которую  имели доступ только мы  с  матушкой  и  наши верные слуги. Там были
"тайные" свечи,  - не дающие света  наружу,  и  удобные  конторки,  - быстро
писать чужие беседы.
     Именно сюда я и привел мою сестру со словами:
     -  "Будешь  сегодня  вечером здесь  со свидетелем.  С него  ты возьмешь
клятву, что он забудет  об этой  комнате и этом стекле. Как  придете, потяни
этот шнур. Я пойму, что вы тут. Ясно?"
     Дашка быстро  закивала головой. В ее глазах плеснулся настоящий ужас. В
тот день я не понял  его причин, но потом я часто видел такое же выражение в
глазах прочих, случись мне посвятить их в мои тайны. Ведь с этой минуты либо
я доверяю этому человеку, либо шлю пышный венок "верному другу -- товарищу".
Старый добрый обычай нашего Ордена.
     Вечером,  после попойки  в тесном  кругу я  вытянул болтуна  на улицу и
уговорил  на  еще  один  штоф.   Тот,  воображая  меня  другом,  с  радостью
согласился.  Мы  прибыли  в заветный  кабинет  и я  без всякой жалости  стал
накачивать  его  до полного омерзения.  Комедия длилась недолго, -  вскоре я
приметил условленный знак и хлопнул моего собутыльника по плечу:
     - "Ладно, снимай штаны", -  в первый  миг на  его  лице было  настолько
остекленелое выражение, что я даже напугался - не перепоил  ли его?! Но  тут
он протрезвел и чуть заплетающимся языком спросил:
     - "Что ты имеешь в виду? Если сие - оскорбление..."
     Я откинулся на моем стуле и деланно расхохотался:
     -  "Это - не  оскорбление, - ты настолько пьян, что  просто не  помнишь
себя. Я потребовал  от тебя уплаты  долгов и  ты просил меня об отсрочке. Мы
договорились, что я соглашусь остановить  проценты по долгам в обмен на твою
задницу! Или ты забыл, зачем мы сюда пришли?"
     На  лице моего гостя возникло такое  выражение, будто его уже обратали.
Он стал растерянно озираться  по сторонам, а по его натуженному лобику зримо
забегали мысли о разном. Коль я остался с ним наедине, хоть у меня был выбор
из  десятка миленьких потаскух,  видно  меж нами  и  впрямь был уговор! (Так
ситуация виделась  ему  с перепою.) Наконец, он не нашел ничего лучшего, как
удивиться:
     - "Ты - содомит?! А как же все твои дамы? Я не понимаю..."
     - "А и понимать - нечего. Речь идет о компрометации..."
     Тут уж несчастный так и сел с разинутым ртом и словами:
     - "Какой компрометации? Что ты имеешь в виду?"
     - "Я имею в виду,  что у тебя большой рот. Я не  оспорю твоих слов, ибо
это ниже моего достоинства и не смоет пятна с имени Доротеи. Стало быть, - я
должен лишить тебя Чести. Снимай штаны".
     Несчастный густо покраснел и задергался:
     - "Ты не смеешь требовать от меня этого. Я не твой крепостной  и... это
стоит дороже моего долга".
     - "Ты думаешь? Изволь. Тогда  деньги на стол. Но если сейчас этих денег
на столе  не  окажется,  я  прямо  отсюда пошлю  за судебным приставом и  он
отведет  тебя в  городскую  тюрьму. Там  тебя  поместят в  камеру с опытными
мужеложцами и - плакала твоя Честь. Совершенно бесплатно".
     - "Они не посмеют тронуть меня - дворянина!"
     - "Тю-тю-тю... Как ты заговорил... Они уже получили известную сумму и в
восторге  были узнать, что, кроме грядущего удовольствия  с таким гладеньким
мальчиком навроде тебя,  их ждут денежки! Они жаждут встречи с тобой. Поверь
мне,  -  оказаться  на  корявых  шишках  у  рабочего класса,  -  ощущение из
незабываемых!"
     На несчастном уж не было лица. Весь хмель с него мигом сдуло. Теперь он
чуть ли не ползал за мной на коленях, с ужасом внимая каждому моему слову. С
отчаяния он бросился ко мне, обнял мои сапоги и проскулил:
     - "Пощадите меня,  милорд.  Все  тайное станет  явным, вам  не  принест
счастья мое Бесчестье. Я готов на все, кроме этого... Должен быть выход!"
