Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
счастье
купеческое.)
И вот пока мы еще можем о чем-то связно беседовать, я спрашиваю у
Кузьмы: "Купчина, за каким хреном ты-то на Войну побежал? У тебя -- лавка, а
на Войне-то постреливали!"
В отличие от философа у купца ответ проще, правда, всякий раз - разный.
Однажды он сказал мне, что его поставщик свинины и всяких машинок похвалялся
родством с Бенкендорфами, а Лукич ему люто завидовал. Когда того растерзали
поляки, Лукич совсем разорился и уж думал руки на себя наложить, ибо думал,
что это его "Господь наказал за грешные помышления". (Русское купечество --
неоднозначно, - днем он купец, а ночью с кистенем-то за пазухой -- вроде и
нет! Так вот Лукич и надумывал порою не раз "прищучить" моего родственника
-- своего собственного поставщика. И надо же так тому выйти, что всякий раз
-- дело откладывалось. А потом Война, казнь немца поставщика, разорение
Лукича и тяжкие думы о Божьей Каре...)
Так вот - когда случайно увидал он меня у иконы, молящимся на
православный манер, тут ему в голову и вошло:
"А послужу-ка я Бенкендорфу. Мужик он по слухам - фартовый, авось и
удастся в Европах вернуть свое -- кровное!".
Это одно из объяснений Кузьмы Лукича. А вот - иное:
"Злой я был - страсть. А тут смотрю, ты стоишь и лбом в землю долбишь,
да так истово, что я сразу смекнул - ты злей меня! Под твоим-то началом я за
все убытки с гадами посчитаюсь!"
Мысль понятна, но вот как найти то общее "рациональное" (называемое
порою -- "Россией") объединяющее Герцена и Лукича, для меня - темный лес.
Это - одна сторона Москвы. Была и другая.
Был (да и есть) такой театрал Шереметьев. Был у него крепостной театрик
в Останкине. Место тихое, благостное. И вот повадились туда лягушатники
спектакли смотреть, да актерок щупать. Ну, и актеров из тех, что поглаже, да
- помоложе.
Дело сие обычное, для актерок - естественное, так что никакой тут
Измены. Якобинцы такие же мужики, как и наши, а те, что на сцене -- те ж
проститутки, - какой с них спрос? Закавыка в том, что стояли в Останкине не
просто якобинцы, но -- как бы сказать... Каратели. Те самые, что
расстреливали наших под кремлевской стеной.
Стрельнут разок-другой, сядут на лошадей, приедут в Останкино и ну
давай - с актерами забавляться. Сперва просто забавились, а потом - в
благодарность стали они сих шлюх обоего пола на расстрелы возить. А эти...
представляли комические сценки с несчастными.
Возьмут шпагу и давай ей полосовать под аплодисменты и речи "принца
датского". А якобинцы им за это деньги целыми кошельками. Иль того хлеще, -
намажутся дегтем и давай приговоренную девчонку голыми руками душить.
Задушит, а Шереметьев ему - вольную, как "участнику борьбы с партизанами".
Вот и возникли у меня вопросы к "театралу", актерам его и просто тем, кто
смотрел, да хлопал...
Первые казни начались с 1 декабря 1812 года. Всего предстояло исполнить
более восьми тысяч казней, из них - до трех тысяч в отношении женщин.
В отсутствие пороха и чрезвычайно суровой зимы захоронение
представлялось немыслимым. На Вешняковских прудах, где - выходы известняка,
были выдолблены этакие желоба, ведущие к прорубям. Обреченных подводили к
верхнему концу желоба и приводили приговор к исполнению, а тело само собой
скатывалось вниз и своим весом продавливало тела казненных ранее, что весьма
облегчало работу. Даже если кто и выживал после рокового удара, - он, или
она падали обнаженными в кровавую ледяную кашу при тридцати градусах ниже
нуля.
Правда, возникли известные трудности. После трех-четырех раз на лезвии
настывало столько мозгов, что топор приходилось менять. Но самым страшным
бичом были не стылые мозги, но - волосы, особливо женские. Они так опутывали
лезвие, что ни о какой продуктивной работе не могло быть и речи.
