ремеслу: умного  заставляла  еще  сильней
напрягать извилины, а явным "бойцам" показывала на  страшном примере --  где
человеку больно. Как делать -- больно.  Как самому терпеть нестерпимую боль.
Как  развязывать  языки при  помощи боли.  Без помощи боли.  Как пытать. Как
терпеть пытку.  Как  ненавидеть мучителей и весь мир, а особенно -- ближнего
своего.
     Сплошь и рядом, когда мы ловим вражьих агентов, выясняется -- насколько
они ненавидят друг друга и работают зачастую лишь за страх, иль - в надеждах
занять высший пост в иерархии  и самому "пороть низших",  иль "избавить себя
от  всяких порок". Успехи моего Управления, Абвера  и  "Интеллидженс Сервис"
лежат  именно в том, что мы боремся за Идею (каждый -- свою), а наши враги -
в страхе "порки". Мы, конечно же, - лучше. Но их -- в сотни раз больше.
     Когда мы плыли в то Рождество (в декабре 1795 года) из Санкт-Петербурга
на Эзель, настроение у  ребят  было жуткое. Нас унизили, оплевали, заставили
сомневаться в товарищах...
     Ребята боялись и не хотели между собой  разговаривать --  все думали, -
кого из друзей пороли чуть меньше и  --  что  за этим скрывается. Если бы мы
оставили это, как  -- есть,  эти  мысли  раз®ели  бы  нас  изнутри,  как ржа
раз®едает самый лучший клинок.
     Но все  эти  порки  научили меня чуять боль, настроения и сомнения моих
родных и товарищей. Поэтому я собрал их в трюме нашего корабля и сказал так:
     -  "Нас  обидели  потому,  что  мы  -- лютеране  не  дали  спуску  юным
католикам.  За  это  нас обижали и мучили. Но если бы  мы не  были  вместе и
гнулись  перед  католиками,  нас бы  не только  мучили, но  и обратили  бы в
"ночные  горшки",  иль  посмешища  --  даже  для  русских.  Ибо сии  негодяи
ненавидят всех нас за то, как родители наши режутся с мировым католичеством!
     То,  что  нам стало  известно, случилось  намеренно  и для того,  чтобы
раз®единить  нас.  Господа, я  верю  в невиновность  всех  нас  и  любого  в
отдельности, ибо в ином  случае -- это стало б огромным пятном на Чести всех
нас. И об этом бы -- нам доложили.  Враги не упустили бы случая обидеть  нас
побольней!
     Раз этого не  случилось, все мы  -- чисты и  сегодня  нас  волнует иная
проблема.  Два года сии нелюди пороли и мучили  нас. Они многократно пролили
нашу Кровь. Если мы не ответим -- пятно на нашей Чести.
     Я предлагаю -- убить их. Всех  до единого. Без из®ятья. Всех, кто  хоть
раз -- когда-то коснулся нас розгами".
     Парни мои зашумели  и сразу обрадовались, но мудрый Андрис, который был
смышленей всех прочих, засомневался:
     -  "Самому старшему  среди нас нет девятнадцати.  Как  же мы убьем  сих
взрослых людей, - опытных разведчиков и жандармов?"
     Я сразу призвал всех ко вниманию и пояснил:
     - "Конечно, мне только -- двенадцать. Я пока не имею ни сил, ни  умений
на такой шаг. И враг наш ждет сегодня чего-то подобного. Поэтому я  прошу от
вас Клятвы -- в принципе.
     Пока  же  мы  должны сделать  все,  чтобы  наши  Наставники  ничего  не
пронюхали. Каждый из нас должен  выучиться от них всему лучшему, принять все
хорошее,  что  бывает  в  сем  ремесле.  Никаких  кислых  рож,  иль  чего-то
подобного. Орден должен считать, что недовольство всех нас было вызвано тем,
что мы учились в России.
     Пусть  Орден думает, что мы -- его скрытый  резерв в  лютеранской части
Империи. Пусть он  доверится  нам.  Пусть он  выдаст нам списки своих тайных
агентов в Прибалтике и России (а они -- существуют, - вне всяких сомнений!).
Пусть Орден доверится нам настолько,  что  поможет нам оружием и деньгами на
Восстание против России. И тогда...
     Нас  слишком  мало,  чтоб  перебить  католиков  один на один. Но  когда
русские осознают, что сии медоточивые люди толкают нас на мятеж, у нас будут
силы и средства совершить наше мщение!"
     Ребята затихли, а потом хором крикнули: "Хох!" Так началась наша тайная
борьба против Ордена.
     Многие  русские  не могут поверить, что  такую  "людоедскую"  Клятву --
"вырезать    всех   своих   Учителей   и   Наставников"    мог   потребовать
двенадцатилетний мальчик. Но  сие подтверждается рассказами всех основателей
Третьего  Управления и Корпуса Жандармерии, а  также  -  личными письменными
воспоминаниями  графа  Дубельта.  А  еще  --  сие  подтверждается  кровавыми
событьями "католической Пасхи" 1812 года. (Шестнадцать лет мы ждали удобного
случая и, наконец, добились того, чтоб русские убедились в Измене католиков,
а видные Иезуиты собрались на свой ежегодный шабаш...)
     Но о сем позже, когда до того дойдет речь.

