те  времена в один полк и вместе
вышедшие  на  покой, то ль ветеранам анненских  войн  пожалованы поместья  в
отдаленном уезде -- Бог весть.
     Но стоило  им  появиться средь нас, к ним  тут  же  подошли  доброхоты,
просившие  выдрать канты, обшлага и проймы,  ибо все знали, что я на  дух не
переношу  ни курляндских  католиков,  ни всего с  ними  связанного.  Ребятки
оробели и,  наверно, так  бы  и  сделали,  если  бы  я  не  пришел  смотреть
новобранцев.
     Рвать  канты было поздно  и пареньки вытянулись передо  мной во фрунт и
принялись есть глазами, всячески пряча свои рукава за  спины соседей, чтоб я
не увидал ненавистных цветов.
     Чего  греха таить, в первый миг я озлился  (больная  нога давала о себе
знать), а потом вдруг поймал себя на мысли,  что ребятки-то не  при чем. Ну,
нет у них иной формы,  да и какой русский в те  годы  не  носил черного,  да
оранжевого?!
     А потом будто  что-то открылось  во мне  и  я сам не знаю  почему вывел
самого рослого парнишку пред строем и спросил всех:
     - "Господа,  - мы разведчики  и должны учиться не  смотреть, но видеть.
Что вы можете сказать о мундире сего офицера?"
     Кто-то  хихикнул.  Кто-то  вякнул   насчет  курляндской  крови.  Кто-то
предположил  насчет бедности малыша, а паренек аж  покраснел от  смущения  и
обид.  Я же дождался пока шутники истощат свое остроумие, а потом еле слышно
(чтоб все затихли) сказал:
     - "Это все верно, а я вот вижу  самого  обычного  пехотного офицера, не
гвардейца и не  придворного лизоблюда. Я вижу ослепительное крымское солнце,
жгущее сей мундир, и балтийскую ледяную  крупу,  пронизывающую  его в зимнюю
стужу.
     Еще  я  вижу простого русского офицера,  не  имевшего достаточно денег,
чтобы купить мундир нового образца, но довольно  Чести,  чтоб не  выпарывать
объявленные преступными обшлага и канты.
     Еще я вижу Господа, сжалившегося  над сим человеком, и не допустившего,
чтоб его взяли в плен, или тяжко ранили.
     Я не  могу и не хочу сказать, что разделяю политические  воззрения сего
офицера, но -- искренне уважаю его за то, что он не предал своего  прошлого.
Своей Судьбы.
     Это неважно,  что войны, в  коих он  воевал, были нечестивы и потому  -
несчастливы. Важно то, что сей бедный человек сохранил свою Честь и потому -
Спасен Господом.
     Важно то,  что он воспитал своих детей и внуков  в Уважении к его  и их
собственной  Чести,  ибо если бы  не было сего Уважения,  разве  столько лет
сохранился бы этот мундир?! Мундир, за коий ссылали...
     А еще я скажу  вам, что Вещи имеют  свою Судьбу. И  если сей мундир так
хорошо  служил своему господину, может он и вправду хранит от плена, сабли и
пули?!"
     Когда  я кончил, вокруг меня была гробовая тишина и только  молоденькие
ребятки  с  изумлением  рассматривали  свои  старенькие  обноски,  а старики
утирали невольные слезы.
     С этого дня  будто что-то переменилось в людях. Они перестали стыдиться
своих  нарядов и много позже, когда  благодарные  пруссаки пытались подарить
нам новую форму, мои  ополченцы  отнекались, объяснив отказ  суеверием. Мол,
наши  деды  и  прадеды в сих  мундирах домой живы пришли,  а  в новых  - при
Бородине с Аустерлицем больно много народу легло.
     Эти  речи  произвели на суеверных пруссаков разительное впечатление и к
концу  войны  во  многих  русских  и  прусских  частях  многие  предпочитали
донашивать совсем уж  драный мундир, но -- не менять его. Старый-то спас,  а
вот как поведет себя новый?
     И что удивительно, - в  моем отряде относительные потери были  и впрямь
очень  малы в сравнении с  прочей армией.  Это  и  привело к  столь быстрому
распространению сего нового и странного суеверия.
     Я, наверно,  не был бы  жандармом, если б  то не  использовал. Где-то с
лета 1813 года шпионы с предателями стали хуже спать, ибо люди мои оказались
в любом мундире с любой личиной. Узнавали же мы  себя по кольцу с черепом. В
пику польским портным немецкие кузнецы рады были помочь хоть такой малостью.

