крохотную и  не очень  хорошую  миниатюру  в
матушкином медальоне. И вот только  этим жарким днем мне вдруг пригрезилось,
что я - наконец-то хоть немножечко  ее увидал. В  глазах моего деда. Я сел к
нему поближе и...
     Тут  дед   резко  выпрямился,  подтянулся  и  будто  захлопнул  створки
невидимой раковины со словами:
     -  "Отставить  слезы  и  сопли!  Сейчас у  нас будет сеанс практической
магии.  Исполняю самые  сокровенные  желания посетителей  - только  в  нашем
цирке. Единственная гастроль - единственное желание. Загадывай желание и я -
исполняю его".
     - "Идет. Можно начать?"
     - "Валяй".
     - "Сделай так, чтобы я  смог  жениться на  Яльке. Чтоб  мы любили  друг
друга долго и счастливо и... И только смерть разлучила бы нас".
     Дед  прищелкнул пальцами, сделал в воздухе  пару пассов, а  потом вдруг
застыл на половине жеста:
     - "Погоди, я-то женю тебя на  литвинке и влюблю вас  друг в друга, - но
как  же  обычаи?  Ты -  лютеранин, она  -  католичка, твоя мать  -  яростная
иудейка,  что  скажут церкви?  Ты  понимаешь  сколько  законов вам  придется
преступить в один миг? Да и кто осмелится вас венчать? По какому закону?"
     Я от души рассмеялся:
     - "О католиках  - не  беспокойся, мы  их повывели. Я - глава латвийской
лютеранской церкви, - как прикажу - так и будет. А что до евреев... Не думай
об этом. Матушка скажет -- они подпрыгнут!"
     Дед  внимательно взглянул  на  меня,  затем опять  завертел  в  воздухе
пальцами и... снова остановился:
     - "Еще одна закавыка. Ялька-то - деревенская! А ты - горожанин. Сможешь
ли ты прожить с ней в твоих деревенских Озолях? Сможет ли она выжить в Риге,
или, предположим, - Санкт-Петербурге?"
     Я растерялся. Я никогда не задавал себе этого вопроса. В  глубине моего
сердца невольно шевельнулось воспоминание,  - Ялька скучает  в нашем рижском
доме,  когда я привожу ее туда в гости к  родителям. А я сам порой выхожу из
себя от сознания того, что я наблюдаю в Озолях, как трава растет, а в Риге -
премьера "Много шума из ничего" и все мои сверстники, - конечно же - там. Но
Ялька  плачет и не хочет в  Ригу. Да и что ей делать в  обществе хорошеньких
баронесс и юных банкиров?
     Господи, но о чем это я? Какие пустяки лезут в мою голову?!
     - "Это все - ерунда. Ей когда-нибудь понравится город. Да и мне неплохо
в Озолях. Но погоди, - ты обещал исполнить мое желание, а не - отговорить от
него..."
     - "Да я уже почти исполнил его! Только ответь мне на  последний вопрос,
- кто отец твоей Яльки? Думал  ли  ты о том, что, возможно, именно ее отец -
выжег  твои Озоли?! Понимаешь ли ты, что кровь пролита между тобой  и  любой
католичкой?!
     Доходит ли до  тебя, что об этом никогда не  забыть  твоим  людям?! Они
придут на  твою  свадьбу и будут  думать,  что их  госпожа  - дочь человека,
который проливал кровь их отцов и дедов?!"
     Я  подскочил на месте. Я взорвался. Я вцепился руками в лацканы дедовой
куртки. Я заорал что-то  на тему, что не его собачье дело лезть в мои дела и
вообще...
     Я попытался увидать Яльку.  Я позвал ее, я хотел во  что бы то ни стало
увидать  ее лицо, а вместо этого передо  мной стоял тот страшный  почернелый
амбар. Ворота перед ним. На них петли, а в них - одна из фигур вдруг ожила и
сама  собою  повернулась  ко  мне.  Совсем  юная  светловолосая  девчонка  с
вырезанными глазами.
     Черный крест,  - дегтем -  по ее голому,  потрошеному телу... Чуть ниже
пупка  -  крест  становился черно-красным. Что-то  черно-красное медленно  и
лениво ползло вниз-вниз, туда...  На черную от крови землю. А я  вновь был в
жертвенном круге и держал в руках  острый нож... И оглушающе: "Будь  здоров,
Велс! Доброй тебе еды!"
     Я взмахнул ножом и попал в самое сердце очередной телки - черной масти.
Она упала на черную от крови  землю и захрипела и  забилась в судорогах. Тут
она подняла ко мне  побледнелое  лицо  и я  понял, что убиваю Яльку... А все
кругом в экстазе выкрикнули -- "Доброй тебе еды, Властелин Того Мира!"