     Много  позже  --  после Войны, ко  мне  возникли  вопросы,  -  как  мои
тогдашние действия сообразуются с Честью и Совестью.
     Я не привык  прятаться от сих обвинений и на очередном заседаньи Сената
просил слова по этому поводу. Я сказал так:
     - "Я наполовину немецкий латыш, а на другую -- немецкий еврей. Род отца
моего  -- яростно  лютеранский.  Род  моей матери  --  ревностно  иудейский.
Посему, - где нужно я -- лютеранин, а где возможно я -- иудей. Я никогда  не
делал  секрета из этого и  род моего отца и  моей матери верит мне и уважает
верованья рода  супруга своего. В этом я чист пред моими Отцом и Матушкой, а
также моими  Честью и Совестью. Немецкий  латыш  обязан  быть лютеранином, а
немецкий еврей -- иудеем.
     Вы  спрашиваете,  -  за что я  возвысил немецких воспитанников Колледжа
Иезуитов?! За то, что мы вместе потребовали от этих католиков  поставить нам
кирху,  - в  противном случае  мы отказывались заниматься. Иезуиты давили на
нас. Обещали льготы,  чины и награды.  Потом они поместили  нас  в настоящее
гетто  --  подобье  тюрьмы без  света,  тепла  и  положенной  пищи. Мы могли
получить это  все, выйди мы из темницы. Но путь наш лежал через католическую
часовню...
     Поверьте  мне,  дети ранимее взрослых. Им так  хочется  тепла,  дома  и
ласки... Мы  плакали по ночам в нашем карцере.  Но ни один из  нас не предал
Веры Отцов и основ лютеранства.  И что бы там ни случилось, - я не верю, что
кто-то из тех плакавших мальчиков -- когда-нибудь  станет Предателем. За это
я  доверяю  им  абсолютно  и  они исполняют  мои  поручения  государственной
важности.
     Что  же  касается  прочих  воспитанников...  Все  вы   знаете,  как  мы
относились к полякам. Если они застигали нас, - они  нас убивали. Если мы их
-- мы  не оставались в долгу. Судьба была благосклоннее  к нам  и  их больше
нет. Просто -- НЕТ. Что же касается русских...
     Господа, поднимите руки те, кто считает, что русский мужик,  не несущий
в  жилах  ни  капли  поляцкой крови  и  крестившийся  в  католичество --  не
Изменник.  И  что этому  РУССКОМУ,  мать его  так -- КАТОЛИКУ  дозволительно
занимать  хоть  какие-то должности в Российской,  я повторяю  --  РОССИЙСКОЙ
ИМПЕРИИ!"
     Сенаторы  зашумели, стали переговариваться, да обсуждать,  но  никто не
решился отвечать на мой вызов. Тогда я крикнул в толпу:
     - "Ну  же! Не вижу рук!!!"-  ответом мне было  вдруг возникшее гробовое
молчание. Тогда я, собирая бумаги с трибуны, сухо простился:
     - "Спасибо.  В  сей тишине я вижу полное  одобрение всех моих действий.
Еще раз -- спасибо!"
     И  лишь  когда   я  пошел  на   свое  место,  раздались  первые  робкие
аплодисменты. Через мгновение сенаторы  стали вставать  и  садился я  в свое
кресло под одобрительный рев и овацию. Всех сенаторов.

