Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
в. Я хотел развалить дело, дабы в мутной воде
кое-кто отошел в сторону. Кто-то давно был "моим человеком", кто-то сломался
пред заварушкой, сообщив детали заговора, кто-то - сдал друзей и теперь
надеялся на мое снисхождение. А еще, - у кого-то была сестрица, иль --
женушка и я (по известным причинам) не мог отказать моей "бывшей".
К тому же я требовал "вывести из-под топора" моих Братьев по Ложе "Amis
Reunis", всю Ложу моего кузена Сперанского -- "Великий Восток", и прочих
моих друзей и приятелей.
С другой стороны, - в таких делах обыденны конфискации, а дележ чужих
денег -- азартное дело. Особенно, если учесть, что в Тайном Совете были
родственники "декабристов" и в случае конфискаций всех волновало, - кому
отойдет и сколько: что - казне, а что -- родственникам.
Ради сих аппетитов и затеялось следствие. Моя служба знала подноготную
любого бунтовщика и мною были уж оглашены приговоры участникам, но ради
денег решилось выслушать заговорщиков и коль они сами... - тут-то приговоры
и вырастут.
Мне претили прибыли с конфискаций, Саше -- тем более (он судил
"негодяев" из принципа). Остальные, как честные люди, дабы не смели сказать,
что они -- обогатились на казнях, отошли подальше от следствия.
По французской методе мы решились делиться на "злого" и "доброго". Мне
проще было сказаться "злым", дабы впоследствии ни на кого не пала тень
подозрения в сотрудничестве с моей фирмой, но...
Поэтому, когда до того дошла речь, я спросил у "напарника":
- "Кем ты хочешь быть? "Злым", или -- "добрым"?"
Иезуит задумался, почесал голову, а затем, странно глядя чуть в
сторону, будто промямлил:
- "Конечно же - добрым! Но если и ты хочешь этого, давай..."
- "Прекрасно!" - я взял со стола карты, кои мы пометывали на перерывах
меж спорами об очередном приговоре, - "Сегодня Крещение - пусть Бог нас
рассудит! Выбери карту, а потом возьму карту я. Чья выйдет первой, тот и
берет папку "доброго" - вон ту - красную. А второму достанется - черная...
Банкуем?"
Прочие тут же сгрудились вокруг нас - на забаву, и Саше уж ничего не
осталось - кроме как согласиться:
- "На Даму Червей! В честь моей пассии!"
Я усмехнулся в ответ, - в матушке моей, может и впрямь была цыганская
Кровь, ибо она - недурно гадала и научила нас с сестрой сему таинству. Коль
вы знакомы с цыганским гаданием, вы согласитесь со мной, что "Червонной
Дамой" - все сказано и для вас уже все ясно. Для прочих же - продолжаю.
Я, насмеявшись, еле слышно ответил:
- "Изволь. Моя карта - Пиковый Туз!" - и сел метать. Скажу откровенно,
- я взял "Туза" именно потому, что в сих делах ни один не решится связать с
ним Судьбы. (И стало быть, - я заранее вложил его под колоду.)
В общем, сидим - мечем. Вот уж колода наполовину сошла, все
возбудились, делают ставки, а у Саши второй пот с лица сходит и смотрит он
на колоду, что кролик на пасть удава.
Осталось карт десять, мне самому уж жарко и не по себе, - я даже стал
сомневаться - как именно я сложил последних две карты, а народ уж
неистовствует: Орлов бьется с Кутузовым на десять тысяч, Уваров требует
прекратить сие издевательство, Дубельт смеется уже истерически,
приговаривая, что дурак Чернышев, что сел со мной метать карту. Даже если
колода мной "не заряжена" - Фортуна всегда на моей стороне.
А на Чернышева смотреть невозможно, - глаза у него, как у дохнущей с
боли собаки. Короче, - у публики ататуй.
И вот - осталось две карты, я их медленно так шевелю в руках, будто
думаю о чем-то своем девичьем, а тишина, - пролети муха - за версту слышно.
Потом я поднимаю предпоследнюю карту, показываю ее обществу, а потом бросаю
на стол:
- "Туз выиграл! Дама Ваша - убита!" - и тут же с грохотом припечатываю
выпавшую карту всей пятерней и пристально смотрю Чернышеву прямо в глаза.
