивает  от такого известия,  быстро и часто кивает немного
трясущейся головой  и ползет к своему креслу. Совсем уже хочет в него сесть,
но  затем  передумывает  и,  принимая величественную  позу,  встает  посреди
спальни, пытаясь унять старческую дрожь в коленках.
     Двери распахиваются.  В  комнату  входит  моя  матушка.  Вместе  с  нею
врываются  запахи летней ночи,  ароматы ночных  цветов,  свежего  воздуха  и
недавно  отгремевшей  грозы.  Матушка  стремительна  и  решительна  во  всех
движениях, ее сапоги  начищены до  блеска  и чуть  поскрипывают при ходьбе и
звенят подковками. Сегодня Шарлотта Бенкендорф практически не прихрамывает и
без ее  обычного "летнего платка"  с  чередой  - единственным  спасением  от
сенной болезни.
     Дряхлая  Императрица в старческом ночном  капоре с усилием приподнимает
голову, чтобы хватило сил посмотреть в глаза гостье.  Старуха ведь тоже рода
фон Шеллингов,  - в молодости ее  гипнотический взгляд  заставлял  трепетать
королей и фельдмаршалов, но... сегодня ей не тягаться с пронизывающим взором
племянницы. Старенькая бабушка покорно опускает слезящиеся глаза и, тихонько
вздыхая, спрашивает:
     - "Как добралась? Тебя больше не мучит сенная лихорадка?"
     Матушка небрежно отмахивается:
     - "Все  пустое...  Тяжко было в  твоей России, - по моей же  Прибалтике
пронеслись  с  ветерком,  я  даже  нисколько  не  запыхалась.  Вообрази,   -
проскакала всю дорогу от Риги до твоей дачи в стременах и ни разу не присела
в седле. Говорят, это от радости. Мой Карлис радует меня постоянно - вот я и
в форме! Ну да что мне об этом тебе  говорить, - у  тебя ведь тоже все это -
было... Не так ли?
     А что касается сенной лихорадки... Ты тоже в свое  время шибко страдала
и вечно слезилась, да сопливилась, а как отправила к лешему своего муженька,
так  и выздоровела. А я вот никого не придавила, а все равно  -  Слава Богу,
вылечилась.  Кончила  с  курляндцами, поквиталась  со  шведами,  успокоилась
насчет тебя, да графа Суворова, и - как рукой сняло.
     Как здоровье?"
     Женщины  разговаривают  по-немецки  и  видно,  насколько  каждое  новое
матушкино "Du", обращенное к  тетке, коробит русскую Государыню, но с улицы,
через распахнутую дверь доносится ржание лошадей и немецкая речь. Матушка  с
недавней поры наносит визиты исключительно в компании полка конных егерей. В
какой-то степени,  это  беседа рижских паровиков  с золотыми руками тульских
мастеров-оружейников.  Бабушка  злится  на  матушкино  "Du",  но  терпит,  а
племянница получает от разговора  явное удовольствие. Женщины любят  сводить
старые счеты.
     Государыня машет рукой и, оседая в свое кресло, бормочет:
     -  "Дела наши скорбные...  Знаешь, небось, про мою беду... Что скажешь?
Ведь мы с тобой, чай, - одной крови..."
     Племянница  пожимает  плечами и, стягивая с  руки перчатку для верховой
езды, пропитанную  грозой, конским потом и  запахами асфальтов,  коими стали
"крепить" дороги Прибалтики, легко бросает:
     - "А и думать тут - нечего. Вызови сюда невестку и скажи ей,  чтобы она
с этого дня жила  с  любовником, не скрываясь,  а сына пошли в Крым послом к
туркам - бумажки носить, да перышки чистить.
     Господи, о чем это я?! Ведь Крым-то давно наш! Совсем все  перепутала -
где-то я это слышала, а где - не припомню..."
     Государыня сидит, вжавшись в кресло  и крепко зажмурив глаза, ее пальцы
побелели и похожи на кости  скелета, вцепившегося в ручки кресла, а по щекам
бегут  дорожки непрошеных слез. Наконец  Императрица  Всея  Руси,  открывает
глаза и шепчет:
     - "Откуда ты это взяла? Про любовника... Мне ничего не сказали... Зачем
ты мучишь меня и болтаешь вздор. Нет у нее любовника! Откуда ты знаешь?!"