Поэтому с третьего дня мы плюнули на топор и перешли к полену. Но
штатные палачи наотрез отказались исполнять казни поленом!
Так что палачей мы подобрали из тех, кто казнил наших. Им обещали, что
если все пройдет без сучка и задоринки, их помилуют.
Кроме палачей, помилование получили и шлюхи. Дамы (в том числе и
барышни) после врачебного осмотра могли собственным телом заплатить за то,
что их отправление в Вешняки задержалось.
Я предложил Изменницам выбор, - либо "Вешняки", либо путь через всю
Европу на положении полу-пленниц с обязательным исполнением ночного долга.
Я шел от древней культурной традиции уводить в полон хорошеньких
пленниц. Как следует из хроник, традиция сия была весьма характерна для
Древней Руси и изжила себя потому, что новые пленницы по своим культурным,
языковым и национальным корням стали слишком отличны от русских воинов.
Хотите верьте, хотите нет, но мой план удался! Я забрал с собой почти
триста девиц польской крови, замаранных Изменой и преступлениями. Они пошли
по рукам почти двух тысяч москвичей сильно злых на поляков и польское. Все
думали, что полячки не переживут той зимы...
Но практически все они вернулись живы-здоровы, да что самое
удивительное -- вышли замуж за своих сторожей. Таких же как и они --
москвичей. И я был счастлив. Я, в отличие от Антихриста, взял Москву под
свою руку надолго и по сей день числю ее моей вотчиной.
Поляки отвечают в Златоглавой за ткацкие, скорняцкие дела, им
принадлежат все трактиры, харчевни и львиная доля ямских. Неужто мне
оставить Мой Город без этого?!
То, что случилось в Москве -- ужасно. Но я верю, что если кто-то
выказал звериную суть -- нам не след брать сие за пример.
Коль мой человек привел к дом полячку -- дай Господи им счастья и
полный дом деток, чтоб не тронули их ни опаленные той войной мои немцы, ни
столь же опаленные нами поляки. Дай им, Господи! Мне нужно по-новой Москву
заселить...
Грибовские (верней - Гржибовские) родом из Могилевской губернии,
отошедшей к России по Первому Разделу Речи. Когда выявился "польский след" в
пугачевщине, бабушка отдала приказ выселить всех поляков из Могилева и
Витебска.
(Потому Витебск так легко перешел к моей матушке - там не осталось
местных дворян и помещиков.)
Выселенье поляков шло мирно - им платили компенсацию за неудобства, а
расселение проводилось по центральным губерниям. Так дед юного Грибовского
стал помещиком Московской губернии. Впрочем, хозяйство у него было малым и
по завещанию все отошло старшему сыну. Младшему ж пришлось открыть ателье и
он переехал в Москву со своими домашними.
В 1812 году поляки выказали свое истинное лицо, целиком и полностью
перейдя на якобинскую сторону. Дядя Грибовского предоставил оккупантам свое
имение, провиант и фураж, отец вошел в оккупационную администрацию.
Но мать юного Грибовского была русской - потомственной москвичкой, а
невеста -- немкой и сердце юноши разрывалось на части. Потом были расстрелы
и добрую треть курса, на коем учился студент Грибовский, поставили к стенке.
(Поляки не так уж и любят учиться -- "польским" Московский Университет был
только по бабушкину принуждению. Стоило ей умереть и Университет быстро стал
"немецко-еврейским". А с некой поры и -- "русским".)
В память о казненной невесте, не желая отстать от товарищей, Грибовский
состоял в подпольном движении и также был схвачен и осужден. Только просьбы
родителя отвели от него чашу сию, но на семейном совете решили, что молодой
человек обязан вывезти сестру из Москвы.
Где-то через неделю после выезда за город брат с сестрой проснулись от
ужасного шума и выстрелов. Молодых, брыкавшихся людей вывели в гостиную, где
офицер, командовавший партизанским отрядом, вершил суд и расправу.
По рассказам юного прапорщика вид того человека был ужасен: какое-то
серо-землистое лицо язвенника со впалыми щеками, белесые и всклокоченные,
как нечесаная пакля, волосы, налитые кровью, маслянистые от выпитого, глаза
и тяжкий запах сивушного перегара.
