как он -- "мужежен" выкрикнул:
     - "Я требую, чтоб сей живой труп немедля покинул сие общество!"
     Я, ожидавший чего-то в этаком роде, сразу же отозвался:
     -  "Прежде чем назвать трупом,  вам придется это доказывать. Но  по мне
лучше  быть Честным трупом, нежели выжить... Так же - как вы. Я дорожу своей
задницей".
     Юнец  растерялся,  тем более что мои  слова одобрительным ревом  тут же
подхватили все  мои спутники. Константиновцы тоже опешили.  Они надеялись на
то,  что я  вспылю каким-нибудь  образом, или  вызову  юнца на дуэль,  а они
смогут  застыдить  меня,  как "убийцу  детей". А тут они  не знали, как быть
дальше  и несчастный  дурачок, поняв, что Честь его  замарана  безвозвратно,
взвизгнул:
     - "Сие - оскорбление! Я требую сатисфакции! Дуэль! Только дуэль!"
     Я изумленно приподнял бровь:
     - "Штрафной корнет вызвал на дуэль генерала от кавалерии?!  И Вы  после
этого смеете говорить, что вам ведома Честь? Пфуй, какой срам, что в русской
армии служат юные хамы, не знающие своего места в Табели! Видно Ваша матушка
здорово обманула  своего  мужа.  У  подлинного  князя  были бы  более верные
сведения о Чести и Праве..."
     Юноша  уж совсем белый от ярости, вызванной  сими шпильками,  -  совсем
рехнулся,  и без  всяких  условий,  выхватывая шпагу  из  ножен,  с  криком:
"Защищайтесь!" - бросился на меня.
     К счастью,  нога моя уже  совсем зажила,  и я, сделав  буквально шаг  в
сторону и ловко пнув юнца под зад, заставил его влететь в стол с тарелками и
салатами, даже не обнажая оружия:
     -  "Я  так понимаю, что Вы предложили  дуэль без  правил.  Извольте. Вы
пользуетесь шпагой. Я беру - хлыст. Ваш папаша, наверно - дворовый, а холопы
понимают лишь плеть", - дикий хохот  моих людей был ответом на эти слова,  а
Петер тут же  подкинул мне тонкий хлыст, коим мои палачи  запарывали пленных
до смерти.
     Мальчишку  я убил с  трех ударов.  Первым я сломал ему  запястье  руки,
сжимавшей  шпагу, да так, что сама шпага  не выпала  на пол. Вторым ударом я
лишил его глаз, но не успели они еще вытечь, как я перервал юнцу горло и  он
упал наземь с предсмертными хрипами...
     Он  еще  бился в агонии, когда  ко мне с бледным, но решительным  видом
подошли и клюквы постарше:
     -  "То, что  вы  сделали с  этим ребенком  - жестоко  и не совместимо с
понятием Чести. Поэтому мы имеем Право вызвать Вас на дуэль".
     О  чем-то в сем роде  меня и предупреждали.  Всего пожелало драться  со
мной  более  сорока  человек. Какими  бы качествами я  не обладал  - столько
народу  убить мне  просто не  под  силу  и  я  должен был  умереть  от  руки
очередного из этих ублюдков, либо отказаться от такой фантастической дуэли и
навсегда потерять мою Честь.
     Это - они так думали.

     Но я-то знал лучше. Матушка учила меня,  что  Честь - штука тонкая.  Ей
нельзя поступиться ни  в коем случае.  Мои ж  визави - не нюхали пороху и не
убили своего  Первого... А глупости в фехтовальном зале,  да  тире --  не  в
счет!
     Я ласково улыбнулся, радушно развел руки в стороны и сказал:
     - "Хорошо. Но  у  меня нет времени  на  пустяки,  поэтому  если  хотите
биться,  я  готов  всех  обслужить.  Надеюсь,  вы  простите  меня,  ежели  в
промежутках я буду обедать. Так проголодался, - что до ужина я просто умру с
голоду.
     Эй,  Андрис,  распорядись-ка  на  кухне,  чтоб  мне  дали  пару  кусков
запеченного мяса и компота из вишен - я люблю мясо с вишнями.
     Что  же касается  вас, господа, киньте жребий  и каждый очередной пусть
выходит и выбирает оружие, а я --  весь к услугам", - все были шокированы  -
никто  не  ждал,  что  я решусь  на сорок дуэлей за раз, да  еще  - с  таким
хладнокровием. По их  настроению я  почуял, как упали  сердца у  маменькиных
сынков, но - делать им было нечего.
