ь
играть столь несомненные инородцы,  что  дальше -  некуда. Из  нас всех один
Львов имел связь с Россией, да и то - на уровне лишь фамилии.
     Но только мы взяли  первый  аккорд и князь Львов чуток "размял пальцы",
все стихло.  Мы  спели  историю  казацкого атамана  и  несчастной  княжны  в
гробовом молчании. Солдаты  просто  молча сидели и таращились.  Ни звука. Ни
хлопка. Ни шевеления.
     Сказать по совести, я  страшно расстроился. Я так понял,  что мужики не
признали нашу песню за свою --  за народную и  чуть не расплакался от обиды.
Знаете, все ж таки неприятно выставиться дураком на людях.
     Мы в самых растрепанных чувствах вышли  из  столовой,  разлили на троих
и...  Тут высыпали унтера,  которые  просто  чуть не смяли  нас!  Они что-то
спрашивали,  теребили  гармошки,  просили  повторить слова и я  от изумления
спросил их:
     - "Братцы, а чего ж вы там-то молчали?"
     На что получил в общем-то логичный ответ:
     - "Так нам  сказали, что для нас  будут  играть их благородия и если мы
хоть пикнем, всем обещали всыпать шпицрутенов!"
     Вы  не поверите,  как  я  растрогался  сей  душевной простоте неведомых
доброхотов.  А тут  один  унтер,  видя мое расположение,  спросил,  украдкой
примериваясь к гармошке:
     -  "Барин, а на  что  она тебе? А я тебе за нее  службу какую  ни  то -
сослужу!"
     Я был счастлив. Я со смехом сказал:
     - "Раз тебе нужнее, бери. С одним уговором. Ровно через год споешь  мне
на ней самую душевную песню твоей деревни".
     Унтер обрадовался и попытался показать  мне  такую  песню сразу. Пальцы
его не знали клавиш и получилось черт знает что, - две прочих гармошки стали
рвать из рук, обещая "сжарить нам на глазах" и я крикнул:
     - "Цыц,  мужики!  Все кому  понравился инструмент - встать  в очередь и
записаться. Всем хватит. Условие помните?  Ровно через год по одной песне. А
когда соберемся,  - сами и выберете лучшую.  За  пять лучших песен  -=  пять
деревень освободим от налогов сроком на пять лет. Пятерых певцов освобождаем
от  армии.  Будете  петь в  своих же частях, но - вольнонаемными. Соловью  в
клетке не петь", - не нужно и говорить, какое было одушевление.

     Ровно через год на импровизированном  конкурсе в Московском Кремле, сто
пятьдесят лучших певцов-гармонистов  из всех частей и  соединений  Имперской
армии показали свое мастерство пред московским купечеством.
     По  окончании концерта купчины с заводчиками ревели навзрыд и лишь шире
раскрывали свои кошели. Так возникло акционерное общество "Любителей русской
гармони",  которое выстроило в  Туле завод по производству гармошек. А кроме
того,  собранные деньги пошли нашей партии на  подготовку к взятию власти  в
1825 году.
     Если  Россия  прямо-таки   заболела   гармошкой  (конкурсы  на  лучшего
гармониста проводились аж  в  ротах), в Польше и на Украине  к сему поветрию
отнеслись  с  прохладцей.  Однажды  Прекрасная  Элен  примчалась  ко  мне  с
гравюркой киевской фабрики.  На  ней  изображалась вся наша Ложа в пейсах  и
ермолках,  распевающая "Из-за  Остгава  на стгежань...",  а персонаж с моими
чертами лица спрашивал кого-то похожего на Сперанского, - "Ну чем мы-таки не
маскали?"
     Элен  была в истерике и требовала  во всем разобраться. Я же расцеловал
любимую и сказал ей:
     - "Дурочка, все  идет, как нельзя лучше! Мы их просто достали! До самых
печенок.  Все их  слова насчет  славянского  братства  оказались брехней,  -
Польша обречена".

     Если  через  десять  лет  в  дни  Польского  Восстания у  наших  солдат
спрашивали, жалеют ли они "пшеков", русские отвечали, - "Никак нет, - чуждый
для нас народ. Скрыпычный!"
     Средь инсургентов же самой популярной стала карикатура, на коей я шел с
гармошкой впереди орды квасников, да охотнорядцев с засученными рукавами. По
нашим  лицам  можно  было  сказать,  что  мы  пьяны в дым  и  орем  какую-то
непотребщину. По нашим волосатым рукам катилась свежая кровь, а под сапогами
хрустели скрипки, скрипки, скрипки...
     А вы говорите, что языкознание с мелодикой - пустые науки!
     Но я отвлекся...