     Пока Россия не расправилась с поляками в своем  тылу, ни о каком походе
в Европу не  могло  быть и речи. Бонапарт же,  вернувшись  к родным пенатам,
укреплялся не по дням, но - часам.
     Если вы помните притчу о сорока наполеондорах за еду для лягушатников в
Белоруссии, те же  сорок наполеондоров обходилось наше пропитание в  Польше.
Поэтому самой  важной  задачей для нас  стало  взятие  Берлина, дабы Пруссия
смогла "официально" начать войну с лягушатниками. Поэтому 3 января 1813 года
моя команда вышла  из Москвы  и  направилась к не  замерзшему  Мемелю,  дабы
оттуда попасть к Штеттину - на Берлин.

     В  Берлинской  операции  моим  соседом   слева  стоял  Саша   Чернышов,
командовавший  русской конницей,  а соседом справа  -  прусский  фельдмаршал
Блюхер  (прусские новобранцы еще не набрали достаточно опыта для фронтальных
атак, а огневая мощь их гладких стволов оставляла желать много лучшего).
     Что рассказать  о взятии Берлина? Я  не могу  судить досконально о том,
как все  было, ибо если и видел в Берлине врагов, так только  - покойниками.
Моя рана на ноге хоть и позволяла болтаться в седле, подобно кулю с дерьмом,
но по земле  я все еще  ходил при помощи костылей.  Так что мои люди здорово
убежали вперед от меня.
     Единственное, что я  сделал,  - это отдал приказ  придержать удила пред
Королевскою Канцелярией и ее брали люди Блюхера.
     Освободи мы Берлин, нас  накормили  бы  и  напоили. Не  больше того. Но
"помогших нам освободить наш  Берлин" встречали, конечно, не так... Иной раз
выгодней  "не успеть"  с точки  зрения  --  человеческой.  И  лучшей  дружбы
впоследствии.
     Я  был  представлен  к  высшему  прусскому  ордену "Pour le  Merite"  и
назначен  моей тетушкой  главным  координатором  взаимодействия  прусской  и
русской армий.
     После  сего  награждения  я не смею получить русского военного  Ордена.
Стать членом Ордена все равно как обвенчаться  в церкви, -  "пока Смерть  не
разлучит вас". (Виртути Милитари после упразднения  Польши - не Орден, но --
"памятный знак".) Парадокс в  том, что я - русский офицер и не должен носить
чуждого Ордена. Так и лежит он у меня в письменном столе - в коробочке.

     Берлинская победа дала толчок массовому народному восстанию в Германии.
Общее  одушевление было  всеобщим и даже я  тиснул жалкие  вирши, написанные
мной под впечатлением от сей победы. Вот та самая листовка, - вам и судить:

     Napoleon ins Rusland kam,
     Von Hochmut angetrieben;
     In Moskau er Quartiere nahm,
     Hat's dort nicht lang getrieben;
     Das Feuer hat die ganze Stadt
     Mit Stumpf und Stiel verzehret,
     Da reist er aus, wierdum nach Haus
     Eilig den Rucken kehret.

     Der Hunger und die grose Not
     Sie uberall anpacken;
     Vor Kalte fallen tausend tot,
     Und tausend von Kosaken.
     Die Beresin', als sie nun fliehn,
     Die Halfte hat verschlungen;
     Napoleon, der Teufelsohn,
     Im Schlitten ist entsprungen.