Палач был в черно-зеленом мундире моих егерей, а на левом плече его
была вышита смеющаяся мертвая голова, - символ "Тотенкопфвербанде" -
мемельских добровольцев.
К этому ужасу подводили всех пленных. Он критически оглядывал
несчастных с головы до ног, иной раз по его молчаливому приказу обреченному
раскрывали рот и смотрели зубы (поляки служили при доме), или рвали одежду
(по той же причине), а посланец Аида делал отрывистый взмах рукой и... на
дворе крепили очередную петлю. Никаких вопросов, никакого дознания, никаких
свидетелей. Целы зубы, да исподнее из хорошего полотна - на осину!
Очередь двигалась быстро - каратели время зря не теряли, - те из
домашних, коих миновала чаша сия, помогали поддерживать порядок в очереди и
усмиряли строптивцев, так что не прошло и десять минут, как брат с сестрой
оказались перед Посланцем Вечности.
Офицер, даже не взглянув на Грибовских, коротко махнул рукой и их
повели на смертную казнь. Тут сестра Грибовского вырвалась из рук палачей и,
бросившись к ногам офицера, принялась умолять его. Под аффектом она стала
рвать крючки лифа, пытаясь если не убедить судью, так хотя б соблазнить его
- девушке шел пятнадцатый год.
Но по мере того, как сестра Грибовского продолжала свою тираду, а
капитан в черном отклонялся назад, брат осознал ужасную истину -- немец не
понимал русского языка! Он видел, что девочка предлагает себя, но юный
Грибовский со слов приятелей знал, что это - ошибка. Средь немцев бытовала
молва, что русские барышни, жившие по домострою, гораздо скромнее полячек!
Юноша уж отчаялся, но тут их старенькая русская няня (одно время семьи
отца и дяди Грибовских жили в одном имении) коршуном бросилась на его
сестру, зажимая ей рот, с криком:
- "Не молись! Не молись по-вашему! И себя, и брата погубишь!" - и
обернувшись к зловещему капитану, истово крестясь, сказала:
- "Пришлые они. Сироты! Бегут от француза, замерзли, оголодали, вот и
приютили их... Не наши они. Отпусти их, Вашбродь... Отпусти!"
Немецкий капитан уставился на старуху, силясь разобрать сложные для
него звуки, а потом, окинув взглядом молодых брата с сестрой, кивнул и в
первый раз за весь вечер выдохнул:
- "Weg..." - и указал при этом на дверь. Девушка, не помня себя от
счастья и ужаса, что есть силы вцепилась в Грибовского, а тот еле слышно
переспросил:
-"Нам можно..?"
- "WEG!"- взревел немец и уцелевшие домочадцы разве что не на руках
вынесли своих юных господ на двор, а там уже были сани и кучер с белыми от
страха глазами только шептал:
- "Скорее, панычи, будьте ласковы... Не-то передумают!" - а женщины
совали им в руки какие-то свертки. Только в непролазном черном лесу, когда
один из сверточков вдруг шевельнулся и пискнул, Грибовский осознал, что в
его руках шевелится маленький. А рядом - еще один. И еще... Восемь
младенчиков вывезли той ночью молодые Грибовские со своего имения. А их
старый кучер, мешком свалившись с козлов, встал на колени по пояс в белом,
ломком от мороза снегу, и, крестясь на луну, только и мог, что повторял без
конца:
- "Матка Боска... Матка Боска..."
Когда Грибовский на приеме рассказал мне эту историю, (она занесена в
протокол и я вспомнил ее по сему документу) я сразу понял о ком идет речь.
Звали его Хельмут Вагнер - из померанских Вагнеров и был он чуток не в себе.
В юном возрасте сей барон обрюхатил девицу, но признал дочку своей и
дал возлюбленной домик и девок прислуги. Надо сказать, что любовница Вагнера
была кашубкой - эта народность издревле жила в Померании и сильно смешалась
с немецкой нацией, но поляки считают их за славян. Именно потому кашубы,
лужичане и прочие мелкие народности тех краев держатся немцев.