     Однажды я захотел без свидетелей  поговорить с человеком, а скрыться от
жандармов можно было  лишь  на нашей "тайной вечере".  Разумеется,  жандармы
пытались сунуть нос и сюда, но Элен  умела подбирать людей, что  для работы,
что для веселья и в том у нее - Дар Божий.
     Народ в  жандармах состоял - так себе, ибо в ту пору все дельные были в
армии. Исключение  составляли  люди  боязливые, а стало  быть и - внушаемые.
Всех их Элен "перековала" за одну беседу.  Вопросы  крови  - дело  тонкое  и
самые отъявленные якобинцы ломались, стоило им напомнить о детских обидах  и
горестях. Франция  не  слишком отлична  от  иных  стран  Европы  и  у любого
жандарма, пришедшего в наш дом, было что вспомнить.
     Идиотизм заключался в том, что Элен  отбирала гостей по крови матери, а
мой новый друг не был евреем - в ее понимании.
     Я  все не  решался сказать ей об этом и случай представился,  когда  мы
заперлись в нашей спальне. В  первую минуту она молчала,  а  потом.... Потом
она  сказала, что такие,  как мы с моей матушкой, и  довели наш народ до его
столь жалкого состояния.
     Она кричала, что я продался  трефным, потому  что в душе - тот же скот,
как и мои грядущие  подданные.  Она  сказала, что я  все это время лгал ей и
делал вид, что меня заботит  судьба еврейства, когда на  деле вся наша семья
служит Ордену Иисуса...
     Моча  мне  ударила  в  голову  и  я  обозлился.  Я  сказал ей, что  мне
ненавистны ее закидоны. Когда сию хрянь скажут про нас, я думаю, что у людей
хамство в Крови, голодное детство и прочее...
     Когда то же самое про  других говорят уже наши... Мне становится  не по
себе.  Ибо  выходит, что  это  у  нас  трудное  детство  со  всеми  из  того
вытекающими. "Тебя что, - мама совсем не любила?!  Как же  ты смеешь считать
ее нашего племени?"
     Тут в Элен вошли  бесы и у нас  вышло... Не будь я привычен к оружию, -
Элен либо меня порешила, либо сама обрезалась ножичком. Так ее занесло.
     Кончилось дело тем, что я впервые жизни поднял руку на женщину и выдрал
ее  так, что она потом с месяц - нормально сесть не могла.  Потом  я швырнул
зареванную и оттого успокоенную Элен на кровать и ушел спать к латышам.
     Лишь под утро, когда я сам  немного остыл и пришел в себя,  я вернулся.
Элен сидела на  нашей  кровати, сжавшись в комочек, и  тихонько скуля  после
"урока". Увидав меня, она медленно поднялась, молча  посмотрела в  мои глаза
(ее были будто совиными  - столько черноты появилось  вокруг), а потом взяла
меня за руку и уложила рядом с собой. Просто спать.
     В пятницу нужный мне человек пришел  к нам и был окружен ровно такой же
теплотой и  заботой,  как и все прочие. С этого дня двери у нас отворились и
для "не совсем чтоб жидов".

     Внешне Элен оставалась такой же, как и была, но... Из  нас четверых она
одна  не была кадровою разведчицей. Пожалуй, она  не могла перенести  мысли,
что  львиная доля происходящего навсегда  останется для  нее тайной за семью
печатями. Когда же из Лондона прибыла моя сестра и...
     Мне сложно объяснять  мои отношенья с Элен. Однажды она как-то сказала,
что  я  был и  остаюсь  ее  мужем, другом  и,  конечно, любовником.  В своем
дневнике она написала (а я прочел  сие лишь после ее  смерти), что...  никто
кроме меня еще не был так добр, ласков  и нежен с ней.  И еще она  написала,
что... Что я "влюблен в шлюху, которая его нисколько не ценит".  И -- еще...
Всякие гадости про мою родную сестру.
     Они  с Элен  никогда не любили друг друга. (Как и мы с Нессельродом.) И
-- ровно как у  нас с  Нессельродом  была общая Миссия, у  Элен  с  Доротеей
был... "общий  муж". Так они меж собой меня  называли.  А долго такая "семья
втроем" протянуть не могла.