     Что же касается прочего...
     Я впервые  оказался в казарме. Если вы живете в  землянке  с  двадцатью
иными ребятами,  вы все совершенно лишаетесь  частной жизни.  Нельзя  с®есть
больше чем  остальные, отказаться убрать в свою очередь  общую вашу постель,
иль, к примеру -- не умываться.
     Именно  в  ту  зиму я впервые  узнал,  как пахнут  другие и  с той поры
умываюсь три раза на день. С мылом  до пояса. В  конце недели -- любой ценой
баня. Два раза  в день я сам себе мою ноги вплоть до колен. Это всем кажется
диким, но я приучил себя  - самому надраивать  свои сапоги.  Если это делает
кто-то другой, мне кажется, что они -- недостаточно вычищены. И каждый вечер
я сам себе стираю портянки.
     Это -- немного. Но весьма помогает мне (несмотря на мой возраст) хорошо
выглядеть и все еще нравиться моим (уже старым) подружкам.
     А  в это  же время  крепостные лакеи все бегали за  нашими  славянскими
визави, подтирая  им то нос, а то -- задницу, а юные барчуки марали стишата,
да спорили  про смысл жизни --  с грязными сапогами.  И эти грязные сапоги с
угодливыми лакеями в России во всем! Начиная с ежедневных доносов всех и вся
друг на дружку и кончая безобразным планированьем декабрьского мятежа!
     А  еще  Император Август  писал, что  в человеке все  связано,  -  коль
Меценат декламировал собственные стишки распоясанным, так и получались они у
него  -- "без рифмы,  смысла  и  соли".  Раз  был Марциал  в  юности чьим-то
наложником и  паразитом (в римском смысле этого  слова), так и  стихи у него
получались  иль порнографией, иль хвалебными  одами. Коль  Ювенал  не  любил
"инородцев", да всего нового, так и  в  стихах  видна вся его желчь,  - а  я
просто не верю, что Рим той поры -- так уж плох.
     Не жил Ювенал на Руси, не видал наших реалий...

     Всему  приходит  конец.  Кончился,  наконец,  весенний  семестр  и  нас
распустили всех на каникулы. Тут-то меня и ждал первый сюрприз.
     Я, честно  говоря,  сильно расстраивался из-за того, что отцу предстоит
провести лето в столице. Но  приезжаем  мы всем кагалом (все - двадцать один
человек!) в наш питерский дом, встречаю отца и сестру Дашку (ее привезли той
зимой с двадцатью мальчиками  тоже  учиться, но -- при  моей  бабушке личною
фрейлиной), а они счастливы до безумия  и показывают мне бабушкино письмо, в
коем  сказано:  "желаю вам  провести  лето полной семьей  и  жду  осенью для
дальнейшего обучения".
     В первое время я не знал, что и  думать! Ответ нашелся,  когда я увидал
Ригу собственными глазами. Я никогда не знал, что люди могут так радоваться:
все улицы были начищены до парадного блеска, рижане пели и  плясали, девушки
обнимали  и   целовали  на  улицах  случайных  прохожих,  а  те  смеялись  и
подшучивали.
     Я впервые видал,  чтобы  все окна  моего  родного  города  были  сплошь
уставлены  свежими  цветами.  Строгие  уличные  торговцы  кормили   прохожих
бесплатно, да еще и благодарили за это, а  те в ответ просили распить с ними
кружку темного рижского пива.
     Рига ликовала. Сбылась вековая мечта всех лифляндцев. В один солнечный,
майский  день наши стрелки внезапно, без об®явления войны, пересекли Даугаву
на  всем ее протяжении и за девять часов взяли  Курляндию,  потеряв при этом
семь человек.  Сам  Суворов, который хоть  и  не сомневался  в превосходстве
лифляндских сил над  курляндскими, был  потрясен  примером такого блицкрига.
Ведь курляндцы сопротивлялись отчаянно - их потери в сей мясорубке превысили
полторы тысячи человек -- только убитыми!
     А  ларчик  легко открывался:  был в Англии человек. Звали его  - Джеймс
Уатт.  Придумал  он  паровую машину с особыми клапанами.  Бабушка моя всегда
хотела приобрести такую, но продали ее  только матушке, - чтобы она восстала
против России.
     Жил в Пруссии другой человек. Или вернее, -  много людей. Они научились
делать резцы из  особого сплава и с их помощью точить оружейную сталь. А еще
--  сверлить,  да  фрезеровать  заготовки. И бабушка моя готова была  отдать
полжизни за секреты  резцов,  сверл, да фрезеров. Но ей их не продали.  Зато
матушке --  отдали задаром. Ради ненависти Латвийского Герцогства  к великой
России.
     Жили в  Швеции умные люди. Они  придумали, как увеличить  жар в топке и
плавить особые сорта бронз и сталей. Бабушка хотела купить их секреты, но ей
и это -- не продали. Зато матушка получила их за "невмешательство" ее  войск
в ход русско-шведской войны.