Тот силится что-то сказать, из горла его вырывается какой-то сдавленный
писк, он с усилием пытается вдохнуть воздуху, но с этим - никак и он -
багровеет от ужасной натуги.
Его тут же бьют по спине, кто-то дает воды, он с жадностью пьет, потом
вдруг пробкой вскакивает со своего места, хватает черную папку и стрелой
вылетает из нашей комнаты. А из-за двери слышно, как его жестоко рвет по
дороге...
Общее нервное напряжение таково, что мы сами не можем слова сказать,
потом Орлов первым приходит в себя, открывает очередной штоф и мы все
хлопаем по маленькой без закуски. И вот только после всего, когда все чуть
отдышались, Сережа Уваров вдруг с ужасом смотрит на стол и, хватаясь за
сердце:
- "Господа, но это же - Дама! Червонная Дама!"
Все, как круглые идиоты, смотрят на стол на Червонную Даму и не могут
поверить глазам. Я, честно говоря, тоже так увлекся эмоцией, что сам
удивился - откуда тут Дама, хоть и сам подложил ее перед сдачей - поверх
Туза.
Тут я разлил друзьям по второй и заметил:
- "Ну, - Дама... Какая разница? Папку-то он уже - взял!"
Заспорили, и я, прекращая концерт, стукнул тут по столу:
- "Братцы, о чем спор? Если мы дадим Саше Право всех миловать - сии
якобинцы веревки из него станут вить! Вы же сами все видели!"
(Через десять лет после того Крещенского вечера я прочел "Пиковую
Даму". Я спросил еще у поэта - почему именно такой конец у его повести? Ведь
в жизни все было -- не так.
На что поэт отвечал, что он, видите ли, хотел описать - чем это, по его
мнению - должно было кончиться.
Тогда я спросил его, - понимает ли он -- подоплеку этого дела? Пушкин
смутился и я пояснил:
- "Я -- Сашин напарник. Мне ли не знать тайных страстей его Сердца? Я
нарочно спросил у него, - хочет ли он проявить свою страсть открыто?
Он задумался и ответил, что это было бы -- ему неприлично.
Тогда я предложил ему сделать фарс -- для публики. Ведь весь мир для
Братьев, - это -- мы, и все прочие.
Мы оба знали, что в итоге я должен сделать для него так, чтоб он не
имел право миловать. И мог мучить -- Во Славу Божию. Мы ж оба знаем друг
друга не хуже -- облупленных. Но...
Я нарочно выбросил ему Даму. Я -- реббе. Я обязан в последний раз дать
несчастному Шанс, чтоб уберечь его от Пути Зла... И я взял Грех -- на себя,
дав ему Выбор: пойти за Глазами по пути Исправления, иль поверить Слуху и --
Загубить свою Душу.
Он прекрасно понял свой Выбор. И его рвало и тошнило на лестнице
потому, что он знал -- кому он теперь служит и кому -- Служу я. И что нам
теперь -- вечно следить друг за другом, ибо у нас -- разные Хозяева.
Он -- не хотел этого. Я -- тоже. Ведь мы с ним -- напарники..."
Пушкин с ужасом выслушал мою исповедь. Потом его затрясло и он
прошептал:
- "Но почему... Почему Вы допустили для Вашего ж Друга сей Выбор? Зачем
Вы сами толкнули его на край бездны? Ведь Вы ж -- еврейский Учитель?! Разве
Вам не страшна гибель кого-нибудь из Вашей Паствы?"
Я долго смотрел на поэта, а потом... Я не знал, как с ним говорить. Это
все равно, что слепому расписывать прелести Сикстинской Мадонны...
- "Ты -- не понял. Я -- не Пастырь и не Учитель. Я -- реббе. Я не имею
Права влиять на Выбор. Ибо Выбор -- веление чьей-то Души, как я могу Взять
чью-то Душу? Если бы я Выбрал за Сашу, я загубил бы его сто раз вернее,
чем... Я... Я -- не христианин.
Я не верю в то, что Любовь -- так, как вы ее понимаете, хоть
сколько-нибудь спасет Мир. Иначе в Мире не было б столько Зла... Зло ж
возникает по Выбору чьих-нибудь Душ. И даже если я, иль кто другой -- лишит
сии Души их Выбора (как сему учил Ваш Христос) -- Зло уже не исчезнет. Оно
родилось от того, что...