     Я  выронил  нож,  шагнул вперед, обхватил мою возлюбленную  за  плечи и
поцеловал  в губы, на  которых пузырилась  кровавая  пена...  Ялькины  глаза
распахнулись в немом крике и... Они у нее были вырезаны, а волосы посветлели
прямо  на  глазах.  Совсем,  как  у  неизвестной  мне  латышской  девочки  с
вырезанных Озолей!
     Я закричал, сам не знаю - отчего и вцепился в платье умирающей Яльки (а
может быть - латышской девочки) и...
     А мой дед  отвесил  мне  тяжеленную  оплеуху  и оторвал мои  скрюченные
пальцы  от лацканов его сюртука.  А потом  - вдруг  подмигнул и заразительно
расхохотался мне прямо в лицо.
     Я  опомнился и, сгорая от стыда,  отошел  подальше от  старого черта  и
бросился ничком  на  землю. Изо  всех сил  ударил кулаком по  мягкой зеленой
травке пригорочка и - ничего.
     Только...  Я утирал странные, пустые слезы, которые сами собой катились
по  моему лицу. А на сердце у меня  было  так холодно и пусто, что кажется -
ударь  меня по груди и оттуда  раздастся  гулкий тупой  звук. Настолько  там
ничего не было...
     Потом  я  рассмеялся,  сел на пушистую зеленую травку и  никак  не  мог
вспомнить  -  почему я только что пытался броситься  на  моего родного деда?
Ради Яльки? Нет, разумеется, она была весьма  соблазнительной девочкой и моя
жеребячья кровь тут же начинала бурлить при одном воспоминании о ее нежном и
сладком теле, но... не больше того. Что-то было  еще...  Но  я  никак не мог
вспомнить -- что...
     Что-то оборвалось. Какой-то дурман.  Наваждение... Не  могу об®яснить -
как сие называлось.
     Солнышко ярко светило в  голубом небе, птички  щебетали о чем-то своем,
легкий  ветерок быстро высушил  мои  странные, пустые  слезы и на душе  моей
снова стало покойно и тихо. Поэтому я улыбнулся:
     - "Зачем ты это сделал? Тебя мать просила? Зачем ты - так..."
     Дед мой долго смотрел мне в глаза, а потом вдруг спросил:
     - "Ты... Ты все равно хочешь жениться на ней?"
     -  "У  меня  нет   теперь   выбора...  Я  не   могу   выгнать   девушку
обесчещенной... Я обязан жениться".
     Дед продолжал смотреть  мне в глаза и бородка его меленько  затряслась.
("Как у  козла",  - что-то  холодно шепнуло во  мне.) Глазенки  его суетливо
забегали и он гадливо проблеял:
     - "Но вы же не спите! Я  по вашим лицам видел -- вы же не спите! Как же
ты мог ее обесчестить?!"
     Я будто со стороны услыхал чей-то тихий, суровый голос:
     - "Ее могли обесчестить наши солдаты. Ее почти наверняка обесчестили...
И если мои солдаты готовы умереть за  меня, я  -- Честью  отвечаю  за все их
поступки".
     - "Погоди, - но тебе  лишь  тринадцать?!  Ты  даже  не  командовал сими
скотами! Как же ты можешь за них отвечать?! Ими командовал жид - Меллер! Ими
командовал пират -- Уллманис!"
     Будто что-то оборвалось во мне. Я  нормально воспринимал от дяди Додика
слова, что он  --  "старый жид". Я смеялся  с моею матушкой, когда она звала
дядю Додика, иль Арью Бен Леви  -- "Моими  жидами", а Рижский конно-егерский
--  "Жидовскою Кавалерией". Сами егеря  моего "родного"  полка  звали себя в
обиходе -- "жидами" и даже гордились сим прозвищем. Но из уст моего деда сие
слово прозвучало вдруг... Оно -- нехорошо прозвучало.
     Внутри  меня  все как будто окаменело. Я услыхал  будто со  стороны мой
покойный вопрос:
     -  "Кстати,  а как  ты  получил под команду Давида и прочих? Ведь ты не
хотел быть их командиром, не так ли?"
     Человек с козлиной бородкой растерялся от моих слов. Что-то в лице  его
надломилось и он прохрипел:
     - "За что я должен был быть им  командиром? За что я  должен любить сих
людей?! Бабка твоя оскорбила меня и  совсем  опозорила...  Я не хотел видеть
жидовские морды...  Но когда началась Революция, я по  чину должен был стать
командиром полка, а прусские немцы не  желали приписаться в мой полк. Жиды ж
думали, что  моя  жена  была Честной  и не  знали подробностей...  Вот они и
просились  ко  мне...  Мне нужны были дельные офицеры -- так что пришлось их
терпеть..."