     Мы вышли во двор столовой и первый взял  пистолет. Дурачки слышали, как
я  владею  шпагой,  но  не  подумали,  что,  согласно  военным  обычаям,  мы
стреляемся - на личном оружии.
     Его пистолет был хорош. Но у меня - нарезной.
     Мы встали на положенное расстояние, я снял с лица мою страшную  маску и
сказал ему:
     -  "Стреляйте,  юноша", - и с поклоном небрежно  откинул маску далеко в
сторону. Юный горшок уставился на страшную маску и дал мне прицелиться и без
помех  прострелить ему голову. Он был  так  увлечен полетом маски  сией, что
даже не понял того, что -- убили его.
     Тут мои враги, дабы ободрить себя, закричали,  что сие - простая уловка
и второй мой противник тоже взял пистолет.
     Он  был сама сосредоточенность, - но не нюхавши в жизни ни разу пороха,
сей субъект сделал  самую большую глупость, какую только можно изобразить на
дуэли. Он  сразу стал целиться  и при этом  шел  ко мне,  сам же сбивая себе
прицел. Я же, не сходя с места, хоть и был близорук - вскинул мой пистолет и
влепил ему пулю меж глаз. Он упал и даже не дрыгнулся.
     Средь моих  врагов началось что-то нервическое. Эти  ублюдки никогда не
видали  Смерть  и  от  ее неслышного приближения  нервишки  их  расшалились.
Третьего они  стали  стращать  и  советовать  стрелять  побыстрее, а  я  тем
временем - плотно обедал ароматным мяском, да сплевывал вишневые косточки.
     Третий  мальчишка  был  уже  так  напуган,  что сразу вскинул оружие  и
пальнул в белый  свет, как в копеечку. Пуля свистнула куда-то даже не в моем
направлении и я очень ласково отвечал:
     - "Друг мой, в следующей жизни меться тщательнее".
     После чего я медленно, опуская в рот одну вишенку за другой и сплевывая
косточки, подошел  к  барьеру.  Мои  враги  были  в  ужасе от  такого  столь
изощренного  издевательства, а  несчастный,  поняв  близость к Создателю, от
ужаса наделал себе в штаны. И я, пристреливая его, произнес:
     - "Только ради твоей семьи. Сын  твоих родителей  не мог так обделаться
средь дуэли, и я спасу их -  от  Бесчестья", - и только после этого нажал на
спусковой крючок.
     Тут один из зрителей, тоже из Константиновой своры, крикнул:
     - "Это - Бесчестно! У него нарезное, отсюда и - преимущество!"
     Я тут же обернулся к нему и сказал очень вежливо:
     -  "Мы тут стреляемся  из-за меньшей безделицы,  чем --  Ваши слова.  Я
прощаю Вам, что Вы  не знаете - Кодекса. Но ради  Вашего спокойствия, я, как
лицо  оскорбленное   -  буду   стреляться  с  Вами  из   моего   личного   -
гладкоствольного пистолета".
     Несчастный стал  было отнекиваться, а я по всем приметам узнал,  что он
изначально не  принял участия в столь  гнусной проказе по причине чудовищной
трусости, но тут дружки осмеяли его и в  присутствии четырех покойников,  он
не смел отказываться.
     А  смысл шутки  был в  том,  что мой враг,  как и прочие  русские, имел
простой  пистолет,  заряжаемый  круглой пулей.  Мой  же был казенного типа с
картонной  гильзой и пулей  с  крылышками. Пуля хоть  и не  обладала  нужною
меткостью, но из-за массы  и  склонности провернуться пару  раз в  ране... -
поражала воображение.
     Поэтому, стоило нам  стать в позицию,  я тут же почти побежал  вперед с
самым зверским выраженьем лица, кое только смог на себя напустить. Мой враг,
по причине природной трусости - страшно испугался и пальнул наудачу,  я же к
тому времени был почти у барьера и тоже выстрелил.
     Вообразите себе, моя пуля угодила ему прямо в пах!
     Когда стало можно хоть что-то сказать, не  заглушаемого воплями  только
что кастрированного дуэлиста, я повинился перед собранием:
     - "Простите  за столь слабый выстрел,  если бы я стрелял  из привычного
мне оружия, он ушел бы на  небо -  словечка ни проронив. А так... Надеюсь, -
он выживет".
     Противники  мои имели совсем  зеленые лица и меж собой  шептались,  что
стреляться со  мной - что на нарезном, что на гладком - чистое самоубийство.
(Враг  же мой  помер где-то через месяц в страшных муках от  гангрены "этого
самого".)