Все, что я мог сделать для Саши -- дать ему Зеркало, в коем он увидал
свою Душу. И она ему -- не понравилась...
Дальше -- опять его Выбор. Он может следовать велениям этой Души, а
может -- хоть как-то излечить, иль утешить ее. Но это опять -- его Выбор.
Понимаешь, - Его!"
Я помню, как изменилось лицо поэта. Он долго смотрел будто бы внутрь
себя и потом вдруг спросил:
- "Так чем же закончилось дело Туза и... Дамы?"
Я пожал плечами:
- "Не знаю. Надобно спросить у самого Чернышева. Я теперь ему враг и
беседовать о том -- я не смею.
Единственное, что я знаю, - в ходе допросов никого не пытали и
нисколько не мучили. Еще, - повесили лишь пятерых...
И это -- хороший знак. Может быть, - я в чем-то все-таки выиграл... Не
у Саши... Нет.
У того... У Нечистого".)
Простите мне сие отступление, - я объяснял Сашину суть. Пока я был в
лазарете, Саша успел "пообнюхаться" и я попросил:
- "Покажи-ка девиц - полюбезнее. Да - с изюминкой. Чего попусту время
терять..." - тут мы вошли в залу для танцев и я увидал двух самых прекрасных
женщин, коих я когда-либо видел.
Одна из них была истинной белокурой валькирией с самыми прекрасными
формами, кои только могут пригрезиться нам -- мужикам. Сильный пол вился
вокруг, пытаясь хоть как-то обратить на себя ее взор, но он - цвета зимней
холодной Балтики, цвета глаз моей матушки - безразлично скользил мимо них...
Рядом с ней сидела вторая. Среднего роста и хрупкого телосложения. Если
внешность блондинки была явно "нордической", шатенка явно происходила из
более южных широт.
Волосы ее были коротко -- "по-лютерански" пострижены, а из всех
украшений - одна золотая цепочка, на которой обычно вешают нательный
крестик. Все ее одеяние не стоило и одного камушка на пальце валькирии, но
была в ней - изюминка.
Я подошел к дамам и, целуя руку сестре, спросил у нее:
- "Какими судьбами? Я думал, ты со своим... Как он?"
- "Все вы мужики - одним миром мазаны. Сулите горы, а как занялись
чем-нибудь, так и - не подойди! Ему теперь не до нас... Наигрался в
солдатики, теперь бредит охотой - как маленький..."
Я понимающе кивнул головой. Иной раз, чтоб крепче привязать к себе
мужика - надобно оставить его. Главное достоинство женщины, - не мешать.
- "Не горюй, - главное ведь - здоровье. Сыщем другого..."
Сестрица вяло махнула рукой, показывая, что не придает значения
утешениям и с видом заправской бандерши, хвалящей "товар" клиенту,
по-хозяйски хлопнула товарку по заднице:
- "Знакомься. Элен. Прекрасная Элен. Не берет с мужиков ни пфеннига.
Сами ползают за ней на коленках, но у нее - извращенные вкусы".
Я люблю приводить сей пример на лекциях в Академии. Что вы можете
сказать об этой дискуссии?
Я доложил вам все нужные факты, чтоб вы могли сделать осмысленный
вывод. Не можете? Хорошо. Вот ответ.
Нужна большая причина, чтоб пересечь Ла-Манш посреди "континентальной
блокады". Я спросил у сестры, что случилось? Почему такой риск? Что с
резидентом?
Дашка отвечала, что в посольстве "певец", - прошли аресты среди наших в
Лондоне, а канал связи провален. Резидент просит подмоги и выяснения
обстоятельств. Кроме того, - Артур не может начать операцию в Португалии
тотчас и она перенесена на год, - вторжение планируется -- будущей осенью.
Пока ж - нету сил.
Я сказал ей, что у меня тоже плохо, - нужна крыша. Еще я приказал ей не
высовываться и срочно выбыть из Лондона, - желательно ко мне - вдвоем что-то
придумаем.
Она тут же порекомендовала мне девицу, указав, что Элен не имеет опыта
с подготовкой, но - талантлива и схватывает все на лету. А самое главное, -
она даст мне крышу, коя не по зубам "местной публике".