     So kommt der Ubermut zu Fall,
     Denn Gott im Himmel richtet
     Und strafet nun der Frevel all,
     Der er lang angerichtet.
     Die gros' Armee, o weh, o weh,
     In Eis und Schnee begraben,
     Von Hunger tot, von Frost und Not,
     Die fressen Wolf' und Raben!

     Не  думаю,  что  это стоит переводить на  русский. Я  немец, юность моя
прошла в Остзее, да Франции и странно мне было бы писать рифмы на чуждом для
меня  языке. Это  сейчас, когда я чуток пообвыкся и говорю чаще по-русски, у
меня  иной раз получается нечто стихоподобное. Правда это -- одни переводы и
я не числю себя поэтом.

     Когда в 1831 году моя команда разгромила очередной польский отряд, один
из вождей инсургентов запел под виселицей.
     Я невольно заслушался и отменил казнь. А потом подозвал певца и спросил
как его зовут и кто написал сию песню? Молодой человек, смутившись от такого
внимания с моей стороны, отвечал по-английски:
     - "Когда я отплывал из Бостона, дядя спел мне ее на прощание".
     Я  долго  смотрел на лицо инсургента  и признал в нем  явное сходство с
одним из самых ярых ненавистников нашей Империи. Тогда я спросил:
     - "Как здоровье  пана Огиньского? Я думал, что он не усидит дома в пору
сию".
     Юноша побагровел, как от оскорбления, и выкрикнул:
     - "Он тяжко болен! Он только  поэтому не смог прибыть! Доктора сказали,
что он не вынесет дороги через океан!"
     Тогда я  выдал ему аусвайс на право пройти через  все наши  порядки  до
Данцига "со всеми сопровождающими" и сказал:
     - "Война кончена. Восстание подавлено. Вы можете продолжать  сражаться,
но мы убьем  вас всех. Ради детей и женщин  - выведи их из этого ада,  а вот
тебе деньги на проезд до Америки.  Здесь теперь для вас земли - нет.  Довези
их и передай привет дяде. А коль ищешь Смерти -- вернись. Я всегда тут".
     Я не стал вешать его хотя б потому, что сам мог вести  моих латышей  на
Восстание против русских.

     А  вот   песня   осталась.  На   другой  день  мне  дали  новые  списки
приговоренных, подписанный  Государем. И  я,  согласно списку сему,  выписал
всем пропуска до Данцига со словами:
     - "Не могу требовать  у Вас того, чтоб вы  не  дрались.  Воюйте  и  мои
солдаты убьют Вас. Но не  требуйте от меня, - Вашей казни. Англия с Францией
- предали вас. Кончено. Уезжайте, пока сие в моей Власти".
     На другой день Государь вызвал меня на ковер, и я объяснил:
     - "Если вы желаете обратить Польшу в огромное кладбище -- быть по сему.
Но дело в ином.  Дело в людях моих, -  они  пьют, Ваше  Величество,  а сие -
дурной знак.
     Мы истребили  польскую армию. С нами  борется польский народ.  Объявите
Амнистию, прошу Вас!"
     Тут денщик моего кузена по имени Адлерберг взвизгнул:
     - "Вы  сильно  изменились,  Бенкендорф!  В  тринадцатом  вы с  поляками
обращались совсем по-иному!"
     - "В тринадцатом поляки получали должок  за все, что  они  вытворяли  в
России  в  двенадцатом. И карал я  без всякой жалости, ибо  годом раньше они
сами пришли с огнем и мечом! И карал я их -- после честного боя, а теперь...
     Я не изменился. Война - другая. Совсем иная война..."