     Матушка  заразительно  смеется  и, многозначительно потирая  в  воздухе
пальцами правой руки, шепчет на ухо несчастной старухе:
     - "Я уже купила весь твой Тайный Приказ.  Мне, а не тебе - сообщают все
пикантные слухи твоего двора!"
     Бабушка  плачет навзрыд,  а  матушка сперва стоит рядом с  теткой и  на
губах  ее - улыбка. Потом улыбка как-то линяет и племянница садится прямо на
пол в ногах  у кресла своей былой благодетельницы  и покровительницы.  Затем
она вдруг обхватывает руками  коленки дряхлой старушки  и обе женщины плачут
вместе.  Они обнимаются, целуются, бормочут друг  другу мольбы о прощении и,
наконец, успокаиваются во взаимных об®ятиях.
     Потом бабушка спрашивает:
     - "Кто он? Верные ли у тебя сведения?"
     Матушка в ответ  странно  смотрит  на  венценосную  тетку,  а потом  на
большие часы, стоящие на полке не растопленного камина:
     -  "Это не  моя  тайна...  Обещаете  ль вы,  что  не накажете мою былую
подругу?"
     Государыня  с подозрением и  хитрецой ухмыляется (на ее постарелом лице
-- гримаса выглядит просто ужасно) и говорит:
     - "Конечно... Ну, разумеется!"
     Матушка покорно кивает и зовет за собой...

     На  улице хорошо пахнет  грозой,  свежим воздухом и  нежными  листьями.
Старуха  с усилием ковыляет,  поддерживаемая сильной племянницей, и клюка ее
теперь  качается в  воздухе,  будто  --  усики огромно-неповоротливого жука.
Сперва она полна  решимости идти  на край света, чтоб узнать -- кто любовник
ее невестки,  и  даже не замечает,  что вышла из  дома в домашних  тапочках.
Затем...
     Затем она вдруг  замирает, прислушиваясь к чему-то слышному только  ей.
Потом она медленно, как сомнамбула идет по тропинке меж древних берез на все
громче слышные голоса...
     В летнем павильоне кто-то играет на клавесине и печально поет:
     "... Ach, Madchen, du warst schon genug,
     Warst nur ein wenig reich;
     Furwahr ich wollte dich nehmen,
     Sahn wir einander gleich. ..."
     Поют  на  два голоса:  мужской --  низкий и  сильный будто поддерживает
высокий и словно  девичий голос  женщины. А тот  рвется  под  небеса и так и
давит слезу у незримого слушателя...
     Сложно  не  узнать  в  этом  пении  моего  дядю  --  Начальника  Охраны
Наследника Павла Кристофера Бенкендорфа и Великую Княгиню -- жену Наследника
Павла.
     Но  бабушка почему-то  не спешит прервать старинную песню и разоблачить
безбожных любовников...
     Сгустился  ночной  туман,  моросит  мелкий дождь, иль капли сыплются  с
листьев  от  недавней грозы --  лицо  Государыни  мокро.  Она стоит в мокрых
домашних  шлепанцах,  закрывши глаза и  вцепившись  рукой  в  плечо  любимой
племянницы. Потом она подносит палец к губам и почти что не слышно шепчет:
     - "Я ничего не слышу. Я ничего не вижу... Бог им Судья..."

     На самом-то деле, - это конец истории. Середина же ее такова:
     Не доезжая до Царского Села, матушка отделяется от кавалькады прибалтов
и  несется сквозь дождь,  сопровождаемая  лишь капитаном Давидом Меллером  и
раввином Бен Леви. (Арья Бен Леви, хоть и духовного звания, но в Пруссии ему
пришлось служить в армии  -- военным  священником в "жидовских  частях". Так
что ему не в новинку гарцевать на горячем коне...)
     На  перекрестке незаметных тропинок их  ждет одинокий  ездок. Матушка и
незнакомец  спешиваются и  откидывают  капюшоны дорожных  плащей. Незнакомец
оказывается  Кристофером Бенкендорфом...  Он с  опаской смотрит на спутников
своей законной жены, но признав в них знакомые лица, капельку успокоен:
     - "Мадам, я прибыл сюда  по вашей  записке... Это -- опасно. Меня могут
заподозрить в любую минуту. Я и так -- как уж на сковороде меж двух огней, -
немцы не любят меня за мое "как-будто" предательство,  на которое я пошел по
вашему наущению, русские же не доверяют -- потому что  я -- немец! Сколько ж
продлится сие безобразие?"