     Однажды, когда я играл в шахматы на известные ставки в кафе "Режанс", к
сему заведению подъехала наша  карета  и  оттуда выскочила  моя  сестра. Она
дождалась, пока я  проиграю очередную партию,  подняла меня  из-за столика и
прошипела счастливым голосом:
     - "Пока ты тут развлекаешься, твоя..."
     Я в первый миг не поверил своим ушам. Мир мягко качнулся и стал уходить
из-под ног, но я схватил сестру за плечо (она даже вскрикнула) и потребовал:
     - "Не может быть! Где?! С кем?"
     Моя сестра с радостью объявила:
     - "У Нессельрода есть домик за Венсенном. Место там грязное,  но только
туда он смеет водить голышей-оборванцев,  чтоб переспать с ними. Сейчас твоя
там  принимает своего бывшего хахаля..." - я зажал рот  "Брату моему", чтобы
она не сказала слов, после коих уже нельзя ничего изменить, согнал ее кучера
с места и мы поехали за город мимо самых грязных, рабочих кварталов.
     Доехали  быстро, и я так и  не успел решить,  что  делать. Я, Доротея и
Нессель были Братьями и в свое время дали Обеты Молчания, но Элен...
     Она со  зла  могла  раскрыть рот  и  тогда пострадали  бы  те,  кто нам
доверился! А Обычай гласил, - Выход из нашего Братства - ногами вперед...
     Сестра указала мне на дешевенький домик с хлипкою дверью, и я вышиб  ее
одним ударом ноги.
     Элен была в  комнате, а рядом  с нею - какой-то незнакомый субъект. При
виде нас  он вдруг съежился и спрятался за Элен, а та холодно посмотрела мне
прямо в глаза и... Я сам вышел из комнаты. А она уже вслед мне  сухо сказала
своему кавалеру:
     - "Не бери  себе в голову..." - а потом с какой-то  яростью и тоской  в
голосе, - "Стучать надо, когда заходишь!"

     Когда  Элен  вернулась домой,  я ждал  ее за  столом, накрытым  на  две
персоны.  Она долго стояла  у двери, не зная с  чего начать,  а  потом  сухо
произнесла:
     - "Да, я спала с ним..."
     Я встал к ней из-за стола, прихватил с собой два бокала полных темного,
пьянящего вина и, подавая один, улыбнулся:
     - "Ну и что с этого? За эту Любовь!"
     Элен  благодарно улыбнулась  в ответ  и капельку  пригубила  из  своего
бокала. В  первый  миг она  не поняла,  что  происходит,  а потом  судорожно
схватилась рукой за горло со словами:
     - "Какой странный привкус... Что это?!"
     -  "Сие горчит Истина. Да ты - не стесняйся... Слезами уже не помочь, а
чем больше доза, тем меньше мучиться".
     По сей день помню широко  распахнутые,  затравленные  глаза  Элен.  Она
смотрела на меня,  как  кролик на подползающего удава. Губы ее затряслись, а
лицо искривилось, как от приступа слез, но глаза были сухи:
     - "Это - безбожно, Сашенька..."
     -  "Напротив.  Женщина, уличенная в неверности, получает  питье Смерти.
Коли  есть  ее  вина перед Господом -  Он  покарает грешницу. Иль, - пощадит
ее..."  -  с  этими  словами  я  вынул из  кармана  крохотную  шкатулочку  с
прозрачным кристаллическим порошком, - "Коль боишься Господа  - выпей. Выпей
и боли - оставят тебя".
     У  Элен  выступила  холодная испарина, судороги сводили внутренности  и
она, дабы не упасть, оперлась спиной о дверной косяк, хрипло пробормотав:
     - "Если умру, ты будешь мучиться, вспоминая, как - убивал меня. Иначе -
я буду мучиться тем, как тебя потеряла", - с этими словами она обеими руками
подняла  тяжкий  бокал  с  темным  вином  и выпила  его  до дна.  Лицо  Элен
скривилось от ужасной боли и она горько всхлипнула:
     - "Вам мало меня?! Виновна ль я  в  том, что никогда не  смогу доказать
Вам Любовь, родив ребенка?! Виновна ль  я в  том, что еврейка не может стать
Королевой Ливонии?!
     Так  почему я должна сидеть у окна  и всякий раз  ждать Тебя неизвестно
откуда? Почему я должна  всякий  раз  принюхиваться,  ужасаясь учуять  запах
духов?!
     Завтра ты все равно женишься на сей пруссачке и -- все".
     Тут уж я только промямлил:
     - "Ты не понимаешь. Но и ты..."
     - "А что я? Я - вольная  женщина.  Обручись со  мной.  Без брака.  Пред
Господом. Ты же не можешь этого! Значит и я могу - с кем угодно!"
     Что-то сдавило мне горло:
     - "Ты не понимаешь".
     -  "А  что  понимать? Твоя мать однажды  сказала, что  обратная сторона
Любви - Смерть. Ты не дал Любви - спасибо за Смерть..."
     Я встал перед  Элен на  колени  и покрыл ее жаркими поцелуями. Потом мы
вышли на улицу, добрались до синагоги и я "взял ее", как "девицу в красном".
Будучи  ревностной иудейкой,  Элен теперь  не  могла  пойти  против "мастера
своего" и я успокоил всех Братьев. Все к лучшему.