     Когда же  все  это собралось в  одном  месте, на свет появился нарезной
штуцер с картонною гильзой...  Матушка моя не сделала ни единого открытия за
свою жизнь. Но под ее руководством военная наука шагнула из дня вчерашнего в
день  настоящий. Во всех Академиях и военных училищах  Историю Войн делят на
три этапа:
     - с  древнейших времен до  начала  XV века,  иль  военное  искусство до
изобретения пороха;
     -  с  начала XV  до конца  XVIII  века, иль военное  искусство прошлого
времени;
     - и наконец, - нынешняя эпоха -- век нарезного оружия.

     Первое же массовое применение нарезных штуцеров и произошло весной 1794
года  в  день  завоеванья  Курляндии.  Мы  впрямь  положили  полторы  тысячи
курляндских  солдат,  потеряв  только семь человек. Немудрено, -  несчастные
имели не больше  шансов, чем  голый индеец с дубиной против лошади и мушкета
конкистадоров Кортеса!

     Мушкет можно сделать  вручную.  "Гильзовый" штуцер  - только на паровом
станке с устройствами, отслеживающими толщину стали  и глубину резьбы. Ну, а
как удалось целиком  машинизировать процесс производства оружия  и  гильз  к
этому оружию - дальше все пошло, как по маслу. Из Пруссии пришли  патенты на
картонную гильзу, из Бельгии на новый тип герметичного замка и - поехало.
     В итоге  мы получили  нарезной  "длинный  штуцер", бьющий  на четыреста
пятьдесят  шагов  со  скорострельностью - пять  выстрелов  в  минуту. Против
"гладкого" курляндского  мушкета  с дальностью выстрела -  двести  пятьдесят
шагов при двух выстрелах в минуту.
     Это  была  не  война,  это  был не блицкриг, это был банальный массовый
расстрел  несчастных курляндцев  задолго до  того, как они могли броситься в
штыковую.
     Перевес в огневой мощи  не только над курляндцами, но и над прочими был
так  велик, что  во  всех уважающих  себя странах  стали появляться  паровые
машины и  сверлильные, токарные  и фрезерные станки.  Как грибы стали  расти
закрытые "университеты", в которых цвет местной науки стал создавать свои --
национальные  штуцера.  Можно сказать,  что событья в  Курляндии дали толчок
нынешней  "гонке   вооружений"  и  все   те   страны,   которые   не  смогли
"соответствовать",  сегодня  уже превратились в  полуколонии  индустриальных
соседей.
     Еще вчера Польша, Австрия, Турция, Швеция, Персия и Голландия числились
в ряду "сверхдержав". Но сегодня  они не могут тягаться с промышленной мощью
и военной  наукой Англии, Франции, Пруссии и России и фактически -- обречены
влачить  жалкое  существование  наших "клиентов".  Недаром  военную  Историю
принято делить на три  этапа:  точно так же, как и сегодняшние дела, прошлую
"Военную Революцию"  не  пережили  Бургундия, Византия,  Венеция, Генуя,  да
"Второй Рейх" вместе с Великой Литвой... А ведь какими сильными, да богатыми
они до поры выглядели!