Немцы относятся к славянам, как к низшей расе, и не берут их в расчет,
дозволяя прислуживать, но не меняя ни культуры, ни быта. Поляки же -
вырезают мужчин сих племен и насилуют женщин. Это называется
"ополячиванием". Делается сие ради "Польши от моря до моря". Увы, и ах -
поляки никогда не жили на морских берегах, вот и продолжаются из века в век
все эти мерзости.
Когда Пруссию разбили в прусской кампании, в Померанию ворвались
поляки. Узнав, что одна из кашубок родила от немца - они целой ротой обидели
ее, а дочь Вагнера расшибли о притолоку. Кашубка ж - повесилась.
Вагнер вернувшись из плена, подал прошение в "Тотенкопф" и хоть не был
"мемельцем" - стал моим офицером. В ходе войны он выказал себя самым
страшным карателем и я удивился, - за что он пощадил польских детей.
Я вызвал Вагнера и он явился как раз, когда у меня был Грибовский. По
их лицам я понял, что они узнали друг друга и рассказ Грибовского получил
подтверждение (в противном случае его ждала пуля в затылок - были случаи,
когда "добровольцами" подводили ко мне наемных убийц).
Я спросил Вагнера - почему он пощадил юных Грибовских (семья их дяди
была казнена в полном составе). На что Вагнер ответил:
- "Руки молодых людей были слишком белы, а цвет лица слишком бледен для
деревенских. Одеты были по-городскому и хоть на внешность они были сходны с
семьей сих предателей - их скулы..."
Вагнер показал на крупные скулы прапорщика:
-- "Это русские скулы. А моя дочь..." - голос Вагнера на миг прервался,
- "Моя дочь была - немкой.
Не стал брать греха на душу - на миг влез в шкуру незнакомого мне
русского офицера, женатого на полячке... Переведите сему юноше, что его
спасли скулы русского отца, иль - русской матери".
Такова правда о том, до какого ожесточения дошла война меж нами и
поляками той страшной зимой. Дабы завершить разговор, доложу, чем кончилась
война для Вагнера и Грибовского.
Я не смог держать поляка в моем отряде и при первой возможности
сосватал его "Костику" фон Бенкендорфу - Грибовский выказал себя дельным, и
если бы не его кровь... В должности адъютанта Константина фон Бенкендорфа
сей юноша прошел по всем дорогам войны и погиб в 1814 году - в Голландии.
В нелепой стычке (на штабной отряд случайно выскочила группа окруженных
врагов) Грибовский грудью закрыл моего "не совсем брата" и умер на другой
день от штыковой раны в живот.
За сию службу должно платить и я выдал замуж юную Грибовскую за одного
из моих офицеров. А как у них пошли детки, стал им крестником. А крестным
нужны подарки. Так в мой круг вошли и поляки. Это было уже в двадцатые
годы...
Вагнер остался в "Тотенкопфе". После войны он взял в жены вдову
товарища и растил пять детей, - из них троих от первого брака. В 1823 году
он умер на плацу во время муштровки. При вскрытии выяснилось, что сердце его
представляло из себя сплошной шрам, - столько на нем было рубцов от
инфарктов.
И если при жизни его звали не иначе, как главным палачом дивизии
"Мертвая Голова", после смерти и такого открытия солдаты сами собрали денег
на памятник и сегодня Хельмут Вагнер почитается в Пруссии - одним из
основателей "Тотенкопфвербанде". Не судите о людях по их поступкам. Вы не
видели сколько шрамов на их сердцах... Вагнер умер - тридцати семи лет от
роду.
Если вы хотите понять все коллизии того времени, читайте "Дубровского".
Сперва события проходили в Минской губернии и поляки Дубровские были
выселены за симпатии к якобинцам. (В 1813 году поляков чаще не выселяли, но
убивали на месте.)