     В бокале Элен был настой спорыньи. Сей яд находит широкое применение на
допросах,  ибо  вызывает  у  женщин  судороги  и  спазмы,  подобные  родовым
схваткам. Помимо муки физической сия гадость вызывает и чувство безотчетного
страха в той мере, что - женщина чует присутствие Смерти. Иные готовы унести
с собой  свои тайны, но большинство баб  таково, что пред лицом Вечности они
выкладывают карты на стол.
     Средство сие не ново - в древней Иудее так разоблачали неверных жен  за
две тысячи лет  до  Рождества  Христова.  Что  касается  противоядия  -  оно
содержало  гран  цианида калия. Верное  средство от Страданий и Страха  пред
Смертью.

     Но пора  доложить и о неких аспектах моей бурной деятельности.  Я занял
пост  атташе  по  культуре и  отвечал  за вопросы  бракосочетания. На первый
взгляд, нет занятия чище, но... Все  православные, кои могли вступить в брак
с католиками, были женами дипломатов.
     Я  уже  говорил,  что  все  дипломаты (как  давешние,  так  и нынешние)
насквозь  содомиты  по  той  причине,  что воспитались  в  Пажеском корпусе.
Женятся они лишь ради приличий и супруги их ведут весьма вольную жизнь.
     Средь  "дам"  попадались  готовые  задрать  подол  перед  каждым.  Были
дамочки,  коим просто хотелось, пока "радость не отцвела". Но встречались  и
девицы, получившие пару наказов от "дядей" из Абвера, и, наконец...  Женщины
искренне любившие своих совсем юных мужей, убитых якобинцами при Фридлянде с
Аустерлицем. Эти готовы были на все - лишь бы сквитаться.
     Все они  проходили  передо мной со своими французскими  кавалерами. Они
вручали прошение в Священный Синод на  развод с мужеложником из посольства и
дозволения  на  вступление в  брак  с католическим офицером...  (Если вы  не
совсем  поняли -- поясняю: жена берет Веру мужа, поэтому я обслуживал  одних
женщин. К счастию, за все это время я  не знал ни одного брака православного
с католичкой.  Наши  стали жениться на  местных чуть позже.  После оккупации
Франции.)
     Я проводил напутственную беседу, спрашивая, - обдумали ли они сей шаг и
всячески  наставлял на  Путь  Истинный.  Так  длилось  до тех  пор,  пока не
приходил ответ из Синода. А Синод...
     Что Синод?
     Иные  браки  расторгались  и   заключались  там  за  неделю,  другие  -
мариновались года по два... Но такие уж странные ребята - эти церковники.
     Когда я был-таки "повязан" французскою жандармерией, чертов Нессель так
"растерялся", что пустил сыщиков на территорию посольства  и случился  дикий
скандал. Оказалось, что ни  одно  из  прошений так и  не  покинуло  пределов
Парижа, а решения о браках принимал непосредственно я.
     Ах, сколько  крику  было  по  сему  поводу!  Что  самое  любопытное,  -
Священный  Синод "на голубом глазу"  выкрутился из  сей  ситуации  письменно
удивившись:  с  каких это пор какой-то там иудей-лютеранин  получил Право от
Русской Церкви разводить православных?! Устроилось следствие. Оказалось, что
изначально  моя функция не включала  в  себя расторжение браков, но кто-то в
посольстве что-то напутал....
     Начался   грандиозный   скандал,  всем   "разведенным"   мной  и   мною
"обвенчанным"  полагалось пройти  повторную  процедуру,  а семейных пар сего
рода насчитывалось... пару сотен!
     Со  всех  концов  Французской  Империи  самому  Бонапарту  хлынул поток
просительных  писем и  тот растерялся: самый пикантный момент состоял в том,
что когда  я был  арестован (в 1811  году)  львиная доля прошедших чрез меня
"женихов" квартировала в Польше и Австрии -- на русской границе.
     Возникла маразматическая ситуация,  -  французская  жандармерия  должна
была -- иль закрыть глаза  на сотни возможных шпионок  в  рядах  наступающей
армии, иль -- массовые репрессии к возможно невинным.
     В  итоге,  -  Антихрист  признал  "мои браки" действительными, но  и...
приказал  контрразведке Бертье  следить  за всеми новоиспеченными "мужьями и
женами".  Потом уже,  после  Войны,  многие  говорили,  что  это было  самое
неправильное решение из возможных. Всеобщее взаимное  недоверие, переходящее
порой в паранойю, изничтожило якобинский дух всеобщей "камарадери", коей так
славились  якобинцы. Сам Бертье называл мою акцию  "камнем, брошенным Ясоном
посреди Драконьего поля". Но, как признают многие, это "цветочки"...