     Я  иногда  вспоминаю  сей  разговор и  удивляюсь,  - он  начинался, как
отеческие советы старика малолетке, а обратился в  какую-то  исповедь, где я
оказался вдруг исповедником...

     Как ты думаешь, - почему мне -- наследственному  барону дозволили взять
в  жены еврейку?  По  прусским  законам  ведь сие --  невозможно!!! А все --
просто. Все очень просто...
     Я  болел  в  детстве  свинкой...  А  может  быть сие  - "Проклятье  фон
Шеллингов"! Я не могу... Я - нормальный мужик, но от меня не бывает детей! Я
-- стерилен! Я НЕ ТВОЙ ДЕД!

     Что-то  огромное, мягкое  нежно ударило мне под  коленки и  я  осел  на
землю. Мир потерял  вдруг устойчивость  и я понесся  туда  --  в тартары.  Я
замотал головой, я закричал:
     - "Неправда! Моя бабушка не была шлюхой!  Она  -- иудейка, она не могла
быть шлюхой!"
     Лицо  старика приняло странный  вид. Он  будто прислушивался к чему-то,
что слышал один только он. Затем паяц кивнул головой:

     - "Ты не понял... Она не была шлюхой. Она даже... любила  меня. Но тебе
надобно вырасти, чтоб понять мир взрослых...
     Я  был сыном  моего отца --  друга  Фридриха,  его кредитора, Создателя
Абвера  и прочая,  прочая, прочая... Меня принимали как наследного принца  и
многие  дамы были  рады свести  знакомство  со  мной... А любил я лишь  твою
бабушку...
     Потом  настала Война с русскими  и французами. Сперва  мы побеждали и я
быстро двигался по чинам, пока не стал генералом и командиром дивизии. Но...
Я получил мою должность до срока, - не имея к ней ни умения, ни привычки...
     Однажды, когда моя дивизия  шла на  марше,  мы нос к носу столкнулись с
русскою армией...
     Русских  было   так   много,   что   на   одного   нашего   приходилось
десять-двенадцать славян.  А так  как мы  не успели  перестроиться в  боевые
порядки, дело пошло с рукопашной и люди мои побежали...
     Паника случилась ужасная.  Люди бежали по  узкой дороге, бросая оружие,
форму и  снаряжение  и  не слушали ничьих приказов... Я  пытался...  Я хотел
остановить их... Но они бежали, как безумное стадо и чуть  было не затоптали
меня самого.
     И  тогда  я  решил, что  мне надо  возглавить  отряд, который  бы  стал
заслоном  перед бегущими  и  как-то  остановил  их.  Я  вскочил на коня и мы
понеслись по дороге, обгоняя солдат... А потом  общий ужас, крики  проклятий
моих же людей, произвели страшное впечатление на мою лошадь и она понесла...
     Я опомнился лишь когда какой-то капитан нашей армии схватил моего  коня
под уздцы.  Я хотел... Я пытался ему  об®яснить, что  случилось, что  сейчас
сюда придут русские и мы должны...
     Тут он выдернул меня из седла, дал мне пощечину и прошипел:
     "Слезайте немедленно с лошади, люди подумают, что их бросили! Придите в
чувство, вы же -- генерал нашей армии! Вон те  холмы, встаньте на них в каре
и попытайтесь  остановить  как  можно больше людей, чтоб  защищаться! Я же с
моим  батальоном  постараюсь  задержать  русских,  пока  вы...  Пока  вы  не
приведете людей в чувство!"
     Я  сразу опомнился. Я пошел, как сомнамбула и воткнул мою шпагу в землю
на ближайшем холме и мои солдаты, бежавшие по дороге,  при  виде меня, стали
по одному  останавливаться,  озираться  вокруг, вооружаться оставшимся у них
оружием и занимать место в строю. Так мы стояли и ждали русских...
     Только русские не пришли. Вся их армия уперлась в единственный батальон
и  понесла в битве такие потери, что русские командиры не решились атаковать
штандарты целой дивизии после конфузии с единственным батальоном пруссаков.
     А тот капитан  и все  его люди полегли, как один. В том бою на один его
штык пришлось... Бог весть -- сколько штыков русских...
     На другой день стало известно,  что главные силы Железного Фрица смогли
нанести  контрудар  и  теперь  русские отступают  по  всему фронту...  Потом
прибыли вестовые, которые  предложили мне ехать в  Ставку, а вместо меня был
назначен новый комдив...