     Только этого я и ждал. Задумчиво пыхнув трубкой, я согласился:
     - "Что ж, я пойду тебе  навстречу.  Я выложу на стол все  твои долговые
расписки и мы бросим кости. Если у тебя выпадет больше чем у меня, - мы рвем
расписки на сто гульденов, если меньше - ты  сам  спустишь штаны, а наутро я
вызову врача,  который по шрамам подтвердит все, что случилось меж нами.  За
это я прощу тебе  твой долг. Твое падение останется  тайной до тех пор, пока
ты не разинешь пасть в очередной раз".
     Мой гость так и стоял, обнявши мои  сапоги и я не знал, что творится на
его  душе.  Согласно Кодексу Чести,  офицер не  может воспользоваться другим
офицером, как  женщиной, без полного на то согласия. Я на своем веку не знал
случаев  принуждения  (а в  армии  такого не скроешь),  ибо  никто не станет
марать Чести такой мерзостью. Купить - иное дело.
     Здесь  я  предлагал игру,  он,  разумеется, должен был  отказаться.  Он
потерял бы  Честь на тюремных нарах, но слова  его остались бы  в силе.  Они
остались бы в силе и - выиграй он у  меня эту партию. (Любопытно, что я мало
чего  бы добился,  если бы он, проиграв - отказался  "обслужить  Долг".  Вот
насколько участь "масленка" хуже даже славы "картежного должника"!)
     Наконец, он принял решение и, еще раз обняв мои сапоги, выдохнул:
     - "Это - нечестно. Я не смогу двадцать раз кряду выбросить больше".
     Я от души расхохотался:
     -  "Изволь, выиграй у  меня  десять раз  и  я отпущу тебя с миром. Если
Господь на твоей стороне - ты без труда сделаешь это".
     Метнули кости. У него выпало десять, у меня - семь. Я отсчитал расписок
на  сто гульденов  (живая девка  в вечное рабство  на рынке стоила не больше
семидесяти) и порвал их в мелкие клочья.
     Метнули  второй раз. У моего гостя стали трястись руки, а челюсти свело
так, что стали видны малейшие  прожилочки мышц на лице. У него выпало шесть,
у меня - четыре. Я отсчитал расписок еще на сто  гульденов (чуть больше, ибо
ровно на сотню не получилось) и порвал их.
     Метнули в третий. Несчастного трясло уже всего и он так жадно облизывал
губы, как  мальчишка  обсасывает леденец на  палочке. У  него  выпало  снова
шесть. У меня на этот раз - восемь. Поэтому я сказал:
     - "Финита ля комедия. Спускай штаны и давай - на диван".
     Он, расстегивая штаны, пошел на уютный диванчик, но не встал в позицию,
а  сел на него, обхватил голову  руками  и  горько заплакал.  Я был,  как на
иголках. Если бы он заартачился в сей момент, все мое построение рухнуло бы.
Он,  разумеется,  на  другой  день  прилюдно  поплатился бы своей  Честью  и
задницей, но имя моей сестры оказалось бы залито грязью.
     Но когда он наплакался, он действительно  спустил  штаны, действительно
воспользовался маслом и  действительно - встал на колени. Я аж  вспотел, - в
мои планы совсем не входило пользоваться его задницей! Хотя бы потому, что я
ценю дамские прелести!
     К счастью, - тут двери столовой распахнулись - на пороге  стояла Дашка.
В первый момент я не узнал ее, - я ни разу не видал ее до того в  охотничьем
костюме.  Кстати,  если  бы  Дашка надела мундир, пожалуй, сходства было  бы
больше, но в охотничьем камзоле...
     Передо  мной   стояла   высокая,   стройная   женщина  с  необыкновенно
прекрасным, будто  подернутым неземной  печалью -  лицом. Чувствовалось, что
она еще юна, но ее  полные губы уже  призывно приоткрылись, обнажая за собой
полоску  ослепительно   белых,  правильных   зубов,  а   ноздри   чувственно
подрагивали - за эту непроизвольную дрожь наш клан и получил наше прозвище.
     За ее спиной стояла не одна преданная подруга, но чуть ли не десяток ее
знакомых  по столичному пансиону и пяток молодых кавалеров. Я до сих пор  не
могу  понять,  как такая толпа  народу смогла  соблюсти  тишину  в  комнате,
отделенной от меня с моей жертвой - одним тонким стеклом?!
     Фроляйн смотрели на меня такими  глазами,  будто все хором намеревались
сожрать  меня  целиком и  у меня даже  возникла странная мысль,  что вот для
таких случаев в соседней комнате и стоит десятиместный альков.
     Кавалеры тоже смотрели на нас, как зачарованные. Наверно, я за  игорным
столом при полном параде и рядом со мной юноша на четвереньках со спущенными
до  колен  штанами  и  намазанной  маслом  задницей   представляли  из  себя
незабываемое зрелище...