     Матушка  примирительно  кладет  руку на  рот  гиганта и  тот  сразу  же
успокоен. Как ни странно -- похоже эти  два непримиримых на людях  врага  --
всецело  доверяют друг  другу.  Матушке  нужен  последний  из  Романовых  --
способный к деторождению, дяде нужны матушкины мозги. Вместе они -- страшная
сила.
     Матушка спрашивает:
     - "Вы  сегодня встречаетесь с вашей любовницей в  летней беседке, что у
южных ворот?"
     Дядя смертельно бледнеет:
     - "С чего... Откуда вы знаете?"
     Матушка невольно улыбается такому наиву и говорит:
     - "Сегодня там будет стоять  клавесин. Не  спрашивайте  --  откуда и не
удивляйтесь  его  появлению. Пусть сегодня  ваши друзья из охраны и фрейлины
Великой Княгини не оставляют вас тет-а-тет. Если что-то пойдет вдруг не так,
- мы должны иметь кучу свидетелей, что  в сей  встрече нету ни капли... чего
недозволенного.
     Вы садитесь с Княгинею  за  клавесин и занимаетесь чем угодно,  пока по
тропинке  не пробежит  кто-то из моих егерей. Его  увидят  и  ваши спутники.
Поэтому он не пойдет к вам, он не подаст  какого-то знака, но  как только он
пробежит по тропе мимо беседки, - вы начинаете  играть "Nonne  und Graf". По
моим сведениям вы  оба любите  петь сию  песню, оставшись наедине,  и у вас,
конечно -- получится.
     Пойте же так, чтоб ангелы на небесах облились слезами! И если вы споете
действительно хорошо, я обещаю вам, что... Исполнятся все ваши желания!"
     Дядя  растерян,  он  жует губами,  он морщит  лоб, пытаясь  найти в сем
какой-то  подвох,  затем  по-бенкендорфовскому  обычаю  машет   рукой,  и  с
отчаяньем в голосе говорит:
     - "Ах, пропадай моя задница...! Я опять доверюсь тебе, жидовская морда!
Но  если ты подвела нас под  монастырь --  ты  губишь  не  только меня, но и
подругу свою! А она верит тебе -- просто  всецело. Мы  с  того света  придем
мучить тебя!" -- при  этом  он протягивает  руку,  как для  пожатия. Матушка
протягивает руку в ответ  и дядя ни с того, ни с сего (на  жидовский  манер)
вдруг  бьет ее ладонью по ладони,  гикает,  вскакивает на коня и с  грохотом
уезжает.
     Кончается моросящий  дождик. Матушка поднимает глаза  к небу, беззвучно
говорит ему все, что думает о давешнем собеседнике, а потом, ковыляя, идет к
своей  лошади.  Бен  Леви  и  Меллер  беззвучно  смеются и  матушка невольно
подхватывает их смех, восклицая:
     - "Ну вас, жидовские морды! Довели меня до греха!"

     Это -- середина истории, а вот какое у нее было начало:
     Когда  моя матушка приезжала в 1783 году к моей бабушке, был месяц март
на дворе, а матушка была мной на сносях.
     Встретившись,  они  гуляют  по  берегу Финского  --  матушке  прописали
прогулки  на  воздухе,  а  бабушке  нравится выезжать  из  душного, большого
дворца, в коем даже у стен растут уши.
     Оставив за спиной роскошные санки, они  бредут по дорожке с расчищенным
снегом  по высокому  берегу  моря, а  под  ними  расстилается белая гладь...
Сверкают  снежинки и мягко хрустят  под ногами,  воздух прозрачен  и свеж, а
солнце сияет так, что даже дыхание женщин искрится в его лучах.
     Тетка спрашивает у племяшки:
     - "Почему такой грустный вид? На тебе лица нет!"
     Матушка, печально покачав головой, отвечает:
     - "Да нет, - я -- счастлива... Правда! Вот только..."
     Тетка  внимательно  смотрит   на  лицо  юной  девушки  и  с  пониманием
произносит:
     - "Сей Уллманис -- купец и пират! Я же имею глаза..."
     Матушка невольно смеется в ответ:
     - "От ваших глаз ничто не может укрыться!  Мы любим  друг друга и он --
славный малый, но...
     Когда он садится выпить с  друзьями, все их разговоры будут о ценах  на
порох в Гамбурге и Амстердаме, о новом оружии, о том, как визжали  очередные
католики,   когда  их  резали  после  удачного   абордажа...  Когда  же  они
вспоминают, как стонут пленные католички,  мне приходится уходить  --  иначе
меня вырвет!