     Четвертый мой  противник по жребию и шестой  за день, выбрал,  наконец,
шпаги. Я с  радостью  согласился, ибо пуля, что про нее  ни  говори,  все --
дура. Что касается шпаги, я знал, что на всей Руси найдется не более десятка
кольщиков, представляющих мне угрозу.  Из них  при Константине  состоял лишь
поляк  Ян  Яновский, коий  не входил  в число  дуэлистов, хоть  и  был среди
зрителей.
     Четвертый из дуэлистов официальных не составил для меня никакого труда.
Я с первого  выпада  пронзил  ему  "Жозефиной" сердце  и  все было  кончено.
Зрители  оценили ту  легкость,  с  коей  "Жозефина"  вошла  в  несчастного и
пожелали смотреть столь прекрасную вещь.
     Среди  тех, кто  кинулся  к  "Жозефине" был  и Яновский, но  я в первый
миг... Для меня громом грянуло:
     -  "Полноте вам, генерал, детей убивать.  Не  угодно  ли вам  скрестить
шпаги с тем, кто знает в сем толк?"
     Я  застыл. Лишь теперь я почуял подготовленную мне ловушку.  Эти юнцы -
пушечное мясо противника были призваны  измотать меня глупостями, да  -  иль
подранить,  или - усыпить  мою бдительность. Но это  было лишь вступлением к
дуэли с Яновским. САМИМ Яновским!

     Я по сей день надеюсь, что оказался бы сильнее его в Честном Бою, но...
Мой конек -- Сабля, а Сабля хороша в конной рубке. Не слыхал я  про то, чтоб
кто-то устраивал Дуэли на лошадях...
     Так вот, - на  тот день  Ян Яновский числился "лучшим нарочным бретером
всей русской армии". Что значит -- "нарочный бретер"?
     Это значит, что когда  Наследнику Константину кто-то шибко не нравился,
Ян пытался вызвать того  на дуэль. И всегда  убивал  свою жертву. В сием нет
ничего личного -- такая работа.
     Я  --  Уважал Яновского.  Бедность семьи  (вызванная  Разделами Польши)
принуждала его к сему Ремеслу. Каждый  зарабатывает, как умеет. Но не всякий
при  том  смеет  звать содомитов -- дерьмом,  а  сие --  дорого стоит.  Да и
фехтовальщик он был -- лучше некуда.
     Но меня поразил один  факт.  Яновский считался Лучшей Рапирой  Империи.
Мой конек -- Сабля. Дураку ясно, что в верховом бою -- умрет он, а на дуэли,
скорей всего  --  я.  Так  на  кой  черт  тому,  кто в сием  деле лучший  --
разглядывать мою  шпагу? Ведь  смотреть шпагу перед дуэлью, мягко  говоря, -
просто Бесчестно!

     Что ж, ежели мой враг шел на этакое, я со смехом сказал:
     -  "Изволь.  Но  сперва -- мне надо  выпить. Стакан  водки и...  Петер,
перемени-ка мою подругу - рубаху, что-то я шибко вспотел", - с этими словами
я щелчком  отомкнул пряжку и небрежно отбросил ремень с ножнами в сторону, а
сам стал расстегивать запонки, дабы снять пропитанное чередою белье.
     Петер в первый миг с  изумлением смотрел на меня, ибо сразу не понял, с
чего это я назвал рубаху "подругой", но тут до него дошло, что Подруг у меня
и впрямь - две и их можно переменить.
     Он тут же принес свежую рубаху с  огромными, выпирающими во все стороны
плечиками. Я к тому  времени как  раз  с  жадностью набросился  на очередной
кусок  мяса  и  Петер положил белье сверху на груду моей амуниции. Я тут  же
снял потную рубашку  и  бросил ее туда  же,  а Петер помог мне облачиться  в
свежий наряд. После этого он надел грязную рубаху на те же (во всяком случае
-  очень похожие)  плечики  и  растворился  в толпе.  Я же  подошел  к  моей
амуниции, снова застегнул  на себе  ремень с  ножнами со вложенной шпагой и,
подняв стакан водки, сказал:
     - "Дорогой Ян, в  отличие от тех Клюкв - тебя я не считаю врагом. Может
- не станем драться из пустяков?"
     Яновский,  обводя   рукой   тела   пяти  убитых   мною  людей  (шестого
кастрированного -- уволокли в лазарет), отвечал:
     - "Какие тут пустяки?!"
     - "Ну ты хотя бы выпьешь со мной - за здоровье?"
     На что Яновский, вдруг потемнев лицом - выкрикнул:
     - "С палачом моей Польши - не пью!" - на что я только кивнул и, разводя
руками, промолвил:
     - "Я тебя понимаю. Ты - настоящий поляк. Ты даже готов биться с пьяным,
дабы получить преимущество. Хорошо".