Все это было сказано в присутствии ста человек и мы тут же "порвали
связь", - теперь вы можете оценить класс работы Третьего Управления. Врагам
есть за что -- нас уважать и бояться.
Я поклонился Элен и тихо, но со значением, спросил ее:
- "Что же вам нравится, прелестная незнакомка? Все в моей власти..."
Элен чуть фыркнула краем рта, как - породистая лошадь и с легкой
улыбкой отвечала на чистом древнееврейском:
- "Задача проста - понять, что я говорю и доказать, что имеешь право
понимать, что я говорю. И это же право должно быть у твоей матери, а также -
матери ее матери и так далее - до самой Евы".
Я чуть не упал от того, сколь легко Элен говорила на сем языке. К
счастью, Бен Леви учил меня с сестрой Торе, не ища легких путей, и я смог
ответить:
- "Ну, о моей родословной ты могла бы узнать и от Дашки. Мои ж
доказательства я покажу тебе в другой раз. Но какое имеешь Право - Ты
осквернять Писание, оставаясь трефной свиньей?! По-моему - так сие
называется", - я глазами указал на ее цепочку с крестиком.
По лицу Элен разлился какой-то совершенно радостный и в то же время -
стыдливый румянец, будто ее уличили в чем непотребном. Тут она почти шепнула
по-нашему:
- "Коль ты мужчина, проверь сам, - насколько я - трефная. А побоишься -
на том и простимся".
Тогда я под изумленное аханье светских дам и кряканье офицеров,
приложился с поцелуем к открытой груди Элен и - будто случайно губами
прихватил золотую цепочку и потянул....
Я не вытянул ее всю. Я смотрел в глаза милой и видел в них горделивое
торжество и не посмел, чтобы окружающие увидали, что - на крестильной
цепочке вместо креста. В столь католической стране (вроде Франции) убивали
на месте за этакое. То, что Элен все равно носила наш знак - говорило о
многом.
Я сразу выпустил из губ столь опасную для Элен цепочку и, переходя на
немецкий, воскликнул:
- "Я пьян от одного Вашего запаха, Элен! Простите мне мою глупость - Вы
мне ударили в голову!" - и Элен, с раскрасневшимся от пережитого смертного
страха лицом, счастливо улыбнулась в ответ:
- "Я знала, что Ты - enfant terrible, но не до такой степени! У вас в
казарме все такие же ненормальные?"
Я же, крепко целуя ее, отвечал:
- "Один только я. Когда мне представить мое доказательство?" - никто из
окружающих не понял, что я имею в виду, ибо никто не читал Писания в
подлиннике и поэтому никто не понял, что мне отвечала Элен, сказав:
- "Сегодня..."
Тут дали музыку и мы, как-то сами собой оказались средь прочих и
закружились... Элен сразу поняла какой из меня танцор и стала вести за
собой, а я - во всем ей подчинился.
Куда-то все подевались, - я за весь вечер не встретил ни одного
знакомого, а весь зал, пусть и полный народом, был для меня совсем пуст и я
в нем кружился с единственной женщиной на Земле и совсем не стеснялся
"казарменного наследства".
Где-то средь танцев черт меня дернул спросить:
- "Почему все зовут тебя - Прекрасная Элен? Как твое имя?"
Моя пассия сухо ответила:
- "Это -- неважно. Пока тебя не было, я нашла приют в доме... Госпожи
Баронессы. Поэтому за мной много ухаживали. Как будто бы -- за твоей
матерью.
Муж мой -- мой муж. Он оказал мне Честь, взяв меня замуж, но сделал он
это ради своей же карьеры. У меня была весьма грозная сваха... Такой -- не
отказывают".
- "Скажи мне имя сего чудовища и завтра ты станешь его вдовой!"
Элен усмехнулась в ответ:
- "А ты его уже видел. И даже чем-то жестоко обидел. Я засыпала, а он
пришел ко мне и рыдал у постели, чтоб я отомстила за него. Поманила тебя, а
- не дала..."
Я вдруг стал догадываться, о ком идет речь, замер, как соляной столп
средь мазурки и, не веря себе, прошептал:
- "Ты не можешь быть женой этого ...!"