     А еще они бредят охотой, своими собаками, лошадьми, да меняют щенков на
любовниц! К лошадям, да собакам их отношение лучше, - ими они не меняются...
     Мой Карлис... Однажды  он  заснул  крепким сном посреди  "Гамлета"! А в
антракте назвал в ложу дружков и они пили пиво,  да обсуждали, каковы должны
быть в постели актрисы, игравшие Гертруду с Офелией! А потом...
     Я  посмотрела  на  Карлиса  и он в том  не участвовал, но  прочие  сели
играть. Играли они на то, кому из них после спектакля везти Гертруду, а кому
-- Офелию! Как они смеялись - "их ужинать"!
     Я... Я  ненавижу их! Господи,  как же я ненавижу сих деревенских ослов!
И... Я люблю Карлиса и понимаю, что  он, в сущности, -  такой же  как все! И
это разбивает мне сердце...
     Первое время я думала, что весь этот порох с оружием -- признак рьяного
лютеранства и целостности натуры. Теперь же... Это -- ужасно!"
     Тетка  внимательно слушает, снимает с  руки  перчатку, подбирает снег с
небольшого сугроба, скатывает из него снежок и идет, подбрасывая сей комочек
в руке. Она вдруг улыбается:
     - "А  у нас в Цербсте снегу порой наметало... Я любила играть в снежки.
А ты?"
     Матушка теряется от таких  слов,  потом берет из рук Государыни твердый
снежок и... почему-то нюхает его:
     -  "Я тоже любила снежки...  Мы играли в них  с  дедушкой. Он выезжал в
кресле-каталке в наш сад к большому сугробу  и... Мы с ним кидались, пока не
помирали со смеху... Он очень любил снежки!
     Иной  раз  я лепила  снежок,  иль поднимала снежок дедушки,  а  он  пах
камфорой --  я растирала  ему  культю  ноги камфорным спиртом... У нас с ним
руки всегда пахли камфорой..."
     Лицо  Государыни вдруг  меняется. Она  закусывает губу  и лицо ее будто
трясется. Затем она начинает рассказ:

     "Я  тоже  любила  снежки. Мой  отец,  верней  -- муж  моей  матери  был
генералом в  армии  Железного  Фрица и редко когда навещал нас. Он был очень
жадный, холодный и скупой человек. Я никогда  не любила его... Зато я любила
моего крестного.
     Когда он приезжал к нам из Берлина  - начиналось веселье! Он привозил с
собой  гору подарков: сладости, игрушки, обновки для  меня, и для матушки...
Много ли нужно вечно голодной  и бедной принцессе для счастья? Крестный же и
привозил в наш дом Счастье...
     Потом он  опять  уезжал к  жене  и  детям в  Берлин и я оставалась  его
ждать... Летом мы играли с ним в мяч, а зимою в  снежки... Однажды  мы с ним
слепили  такую  большую  снежную  бабу, что  она  была ростом с крышу! Когда
приехал муж  моей матери, он разозлился -- баба мешала под®ехать к крыльцу и
он приказал разломать ее...
     И тогда матушка сказала ему:
     - "Сломай ее сам, коли смелый!"
     Я  впервые увидела  --  насколько  мать его  презирала...  А  он  вдруг
испугался, замахал  на нее руками и баба простояла у меня под окном до самой
весны. Она почернела и принялась  оседать, когда снова приехал крестный и мы
с ним вместе разломали дурацкую статую...
     Перемазались тогда... И смеялись до колик...
     А потом... Крестный  привез большой торт и мы втроем ели  его с подноса
-- ложками,  точно  свиньи... А мама  с отцом кормили  друг друга  тортом  с
ложечки, очень смеялись, да измазались тортом. Я так смеялась, глядя на них,
а потом...
     Мы запивали торт -- кофе.  Черным и горьким кофе. И я, поднеся  чашку к
губам в очередной раз, увидала в кофе -- свое отражение.  А перед глазами --
как раз крестный целовал мою мать...
     У меня помутился  рассудок... Я увидала  перед собой  два похожих лица.
Слишком похожих, чтобы это было случайным!  И сразу мне пришло в голову, что
крестный всегда  приезжает тогда, когда муж моей матери покидает  наш замок.