     На Трибунале я  об®яснял ситуацию, рассказал  все,  как было, и у  меня
оказались свидетели, так что... Меня оправдали.
     Но пока шло  это следствие, я оставался при короле под домашним арестом
и не мог знать, что происходит с моей женой - твоей бабушкой.
     В день оправдания (а следствие длилось почти ровно год) ко  мне подошли
и сказали:
     "Твоя жена  тебе  изменила. Она родила  от твоего же отца!  Теперь тебя
ждет в колыбельке маленькая сестричка, а старый  греховодник так спятил, что
показывается всюду с  твоею женой, как с твоей матерью! Даже  хлеще того,  -
целует  ее перед  всеми -- старый сатир! А  от  этих евреек  и впрямь  легко
потерять голову -- они же такие все сладенькие!"
     Я  сошел  с ума от сих слов.  Я не помнил себя. Я испросил дозволения у
короля и поехал домой. Я вбежал в мой собственный дом и в спальне жены...
     Там  была  люлька  и  Софи кормила малышку своей собственной  грудью. А
крохотная   девчушка   пускала   огромные   пузыри,  гулила  и   размахивала
ручонками...
     Я сказал Софье:
     "Как ты могла? Ведь я так сильно любил тебя!  Как ты могла предать нашу
Любовь?"
     Тогда твоя бабушка положила твою мать в люльку,  убрала в платье грудь,
приложила палец к губам и шикнула:
     "Не пугай ее! Говори тише".
     Затем она вышла со мною из  комнаты, прикрыла за собой дверь, с досадою
посмотрела на меня и просто сказала:
     "В кого же ты такой уродился? Недоделок...  Отец бы  твой  за такое  --
прибил бы и меня, и мой  плод! А ты даже выходишь на цыпочках... Ладно, чего
уж теперь...
     Уходи отсюда, пожалуйста. Дочь моя не должна тебя  больше видеть. Пусть
лучше я родила ребенка в Грехе, чем... Сей  Грех  -- на  мне и  я  теперь --
шлюха. Зато на моей девочке нет Пятна  за то,  что ты сделал.  Иль верней за
то, что не смог сделать. Уж лучше бы...
     Лучше бы ты  застрелился  в  тот  день!  Своей  Чести  не  жаль, отца б
пожалел! Он чуть не умер со стыда и горя из-за тебя..."

     Я  не помню, как вышел из  моего ж  дома... Потом  я  написал  прошение
Фридриху, в  котором просил его  отправить меня --  куда-нибудь, лишь  бы из
дома  подальше.  Америка тогда считалась известнейшей ссылкой и меня послали
туда -- с глаз долой.
     После Войны,  когда меня выкупили из французского  плена, я узнал,  что
отец, будучи  комендантом Берлина, был тяжко  ранен. Русское ядро раздробило
ногу его, а он все пытался  ее сохранить -- вот  и  доигрался до  сепсиса...
Ногу пришлось отнять по бедро,  но по его личной просьбе Фридрих оставил его
комендантом Берлина и командующим берлинского гарнизона.
     Уже после Войны рана  его вдруг  воспалилась  и он пролежал  в  горячке
полгода. За время сие они убили твою бабушку - Софью.
     Ее изнасиловали до смерти в тюрьме. Было следствие и по личному приказу
Фрица всех насильников обезглавили. Но я, как человек причастный к разведке,
знаю подоплеку этого дела...
     Мой  отец  и твой дед  страстно влюбился  в мою  жену и  твою бабку. Он
настолько потерял голову от Любви, что она стала вертеть им, как хотела. А в
Пруссии начались гонения на евреев  и советники  Фридриха  сказали ему,  что
нужно прервать эту связь, иначе прусский Абвер может обернуть  оружие против
немцев! Но они боялись,  что отец все узнает, а он до смерти был -- ужасного
нрава.
     Поэтому  тюрьма  и пара  безмозглых  скотов,  которым нравилось  мучить
насилуемых... Все списали на  их  зверскую похоть и ошибку охраны. Да только
отец  был умнее других. Он не  мог  пред®явить  обвинений  Железному  Фрицу,
зато...
     Протри глаза, мальчик. Если твоя  бабка умерла, когда твоей матери было
пять  лет, а  еврейских  родственников к  тому времени выгнали из страны  --
откуда  в ней  такая ненависть  к Пруссии?  Откуда она  знает,  что  ее мать
изнасиловали?  Почему она больше  всех  ненавидит  именно  Железного  Фрица?
Подумай, сынок!