     Так  было в  то  далекое  лето...  Именно  тогда и  случилось  странное
происшествие, после коего меня признали своим латыши.
     Однажды мы как-то  играли в нашем лесу. И тут на  дорогу вышли солдаты.
Много... Пехотный полк.
     Их вели из столицы к литовской границе.  Вели спешно  -- люди  устали и
страшно вымотались,  но офицеры их подгоняли, - про нас меж русскими уже шла
дурная слава.
     Был жаркий день и лица солдат были черны от пота и соли, но все боялись
уйти  от  дороги. Пару раз таких бедолаг разные шутники заводили  в болота и
там  бросали  на произвол  судьбы.  Узнав  о  таких проказах,  матушка шибко
серчала,  но никогда  не  наказывала -- она умела  не перечить  собственному
народу.
     При виде детей  от колонны  выделились  офицеры. Они под®ехали ближе  и
один из них, указав на рот, прохрипел:
     - "Тринкен... Вассер... Пить!"
     Мы переглянулись с ребятами. Сын моего Учителя Арьи бен Леви -- (коего,
как  я  предполагал, евреи  послали  шпионить  за  мной)  Ефрем  тихо сказал
по-еврейски:
     - "Ты не латыш. У тебя хороша одежда для этого. А раз ты - немец, ты не
можешь не понять его слов!"
     Озоль  же прошипел по-латышски  (он  знал немецкий и  выучился  немного
болтать на еврейском):
     - "Никто их не звал! Пусть убираются к черту в Россию, - там и  пьют --
сколько влезет!"
     Я помню тогда  согласился с Ефремом, ибо моя еврейская сущность  молила
меня покориться, но губы сами вдруг шевельнулись:
     - "Piedodiet, es jus nesapratu..."
     Русские переглянулись. Кто-то из них неуверенно протянул:
     - "Может быть он -- не немец? Местные латыши очень богаты..."
     Другой же с раздражением крикнул:
     - "Придуривается так же,  как прочие! Что  за страна, - идем целый день
по  болотам и  ни  одна сволочь капли  воды..." - тут  старший по званию,  -
наверно, полковник (в  ту пору я еще плохо  знал  знаки различий -- особенно
резервных полков) -- прервал его сими словами:
     - "Нужно не так. Мейн кинд, ихь волле тринкен. Гебен Зи..."
     - "Es jus nesapratu. Atvainojiet, bet man jaiet..."
     С этими  словами я повернулся, чтобы идти. Тут самый горячий из русских
спрыгнул  с коня, схватил  меня за плечо и  резко повернул  к  себе, пытаясь
ударить. Я, хоть и был  одиннадцать лет, перехватил его руку и впился в него
взглядом.  Матушка учила меня, что если  у меня  меньше сил,  надо заставить
врага смотреть прямо в глаза  -- редко  кто выдержит взгляд фон Шеллинга, не
попав под фамильную Волю.
     Пока мы  так барахтались,  из  лесу  вдруг  вышли  латышские  егеря под
командой Петерса-старшего -- батюшки нашего  Петера. Бывший кузнец, а теперь
-  дворянин  играючи  снял  руку противника  с  моего плеча, чуток  отряхнул
мундирчик русского  офицера (тот  выглядел просто гномом рядом  с медведем в
егерском мундире с  капитанскими знаками), чуть кивнул прочим пришельцам и с
сильным латышским акцентом спросил:
     - "Што фам укотно?"
     Русские  отвечали, что ищут колодец и гороподобный  телохранитель моего
отца на пальцах им об®яснил, как добраться до конского водопоя. Если русские
поняли, что это вода для людского питья, сие была уже их проблема. Нас же --
детей, пока шло об®яснение, егеря увели  в спасительный лес и я  уж не знаю,
чем там все кончилось. Но по довольным ухмылкам спасителей, да более вольным
речам мужиков, я понял, что с этой минуты для них я -- латыш и ливонец.

     Уважение латышей всерьез я ощутил через год. Год  Третьего Раздела Речи
Посполитой - год второго блицкрига латвийской армии - теперь уже над Литвой.

     Лето  стояло жаркое, на полях  было выгнано множество новых, незнакомых
крестьян  -  в  конце  мая 1795 года  матушкины  стрелки  в  течение  одного
светового дня овладели Литвой и здорово разграбили там католиков. Стоило мне
вернуться из  Колледжа, как мы поехали "поглазеть на девчонок". Там было  на
что посмотреть, - ко двору моей матушки вели лучших девушек, но и просили за
них...
     Был жаркий июньский день и я  совершенно  взмок, катаясь  на лошади,  а
девушек гнали  многие  версты по раскаленной пыльной дороге и вид у  них был
самый жалкий. Матушка даже выстроила большую баню и пленниц  нарочно мыли, а
потом  переодевали  в  новые  наряды в  народном  стиле.  А пока мыли,  наши
служанки успевали пощупать и рассмотреть товар получше.
     Я сразу приметил Яльку. Одна из девчушек притомилась в  дороге и сильно
отстала. Я невольно обратил внимание на то, что рядом с нею ехало сразу двое
охранников, которые грозили ей плетками, если она не поторопится -  но в ход
их не  пускали. Из этого я сделал  вывод,  что охранники не  хотят  "портить
шкурку", надеясь на особый барыш.
     Девочка прихрамывала, чуть припадая на правую ногу - точно так, как это
делала  при  походке  моя  матушка. Я указал хлыстом на  эту группку и через
мгновение мой отряд окружил отставших.
     На  вид  девчонка  была  моей  сверстницей.  Всю дорогу  из  Литвы  она
проделала босиком и теперь мы  видели причину  ее  хромоты. Ноги  несчастной
были  черны  от грязи и  пыли,  а правая - стерта в кровь.  Для крестьянских
девушек это  весьма необычно.  Деревенские нимфы привыкли ходить босиком и к
шести