Этот вариант был не пропущен цензурой и Пушкин его переделал. Но то ли
по лени, то ли с умыслом - хвосты остались и читатели спрашивают, - почему
крестьяне поддерживают бандита Дубровского? (Потому что он их -- "природный
барин".) Почему Троекуровы живут будто бы - в осажденной крепости? (Среди
крестьян много поляков, убивающих русских.) Почему от Дубровского все
отвернулись? (Началась массовая "чистка" польских крестьян, - их частью
отогнали в Сибирь, иных - уничтожили.) Куда в конце делся Дубровский? (В
первом варианте Дубровский убил Троекурова и хотел "мстить за Родину" бедной
Машеньке. Она же, не зная, кто убил папеньку, готова была... Но мои люди
открыли ей сию тайну и в миг свидания убили "демоническую личность" прямо у
нее на глазах. Помните ли жандарма, коий привозил Троекуровым описанье
преступника? В начальном варианте он и убил Дубровского и, судя по всему,
Машенька собиралась замуж за сего вроде бы -- негероического спасителя.)
Разумеется, всего этого мы пропустить не могли и из необычайно
волнительной истории о любви и страшной повести об оккупации вышла невнятица
в стиле Вальтера Скотта. Впрочем, читайте, - коль любите русский язык, сами
почуете все заплатки и составите общее впечатление о том, как все это было
задумано.
Однажды я спросил Пушкина, почему он сжег начальный вариант, а он
отвечал мне:
- "Сказали, что меня ждут неприятности".
- "Кто сказал?"
Поэт чуть склонил голову набок и лукаво посмеиваясь, отвечал:
- "Вы же только и ждете, чтоб "съесть меня"! Женка и просила за меня
Государя, а тот сказал ей, что если выйдет что-нибудь в таком роде, граф
Бенкендорф подымет на ноги всю Россию. Я и сжег".
- "Бог вам - Судья. Как жандарм, я стер бы вас в порошок за
прославленье разбойника. Но, как латыш, я вознес бы вас до небес за Честную
повесть об оккупации. Это было б важно для публики...
Берегитесь теперь. Сегодня вы показали, что умны в сих делах. А с
умного - иной спрос".
К Новому 1813 году моя команда приняла вполне сносную форму. Форму...
Сейчас во всяких там оперетках выходит, будто бы мы были одеты с иголочки,
да щеголяли пред светом не хуже противника.
В реальности все, мягко говоря, не совсем - так. К 1812 году в армии
были запасные комплекты одежды, но квартировали полки близ границы и в
первые же дни отступления наши склады сожжены уходящими. Вывезти мы не
могли, - подвод не хватало для раненых. (А кроме того -- львиная доля всех
шуб была нами же заражена "вшиными кладками". Ну, - да я уже об этом
докладывал.)
С другой стороны, ткацкое производство в России в польских руках, а они
не желали одеть и обуть наших армий. Пришлось перешивать из ношеного и
константинова гвардия (кою все ж обшивали поляки) стала звать нас
"потешными".
Люди мои страшно огорчались и куксились, я же, чтоб их подбодрить,
смеялся в ответ:
- "Дались вам ваши мундиры! Зато у гвардейцев нет штуцеров! А что
важней в драке, - штуцер, иль ментик?!
И что за обида в "потешном"? "Потешные" показали себя при Полтаве, а
где мы видали Гвардию в последний раз? При Аустерлице, да Фридлянде! Да еще
ее задницу с Альп на потеху всему человечеству. Так кто должен гордиться?"
Люди смеялись, но я чуял, что это -- не то. Слишком сильна была разница
меж нашей рванью и парадной формой гвардейцев. Война -- странная штука и тут
из таких мелочей и составляется общий дух. Нужно было что-то придумать, а
вот что -- если даже сукна нет, чтоб пошить новую форму?! Из гульденов-то
кольчугу не наплетешь!
Средь вновь прибывших были совсем юные ребятки в совсем уж невероятной
и ветхой форме анненских времен, да еще с черно-оранжевыми курляндскими
кантами, обшлагами и проймами!
Где, в каком медвежьем углу Московской губернии сохранились сии
раритеты, ума не приложу. Но ребятки держались кучкой вкруг двух
благообразных старцев в бабушкиной форме Семеновского полка. То ль потомки
одного корня, то ль -- соседи, призванные в