     Однажды ко мне на стол легла  бумага  ошеломительная.  В известные годы
Беринг открыл  Аляску  и  объявил  ее  нашей  колонией. Земли эти  оказались
отменными  в  смысле  природных ресурсов,  но -  абсолютно бесплодными. Да и
немудрено  -  все сколько-нибудь  плодородные земли в  этих краях были взяты
Испанией аж при Кортесе.
     Снабжение  Русской Америки  велось  через  Францию  на  Новый Орлеан, а
оттуда по землям  союзной французам Испании по  Рио-Гранде  до  Йерба  Буэне
(Сан-Франциско) и оттуда - в Ново-Архангельск. Путь  неблизкий,  но - весьма
быстрый, ибо в Америку корабли летят, влекомые Канарским течением, а обратно
- могучим Гольфстримом. В Тихом же океане нет подобных "сквозников", а плыть
приходится по пустыне и сама команда ест собственный груз. Какими бы ни были
трения  меж нами и  Францией,  - сей путь был нашей "священной коровой", ибо
Аляска приносила больше прибыли в нашу казну, чем та же Сибирь. (Один провоз
пушнины  из  Ново-Архангельска  до  Парижа обходился  в тридцать (sic!)  раз
дешевле,  нежели  из  Тобольска  - за счет дешевых  сплава и каботажа против
ямских и дорожных.)
     Но только во Франции  грянула Революция, Русская Америка стала тощать в
тисках  голода.  Это было  одной из  причин,  по  коей Павел  договорился  с
Антихристом и  объявил войну  Англии. Английский флот немедля перерезал пути
чрез  Атлантику и... не снял блокады даже после воцарения Александра. (Жажда
бритонов "прибавить" к своим владеньям Аляску ни для кого не секрет.)
     Так  устроилось  кругосветное плавание  Крузенштерна с Лисянски. Они не
столько открывали новые острова, сколько пытались основать еще  одну колонию
в теплом климате и - оттуда кормить наши земли в Америке. Плавание  сие дало
многое для науки, но главная цель так и не была ими достигнута.
     Перейдем к сути дела.

     Жил-был некий  Резанов. Прославился он талантом к гешефту и за это стал
главой "Русско-Американской компании". Достигнув чинов сей купец возгордился
до такой степени, что стал именовать себя то князем, то графом, хоть по моим
сведениям - его  родство  с высшим сословием мягко сказать  - эфемерно. Да и
где  вы видели русского князя, а  тем более  - графа,  маравшего бы Честь за
прилавком?   ("Граф"  на  Руси  не   сословный,  но  -  воинский  титул,   -
"возобновляемый, но не наследуемый"!)
     Сей  Резанов,  рассорившись  с   Крузенштерном,   решился   действовать
самостоятельно.  Случилось  это в Японии, где после  неудачи на переговорах,
Крузенштерн решил продолжать плавание, Резанов же задумал "принудить японцев
к торговле".  Сам он ничего  не знал о японцах, их нравах, обычаях и почитал
сей народ -- "сборищем узкоглазых макак". (Цитата из его письма.)
     Увы, и ах, - японцы живо разобрались  с Резановым насчет того: какой из
него граф,  ибо по  их понятиям (как и в  России) самурай  не смеет ни вести
торговлю, ни - искать для себя никакой выгоды. Судя по документам, - это еще
ничего не решало, ибо  японские торговцы готовы были иметь  с нами дело,  но
Резанов ударился в амбицию и решился на применение силы.
     Лучше бы он не считал себя графом...
     В короткой стычке "граф" потерял три корабля из пяти и две трети людей,
и лишь "Юнона"  с "Авосью" у