     Воспитывал  ее --  один мой отец. Воспитывал  он ее, как  самую любимую
доченьку -- младшенькую! И я не думаю, что он  самолично все ей рассказывал.
Да только дети чуют такие штуки порой -- лучше нашего! Так  что было на душе
у отца, когда он рассказывал  твоей матери о  пруссаках, евреях и Фридрихе?!
Других учителей у  малышки не было и  -- не могло  быть.  Глава национальной
разведки --  такое  лицо,  у  коего  не  может  быть  домашних учителей  для
потомства..."

     Я слушал и не слышал этого человека. Я пробормотал:
     - "Зачем ты мне это сказал? Зачем ты мучишь меня?"
     Иоганн фон Шеллинг воскликнул:
     - "Да как же ты не можешь  понять?! Если мужчина любит, он -- во власти
жены! А ты хочешь жениться  на литвинке  и католичке! А, представь, - у  вас
пойдут дети! Твои ж латыши и  придавят эту девчонку, ибо она воспитает детей
в  литвинстве и католичестве! А когда они сделают это, (а по другому дело не
кончится!)  ты возненавидишь  собственный же народ ровно  так  же,  как  это
сделал твой дед! Пока не поздно -- откажись от нее!"
     Я смотрел на сие существо и не мог  понять,  как в нашем роду могло сие
уродиться? Я только пожал плечами и прошептал:
     -  "Не так важно  -- Люблю я ее, или -- нет. Мои люди совершили над ней
злодеяние. Или --  пытались  его совершить. Я взял  ее  к себе  в дом,  чтоб
загладить вину слуг моих, ибо я им - Хозяин.
     Я  --  Бенкендорф и Жеребец  Всей Ливонии, а  мой отец  --  лишь  купец
Уллманис. Так что и отвечать за дела егерей -- мне, а не моему отцу!
     На  карте Честь  семьи Бенкендорфов и очередной Господин моих подданных
не  может "поматросить  с девицей", а  потом  выставить  ее  за  порог!  Мои
подданные -- сего не  поймут.  Стало  быть, я -- стану спать с Ялькой и  она
принесет мне кучу маленьких. И никто уже не сможет сего изменить. Ибо сие --
Честь моя!
     Тебя мать пригласила приехать? Чтобы ты  рассказал мне все это? Сколько
она тебе заплатила?"
     Паяц  заморгал  глазами  и я  понял, что ему и вправду заплатили  энную
сумму. Тогда я встал, позвал мою лошадь и, седлая ее, произнес:
     - "Спасибо за истории про лошадей. Интересно, что о тебе -- на самом-то
деле думает дядя Додик?
     Только он ведь не скажет -- мы ж с тобой родственники, а он - Честен...
Хоть,  по твоим словам  - он, конечно, и -- жид...  Прощай, я не  хочу  тебя
больше видеть".

     Так  я впервые  узнал,  что  средь моих родственников  попадаются и  не
только  хорошие. И еще  то, что даже самый  честный  на свете  капитан Давид
Меллер может мне врать... Наверно, из самых хороших и дружеских побуждений.
     А еще  я вдруг понял -- истину в отношениях меж мамой и "бабушкой". Они
и впрямь никогда не  жили, как "почти мать" с "почти дочерью", но -- как две
сестры: самая старшая в огромном семействе и  -- самая младшенькая. И  еще я
теперь знал, что иной Грех -- лучший выход из таких положений.
     Каким бы греховодником,  Мефистофелем, иль убийцей ни был мой дед  (или
--  прадед?!),  с  точки  зрения  общества  он был  более  Честен,  чем  его
неудачливый  сын.  (А я не думаю, что Иоганн струсил -- по моему  армейскому
опыту я сам знаю, как заразительна паника...)
     Я  не знал, что мне  делать со свалившимся  на  меня  Знанием. Я просто
заперся в моей комнате  и не вышел к обеду, когда на него стали звать. Тогда
вечером в мою комнату постучали мама и Дашка.

     Я открыл  им,  матушка  сразу втолкнула мою  маленькую сестру ко мне  в
комнату  и я  не посмел при Дашке  говорить  о  том, что -- нельзя при столь
маленькой. Матушка  же села рядом  со  мной  на постель, и, обняв меня, тихо
спросила:
     - "Ты хочешь, чтоб он уехал?"
     Я  молча  кивнул  головой.  Тогда матушка,  показав глазами  на  Дашку,
поинтересовалась:
     - "О чем вы с ним разговаривали?"
     - "Так... Ни о чем. О тебе. О моей бабушке. О прадеде Эрихе. О том, как
он  любил  мою  бабушку.  О  том, за  что  ее  убили,  да