Элен расхохоталась до слез, заставила меня слиться с обществом и,
улыбаясь, сказала:
- "Да - ты говоришь с Элен Нессельрод. Только не обижай моего
благоверного. Он вырос средь низкого общества, но... Он научится. Он --
быстро учится. И у него несомненный талант, - твоя мать недаром держала его
у себя. Секретарем. У него Дар -- Великого Администратора. И он же -- из
наших...
Впрочем, я настолько же - Нессельрод, насколько твоя сестра - фон
Ливен!"
Тут я не выдержал и потребовал объяснений, - Элен вывела меня из толпы.
Мы сели в карету Нессельродов и поехали по ночному Парижу. А Элен рассказала
мне - историю своей жизни.
Девичья фамилия Элен - Герцль и она, таким образом, принадлежит к жидам
австрийского корня. Отец ее служил атташе Венецианской республики при
австрийской короне. В 1799 году, когда Суворов взял ее родной город,
посольство Венеции в Вене было закрыто, а толпа погромщиков потребовала
выдать жидов - на суд и расправу.
В дом Герцлей полетели камни и один из них убил матушку Элен.
Обезумевший от горя Герцль раскрыл двери и бросился на убийц. Он был
растерзан - в считанные минуты. Саму Элен...
Саму Элен вывезли из страны в закрытой карете. Когда девочка прибыла в
Ригу, никто не поверил глазам, - у нее исчезло лицо.
Ей сломали нижнюю челюсть, чтобы она не могла сжать зубы. Перебили нос,
располосовали лицо...
Она рассказывала последнее воспоминание - погромщики отдирают ее от
мертвой матери, а покойную - женщину необычайной красоты, еще теплую -
уже... Большего разум девочки вместить не мог.
Стала она Прекрасной Элен, потому что кости лица срастались неверно и
дядя Шимон понял, что если все предоставить Природе, наступит день, когда
девушка не сможет - ни пить, ни есть, ни даже - дышать.
Тогда он, испросив разрешения у Бен Леви, самолично сломал все кости
лица Элен и "вылепил" из них то, что - как ему показалось, было прекрасным.
Впоследствии Элен часто смеялась, что ее лицо -- "произведенье искусства" и
люди чужие не поняли фразу и совершенно извратили ее буквальный смысл.
Это было единственное, что врач мог сделать для сироты - благо она не
чуяла боли. Но никакой талант дяди Шимона не мог вернуть девушке ни ее
испохабленной Чести, ни... Не сразу выяснилось, что кто-то из негодяев
заразил девочку гонореей, а когда сие обнаружили - маточные трубы несчастной
были слишком поражены, чтоб Элен смогла завести детей.
Потом, в день очередного обхода, обнаружилось, что после долгих лет
мрака и пустоты - зрачки Элен содрогнулись на свет. И тогда дядя Шимон
перевез девушку из дурдома домой, надеясь, что там разум быстрее вернется к
несчастной.
Так Элен стала сиделкой и помогала ухаживать за больными. Она в ту пору
была больше похожа на бессловесную тварь, коя все понимает, да - сказать не
может. Разговорила же ее одна из пациенток доктора Боткина. Баронесса фон
Ливен.
Баронесса заметила с каким осуждением смотрит на нее молодая
прислужница и заметила:
- "Когда я была молодою и глупой, я хотела родить от мужчины не нашего
племени. Он... потом посмеялся, назвав... жидовкой и шлюхой. Теперь я заведу
сына лишь от того, кто никогда не обидит меня".
И тогда - вроде бы немая безумная тихо ответила:
- "Я Тебя понимаю. Я не знала, что сын твой от гоя, иначе бы... Всех их
надобно убивать... Всех...", - сестра была в шоке от таких слов, а я впал в
шок, узнав, что после сих слов женщины мигом сдружились.
Это была одна из самых дивных ночей в моей жизни. По приказу Бонапарта
улицы Парижа вычищались от снега, да и - какой снег во Франции? Так, -
видимость...
Наша карета медленно скользила по спящему, ночному Парижу, еле слышно
поскрипывали рессоры, а Элен все рассказывала и рассказывала... А когда она
замолкала, мы целовались, будто безумные, и отогревали друг друга в
объятиях, - зима была на дворе.
Ближе к утру Элен приказала везти нас - в дом... моей сестры - Дашки.
Сестра по случаю прикупила домик в Сен-Клу, а в доме был потайной хо