     Дашка, побелелая,  как один кусок слоновой кости,  -  медленно проплыла
мимо меня, долго, с видимым  отвращением  на  лице,  смотрела  на  согбенную
фигуру несчастного, а затем - чуть жалостливо развела руками и вздохнула. Я,
если бы не был уверен в ее виновности, - понял бы этот вздох именно так, как
это сделали  Дашкины спутники. Фроляйн  тут же зашушукались, одна или две из
них тут же подбежали к сестрице, целуя ее щеки и приговаривая:
     -  "Какой ужасный и мерзкий негодяй! Как Вы страдали, душечка! Ах, злые
языки -  страшнее пистолета! Подумайте только, - такой человек смел говорить
о Вас сии пакости!" - а господа офицеры приложились к ручке.
     Тогда сестрица,  раскрасневшись  то  ли  от  стыда,  то  ли  от  гнева,
неожиданно расстегнула  на своем  камзоле тонкий  ремешок и, продевая язычок
ремня в застежку, многозначительно намотала концы ремня на руки и  подергала
их со словами:
     - "Об®ясните сему господину, что  он будет первым, ради кого я  сняла с
себя этот ремень. Надеюсь,  в нем  осталась  хоть  капля  того,  что  прочие
именуют "достоинством",  и он сможет использовать  его  по назначению.  Он -
хорошей кожи  и,  не сомневаюсь,  что  его застежка выдержит вес  и не столь
чахлого субчика",  - при  этом  она  не отказала себе в  удовольствии слегка
стегнуть  ремнем масленую  задницу,  а  офицеры  хором  заржали  и принялись
обсуждать, - какая из балок самая прочная.
     Я тут же вмешался в сие проявление общественного правосудия:
     -  "Господа,  только  не   здесь!  По  моему  дому  не  должны  бродить
привидения!"  - это вызвало новую бурю смеха и  весьма вольных шуток  самого
черного  свойства.  Офицеры  теперь  уже  всерьез  обсуждали, - выдержит  ли
застежка и бились  об заклад по  сему поводу. Дамы  же согнали несчастного с
диванчика и веерами и длинными шпильками  подталкивали его  к выходу.  Им не
терпелось принять участие в новом развлечении. Хлеба и зрелищ...
     Я после  их ухода еще  пару минут сидел за столом и пил водку. Рядом со
мной села моя сестра,  я  налил ей рюмку и мы выпили, не чокаясь. Помню, как
она поморщилась, я протянул  ей какую-то закуску, но она помотала головой  и
замахала рукой перед раскрытым ртом, чтобы быстрее унять жар  во  рту. Потом
мы поцеловались, как безумные, и пока длился  этот поцелуй, с  улицы донесся
взрыв аплодисментов - ремешок выдержал.
     Я хорошо  запомнил этот поцелуй. В тайной  комнате было  весьма тесно и
душно  и теперь  от  Дашки  несло  жасмином,  созревшей  женщиной, и (вы  не
поверите) матушкиным молоком. Она прямо-таки трепетала в моих  об®ятиях. Она
шепнула мне на ухо, что хотела увидеть, как я "оженю" сего болтуна.
     За  окном  раздавались  ржание, стоны  и повизгивания молодых  кобыл  и
жеребцов в человечьем  обличье. Наши губы уже  не могли остановиться, а руки
будто жили своей жизнью. Теряя уж голову, я прохрипел:
     - "Глупо будет,  если мы не выйдем к твоим дружкам. Зачем все это, если
мы сами подадим повод к твоей компрометации?"
     - "Я не  могла  тебе  довериться...  Я пустилась во все  тяжкие, потому
что... Моя Честь давно уже не стоит и капли!"
     Я отстранил сестру от себя:
     - "Как это?! Я только что погубил человека, - ради  чего? Что значит, -
твоя Честь нисколько не стоит?"
     Сестра моя всхлипнула, припала щекой к моей груди и прошептала:
     -  "Ты  убил его  ради  меня. Разве этого мало? Я числюсь Честной  лишь
потому, что меж столицей и Ригой нет сообщения. Изволь, я признаюсь...
     На давешних похоронах был человек... Нас познакомил мой отец. Он... был
со мной и стал о том рассказывать. Я просила, я умоляла его, но он сказал...
сказал - ему заплачено и брак с жидовкой для него - невозможен.
     Пожалей меня, Сашенька. Только с тобой я и могу забыться, - прочие либо
не нашей Крови, либо - не нашего сословия. Возьми меня,  такую  -  как есть.