Верней, крестный  всегда  присылает письмо  и  сей  человек сразу же  едет в
командировку...
     Я поставила чашку на стол и не могла смотреть на отца. А он вдруг будто
почуял мое настроение, встал со своего места и вместе со стулом подсел вдруг
ко мне.
     Он провел рукою по моей голове и спросил:
     - "Ты знаешь, что мы двоюродные с твоей матерью?"
     В груди у меня что-то сжалось и я прошептала:
     - "Знаю, папочка..."
     У отца перехватило дыхание. Он поцеловал меня в обе щеки и:
     - "Я... Мы пытались  бежать из дому... Ни в одной германской стране нас
не приняли. По  германским законам  мы --  брат и сестра и не имеем права на
брак. А твоя мать была уже тобой в тягости...
     Тогда я купил ей мужа, страну  и королевский престол...  И я хочу, чтоб
самая старшая  из моих дочерей была -- Счастлива. И я  сделаю  все, чтоб и у
тебя была --  пусть крохотная, но -- Империя и царский  венец!  Ты -- веришь
мне?!"
     Я вцепилась  в  отца  руками, я облилась  слезами,  ибо  мне  стало так
хорошо, сладко и больно в его об®ятиях... И я прорыдала:
     - "Я верю тебе, папочка..."

     Прошли годы.  Я  стала  Наследницею  Престола России.  Моя  сестра  (из
законных) была  уж  сговорена к  браку с Наследником Прусской  Короны. Самая
младшая  же из нас еще  не  появилась  на свет,  но  и  ее  дождалась Корона
Ливонии. Отец умел выполнять обещания.
     Правда...  Фридрих  Великий пошел  на  мой брак лишь потому,  что  отец
наплел ему, что  я -- великий разведчик.  Прусский  король надавал мне массу
приказов, за исполнение  коих  в  России  мне б полагалось  десять  усечений
головы сряду! Но стоило мне прибыть  в  Санкт-Петербург, как кто-то из  моей
свиты сразу "донес" про сии поручения и всех немцев сразу же выгнали.
     Лишь  потом  я  поняла, насколько  был  мудр  мой  отец.  Сыск  русских
находился  в зачаточном состоянии  и пруссаки водили их за нос буквально  во
всем. И со зла русские ловили кого придется и -- сразу казнили, не обременяя
себя  доказательствами.  Много  погибло невинных, но столь  частыми  казнями
русские повывели и всю нашу разведку, так что -- в сей жестокости был толк.
     Меня же не тронули, ибо я уже была единожды "схвачена" и теперь за мною
следили  в  сто глаз. Именно потому, что за мною следили -- я  оказалась вне
подозрений!
     Это я поняла  потом... А так -- был период, когда я готова была руки на
себя наложить. Я как раз родила Павлушу и у меня его сразу отняли... Не дали
единого разика  -- грудью его покормить! (Корми своего малыша только грудью!
Чем дольше, тем лучше.  Меня с тобой матушки кормили грудью  и мы с тобой --
толковыми  выросли,  а  Павлуша  мой...  Что  с  него  взять  --  грудью  не
кормленный!)
     Слонялась я по  дворцу  -- никому  не  нужная,  всеми забытая. И  вдруг
однажды  -- слышу кто-то поет...  "Nonne und  Graf". Когда отец был вместе с
матушкой, они всегда вместе пели "Монашку и Графа"...
     Я тайком подошла... Один из моих офицеров стоял на посту и тихонько пел
себе под нос. У  меня отобрали  всех  моих немцев и в  охране  остались одни
только русские... Средь них никто не мог знать сию песню!
     Слушая  офицера,  я невольно  шумнула  и  он  услышал  меня.  Он  сразу
прекратил петь и вытянулся по стойке. Я подошла ближе...
     Гриша  был  настоящий  красавец,  - стройный шатен,  кровь  с  молоком,
гренадерская стать... У меня аж сердце в пятки ушло. А на  уме -- "Я  родила
им Наследника. Теперь я  никому  не нужна. Государыня при первой возможности
пострижет меня в  монастырь. Так  чего  ж  теряться?  Последние  денечки  на
свободе хожу..."
     Я спросила его:
     - "Ваш голос -- хорош. Где вы услышали сию песню?"
     Он щелкнул мне каблуками:
     - "Моя матушка любила мне ее петь перед сном!"
     - "Ваша матушка?! А откуда она знает немецкие песни?"
     - "Моя матушка -- у