     Я хлопнул стакан, встал в позицию, но координация у меня была уж не та,
и первым же  выпадом я попался в ловушку. Выходя из нее, я вынужден был либо
рубить,  подвергая опасности мою дорогую  рапиру, либо  -- подставиться  под
удар. Я решился  рубить и лицо  Яновского  осветилось радостью. Со сломанной
шпагой, я не продержался бы против него и минуты.
     Лишь  перед  смертью он узрел  выражение  моего лица и осознал, что для
человека, дорожащего шпагой, мой  замах  и удар подозрительно  жестки.  Он с
удивлением взглянул на летящую  к нему шпагу  и тут - внезапный вечерний луч
света ударил по хладной стали и Яновский в последний миг своей жизни увидел,
как солнечный луч сверкнул на  режущей  кромке -  не рапиры, но - мадьярской
сабли!!
     Дикий ужас отразился на его  лице и  остался на нем  навсегда - ни один
врач так  и не смог стереть его с  лица трупа,  как они ни старались придать
ему благостный вид.
     Моя  же  кровожадная "Хоакина",  как нож сквозь  масло,  прошла  сквозь
рапиру Яновского, его в последний миг отчаянно вскинутую правую руку, правое
плечо и ключицу и остановила  свой  смертный ход, лишь отделив друг от друга
шейные позвонки... Столб крови, коий ударил вверх, был толщиной с мою руку!
     При виде  такого  финала  двое,  или трое  из  "дуэлистов"  забились  в
настоящей  истерике. Они сразу поняли, что  сие  значит. Я только  что  убил
"Короля по Рапире". А они все были -- далеко не короли!
     Я  же, отряхивая с себя  брызги крови седьмого  за  день врага, пожалел
его:
     - "Зря ты не выпил со мной. За здоровье свое..."
     Тут к нам  набежало  много народу и  я  знал, что все  было подстроено.
Никто бы не дал мне прирезать всех прочих, а они уже были в таком состоянии,
что пошли б под мой нож, как кролики сами прыгают змее в пасть...

     Многие по сей день изумляются,  -  как  я  посмел  взять  Саблю  против
Яновского? Для Сабли нужен большой размах, да известная скорость -- истинный
рапирист просто не даст вам ни шанса, ни секунды для этого! Ежели б Яновский
в тот день вел себя Честно, мне  с  моей Саблей против быстрой Рапиры еще до
дуэли можно было бы заказать белые тапочки!
     Я всегда отвечаю на этакое:
     - "Он  уже пошел на Бесчестный поступок. А сие значило, что он для себя
-- все решил. Раз я знал, что он будет Бесчестен, я вел себя соответственно.
Поступи он вдруг Честно,  я был бы мертв. Но -- "Коготок увяз -- всей птичке
пропасть..."
     Именно потому у него и застыл такой Страх.  Он понял,  что  сие -- Кара
Божия. Сам Господь умерщвляет его за то, что он ступил на дурной путь. А для
католиков -- Спасение куда важней Смерти!
     Сей человек при жизни был наемным убийцей. В миг Смерти он осознал, что
--  Проклят и сие  поразило его  более,  чем моя Сабля. Божьи Мельницы мелют
медленно, но - весьма тонко..."

     У Истории сией  любопытное продолжение. Когда  я, неожиданно  для себя,
вдруг  стал  главным ходатаем за поляков перед Россией, мне на  стол  пришло
дело  одного  начинающего  литератора,   коего  некий   доносчик  обвинял  в
"католическом образе мыслей".  По той поре - обычный донос и я бы не обратил
и  внимания,  не будь там приписки Дубельта: "Твой крестник -  племянник Яна
Яновского".
     Прошло столько лет... Мне  захотелось взглянуть  на  родного племянника
Яна и я пригласил его к себе - на Фонтанку.
     При  первом взгляде на него я так  и обмер.  Сходство юноши с  покойным
Яновским было просто мистическим. Те же вытянутые черты лица, тот же немного
утиный  нос, та  же  манера смотреть  исподлобья и немного украдкой, как  бы
опасаясь, что это заметят. Я спросил его:
     - "Яновский?"
     Юноша отвечал:
     -  "Нет, Гоголь. Николай Гоголь", - я с  изумлением поглядел на "Ивана,
не  помнящего  родства",  а  тот совсем  стушевавшись,  промямлил, -  "Я  --
Яновский по матушке... Извините".
     - "Что знаете о своем дяде?"
     Юноша сгорбился на своей табуретке, промямлил что-то неслышное,  глазки
его забегали, не поднимаясь выше моей груди и только один-единственный раз -
Гоголь  осмелился  взглянуть на  меня.  В его  взоре было  довольно  боли  и
ненависти...