Люби меня, ибо кроме тебя, меня никто не любит..."
     Дальше началось наваждение. Мы вышли на улицу, простились с участниками
этой проделки и поднялись в комнату с альковом...

     Первое  время мы скрывались от  чужих глаз,  но потом  взаимная страсть
захватила нас  с  такой  силой,  что слухи поползли  по всей  Латвии. В один
прекрасный день матушка вызвала нас "на ковер", и, не решаясь смотреть нам в
лицо, сухо приказала  мне  "найти сестре  мужа", а ей  -- "подчиниться моему
выбору".
     Я  остановил  мой выбор  на  молодом бароне фон  Ливен.  Его семья была
родовитой  и  слыла  очень  влиятельной.  Матушка   вовсю  использовала   их
родственные  связи в  обмен на...  некую материальную помощь,  кою она тайно
оказывала этой  семье. Короче, к тому году фон Ливены должны были нам весьма
круглую сумму. Я,  получив от матушки карт-бланш  в этом вопросе, прибавил к
официальному Дашкиному приданому их  долговые расписки и фон Ливены остались
в совершенном восторге.
     Что  же касается  жениха...  Юный  фон  Ливен - по  причине  избыточной
хладности своего  нрава  и природной застенчивости  приохотился к  известным
забавам. Поэтому я привел к нему милого отрока и сказал барону:
     - "Я знаю Ваши истинные предпочтения  и хотел  бы, чтобы таковыми они и
остались. Ваша семья хочет сего брака, а я желаю, чтобы Вы не были ущемлены.
Берите сего Ганимеда и ни в чем себе не отказывайте.
     Что  касается Вашей  невесты...  Я  буду  и дальше  дарить вам подобных
рабов, кои Вам не по карману, но - ее дела Вас не касаются.
     Мало того, -  если Вы  пальцем осмелитесь дотронуться до моей сестры, я
лично отрежу тебе уши! Мою сестру трясет  от мужеложников, - ты меня  хорошо
понял?! Прекрасно... Совет вам, да - Любовь!"

     В  день  Дашкиной свадьбы я  подошел к  спальне  молодых  с  прелестным
отроком,  фон Ливен  открыл  мне,  и мы  сделали полюбовный обмен. Увы,  фон
Ливена  заметили,  когда  он  выходил из  дому  и  народ  остался  в  полном
замешательстве,  -  кто  же тот  счастливчик,  посмевший дерзнуть "на первый
поцелуй Младшей Иродиады"?! Шила в мешке не утаишь и скандал...
     Дней через десять нас с сестрой вызвали в "исповедальню", где нас ждали
матушка и Бен  Леви.  (Матушка так  и  не посвятила моего отца  в тайну этой
коллизии, - она  вообще  не допускала его ни  к политике, ни  к абверу, ни -
службе сыска. Наверно, оно и к лучшему.)
     Чтобы не вдаваться в подробности, скажу, что матушка была весьма жестка
и даже жестока с нами, наговорив кучу  гадостей.  Под конец же она приказала
мне  собираться в армию, моей же сестре  было  велено  следовать за мужем "в
ответственную поездку за рубежи".
     Лишь  распорядившись нашей судьбой, матушка чуток поостыла и уже  почти
человеческим голосом осведомилась, благодарны ли мы?
     Надо сказать, что в последние дни мы с Дашкой стали отдаляться  друг от
друга. Я не мог понять в чем дело, сестрица же  озлоблялась на меня с каждой
минутой. Единственное, чем я мог ее утешить, была постель, но после нее она,
придя в себя, зверела - хуже прежнего.
     Так что я с вполне чистым сердцем отвечал:
     - "Я думаю это  жестоко, ибо в Любви нет Греха, но, возможно, известный
перерыв пойдет лишь на пользу нашим с ней отношениям".
     Сестра же только фыркнула:
     - "Я нисколько не  жалею  о нашей  разлуке.  Ваш  сын, матушка,  подлый
негодяй,  ибо  спит со мной по нужде. Он  не смеет  открыться в  своей любви
истинному предмету его страсти и отводит мне роль куклы,  с коей  можно, что
угодно! Я счастлива, что все это кончено!"
     Мы стояли навытяжку перед креслами матушки и духовника и я очень хорошо
запомнил выражения их лиц. Матушка даже вынула изо  рта трубку,  выбила ее о
край пепельницы и осведомилась, что Дашка имеет в виду?
     Тогда негодница, бросив на меня победительный взгляд, воскликнула:
     - "Ваш сын забывается в  миг любви настолько, что называет меня  именем
его истинной пассии!"
     Я растерялся.  Я  знал  за собой  этот  порок, но ничего не мог  с  ним
поделать. Я по  сей день сплю только с теми женщинами, которым могу доверять
всецело, ибо во время  соития сознание покидает меня и  потом  я  никогда не
могу вспомнить  моих  собственных  слов и  речей.  (Воспоминания  и ощущения
плотские живут во мне настолько долго и ярко, что на слова и мысли просто не
остается места.)
     Я не сомневался, что мог называть сестру Бог знает чьим именем, но само
имя начисто ускользнуло из моей памяти. Матушка, осведомленная об этой  моей
слабости   из   донесений   ее  агентов,  снисходительно  усмехнулась  и,  с
сочувствием поглядев на меня, спросила:
     - "Как же зовут предмет столь тайной страсти?"
     Сестра  посмотрела  на меня, лицо  ее  приняло  злорадное и мстительное
выражение, и она отчеканила:
     - "Ее зовут.... ШАРЛОТТОЙ. Накажите ж преступника!"
     По сей день не  могу забыть выражения матушкиного  лица.  Она  будто не
слышала  этих слов,  а лицо ее  обратилось в  непроницаемую  каменную маску.
Старый раввин сидел, зажмурив  глаза  и  губы  его быстро  шевелились. Потом
матушка встала, как сомнамбула, и хлестнула рукой наотмашь, - без  замаха  -
от бедра,  длинной,  как кнут, рукой.  Мне  было настолько не по себе  и так
жутко, что  я хотел умереть от этого удара, но матушкина  рука, просвистев в
каком-то  дюйме от моей щеки,  со всей силой  врезалась в щеку  моей сестры.
Матушка  же,  отворачиваясь  от  нас,  каким-то   серым  и  усталым  голосом
прошептала:
     - "Поди  вон, лживая тварь..." - а потом глухо добавила, - "Это - грех.
Твоей прусской кузине Шарлотте  лет шесть - не больше. Я еще могу понять эту
страсть к  девицам постарше, но  к такой крохе... Это большой грех. Извольте
немедля собраться в дорогу. Армия отучит тебя от таких глупостей".
     С  этими  словами матушка вышла  из  нашей крохотной  комнатки, а Дашка
прямо  вжалась в стену,  убираясь с ее  дороги. Потом,  когда мы с  раввином
остались одни, он тихонько откашлялся и произнес:
     -  "До  сего дня я и не примечал, насколько они...  схожи. В  сумерках,
они, верно, и впрямь - на одно лицо?"
     - "Кто  они?" -  Бен Леви  я смог посмотреть в  глаза, - "Вы не поняли,
реббе!  Шарлотта -- родовое имя в нашей семье. Равно как я -- на самом деле,
- Карл Александр, так и Дашка  -- на  самом-то деле -- Доротея Шарлотта! Она
так -- нарочно! Это ж ее собственное -- родовое Имя!"
     Тогда Учитель обнял меня, расцеловал в обе щеки и прошептал:
     -  "Это Кровь. Гипнотические  таланты  фон  Шеллингов  влекут  припадки
падучей. Фантазии  Эйлеров слишком часто терзают их душу. За все в этом мире
нужно платить...
     Собирайся с дорогу, мой мальчик. И помни, что  здесь тебя Любят, помнят
и ждут. Когда станет невмоготу, возвращайся. Мы будем ждать тебя. Но...
     Ради  ее  души  и  рассудка,  -  не торопись  домой.  Ей сейчас  сорок.
Постарайся вернуться лет  через десять.  Время, - вот лучший  бальзам на сию
рану. Возраст -- вот лучшее средство ото всех ваших бесов..."

        x x x

     Анекдот А.Х.Бенкендорфа из журнала
     графини Элен Нессельрод.
     Запись декабря 1807 года.

     (Игра   в  анекдоты  стала   весьма   популярной   в  высшем   обществе
революционной Франции, вытеснив собою игру в фанты. Правила игры, - нужно по
заданной  теме  придумать и занятно  рассказать  (или пересказать)  историю,
которая будто бы приключилась с вами, или известным историческим персонажем.
Игра  в анекдоты "по якобинским  правилам" стала главным развлечением салона
графини Нессельрод. С 1810 года я числюсь лучшим игроком "в анекдоты". После
смерти  Элен  Нессельрод в 1842 году и закрытия ее салона игра в анекдоты  в
Империи прекращается.)

     Тема -- "О дурных привычках".

     "Когда я был маленьким, я был очень застенчив. От этой беды - все время
грыз ногти.  Как со мной не  бились -  никак  не могли изб