     Ян  Яновский  был первенцем  своих родителей. Весьма известный бретер и
задира -  Вацлав Яновский был его младшим братом, а мать  Гоголя  -  младшей
сестрой. Представляю, что  она порассказала своему сыну про убийцу ее кумира
- старшего брата. Ведь кроме того, чтобы драться на дуэлях, да волочиться за
барышнями, Ян Яновский был недурным офицером. В день своей смерти он уже был
в чине полковника  и почитался  многими, как дельный командующий.  А еще  он
писал стихи... Прекраснейшие стихи. На польском, конечно...
     Из всех ублюдков,  убитых мною  за  мою жизнь, Яновского мне  -- жальче
прочих, - я нисколько не кривил душой, говоря о том, что не хочу его смерти.
Поэтому я спросил Гоголя:
     - "Вам  нравятся  стихи  вашего дяди?" - юноша  сперва  обмер от такого
вопроса, а потом робко кивнул головой и я попросил:
     - "Тогда почитайте мне их, пожалуйста".
     - "Но они... Они на польском!" (Польский теперь запрещен.)
     Тогда я на чистом польском еле слышно сказал:
     - "Стихи не имеют отношенья к Политике. Я Вас слушаю".
     Гоголь читал мне долго,  сперва известное, потом незнакомые мне отрывки
(кои, видно, были писаны в стол -- лишь для близких).
     Читал  хорошо  и  в  каждом звуке,  в  каждой строке  я  слышал  любовь
племянника  к  рано  погибшему  дядюшке.  Талантливому  поэту,   вздумавшему
играться в политику. Это несмотря на то, что Яновский был признан якобинским
шпионом, а его стихи запрещены, как вражеские. А вот Гоголь их знал... Почти
все.
     Поэтому, когда он выдохся, я еле слышно прочел два "Посвященья Сестре".
Матери этого странного, бледного юноши. Он слушал меня, раскрыв рот, а потом
глухо, не стесняясь меня - зарыдал, закрывая  лицо руками, чтобы я не видел,
как он плачет.
     А  я и не  видел, я смотрел в  окно,  на укрытую пеленой мелкого  дождя
Фонтанку  за стальными  решетками  моего  кабинета  и  курил тонкую трубку с
плоской чашечкой голландского  образца. Когда Гоголь выплакался, я налил ему
стакан холодной чистой воды и спросил:
     - "Почему вы не прочли их?"
     - "Я  думал, то - личное. Не для чужих. А второе  я услыхал только что.
Верно, дядя не успел его переслать... А как вы про них знаете?"
     - "В мой  Особый отдел  поступили все бумаги возможных Изменников... На
стихах не было даты... Вам нужен подлинник?"
     Гоголь взволнованно  закивал и я позвонил в колокольчик, чтоб из архива
принесли "Личное Дело Изменника Яна Яновского".
     Папка   была   пепельно-серого   цвета,   сплошь   покрытая   такой  же
пепельно-серой пылью. Листки, на коих Яновский писал стихи, были истлелыми и
пожелтевшими. Руки Гоголя страшно дрожали, когда он перебирал эти бумаги.
     Потом он, опять - весьма неприятной украдкой, бросил на меня  взгляд, в
коем было гораздо меньше былой ненависти и спросил:
     - "Ее не открывали лет десять. Вы переписали себе... эти стихи?"
     -  "Нет.  Хорошие  стихи я  запоминаю с первого раза.  Ваш  второй дядя
просто оболтус и жалкий бретер, но вам я должен сказать... Из Яна должен был
вырасти Великий поэт... Мне жаль, что так вышло. Я не хотел его смерти".
     Гоголь быстро кивнул и с опаской в голосе осведомился:
     - "Мне... Можно идти?"
     - "Да. Извольте. Если что будет - несите ко мне. Для обычной цензуры Вы
--  неблагонадежный  хохол, но... После меня они уже  не  смеют хоть  что-то
править".

     Через пару лет мне  принесли очередной опус  Гоголя: "Как Иван Иванович
поссорился с Иваном Никифоровичем". Все Третье Управление, вся жандармерия -
по полу катались от хохота.
     Помните  начало  этой  комедии:  "Славная  бекеша  у  Ивана  Ивановича!
отличнейшая! А какие смушки! Фу  ты пропасть, какие смушки! сизые с морозом!
Я ставлю бог знает что, если у кого-либо найдутся такие!" - и так далее. Что
самое изумительное - наивный русский читатель, похоже и не понял, что именно
имел в виду