     Государь от моих слов серьезно задумался. Сам он --  не воевал и не мог
знать, - чем одна война отличается от  другой. Но вечером того дня он  пошел
по порядкам с инспекцией и, говорят, при виде пьяных "весьма  огорчался".  А
пьяны были многие. Строго говоря, - все.
     Знаете, - это в первые дни забава -- задрать  юбку  пленной  "паночке".
Иль того хлеще -- "спустить штаны" пленному мальчику. Из первых рук  доложу,
-  сие   огромное  развлечение.  Я  сам  в  1813  году  переспал  с  многими
католичками, ибо считал сие -- воздаянием за  все  то, что католики  с  нами
делали. Но так было в ту -- Большую Войну...
     А в эти дни... Развлечения с  пленницами первых дней сменились желанием
--  залить голову водкой и  ни о чем -- ни  думать, ни знать. Это  и есть --
"иная война"!
     Мы -- солдаты. Мы давали Присягу и обязаны Исполнить наш Долг. Но никто
не посмеет запретить нам -- напиться.  Надраться до чертиков, до -- забытья,
чтоб забыть про сию "Иную Войну"!


     И Государь в ночь той инспекции все это  видел и осознал.  Той же ночью
по войскам пошел Приказ об Амнистии, а через неделю Восстание кончилось.
     Я же весь вечер просидел в нашей столовой, пытаясь  подобрать на  рояле
мелодию той самой песни Огиньского. А как подобрал - само собой полилось:

     Ах, зачем наша жизнь проходит и тает?
     Я бокал не допил и сердце свое не раскрыл, -
     Ухожу навсегда из родимого края,
     Где оставлено - столько могил...

     Не успел  я допеть это само собой получившееся четверостишие, раздались
столь  бурные аплодисменты слушавших меня офицеров, что я смутился и  не мог
продолжать.  На другой день песню полностью перевел на русский мой секретарь
- князь Львов.
     Через  месяц  ее  пела  уже  вся  русская  армия.  А потом ее  пытались
запретить, как слишком вольнодумную и якобинскую. Куда там!

     И вот я в таком расположении духа возвращаюсь с этой "грязной войны", а
мой протеже  -  встречает  меня всяким  бредом. Мерзостью, кою  я  привел на
страницах моего предисловия.
     Нет, я понимаю, что все это весьма верноподданически, но...
     Вы представить себе не можете,  - как  я  взбесился. Штатские  (не зная
подробностей сей "грязной войны") визжали  от  радости. Армия восприняла сие
Оскорблением и как -- издевательскую Пощечину!
     Такие  штуки нельзя оставлять без внимания и я пригласил Пушкина на тот
самый вечер, с коего и повел мой рассказ. Прочесть "Моцарта и Сальери" перед
чавкающим,  чмокающим  и  сыто  рыгающим стадом,  - меж  раками в сметане  и
заливным!
     Моя матушка, случись ей присутствовать при сием - была бы в восторге от
столь  утонченного  оскорбления!  (Князь Орлов  после  вечера  поставил  мне
бутылку "Клико" за то,  что я "столь тонко отомстил  за всех нас!"  Ощущения
прочих людей в сапогах, были - сходны.)
     Если  бы рифмоплет осознал, что его оскорбляют, я бы пощадил его Честь.
Но пиит  принял  все это, как  должное, и  Общество покарало его  куда более
явным образом.
     Вообразите,  - генералы хихикают, столпившись  над  лестницей, поясняют
пассиям --  что там (самыми вульгарными словами и  жестами), а под лестницей
"арап" потеет в полном одеянии с шубой жены на руках. При том, что  Государь
уже расстилает госпожу  Пушкину на кушетке в  известной всем комнате.  Титул
"первой  красавицы"  любого  двора зарабатывается  старым, как мир,  женским
способом, а в нем любой Царь -- обычный мужик!
     Но полный Восторг  у всех вызвало то, что когда вспотелый наш  Государь
выбрался  в зал со  встрепанной  и  помятой  госпожой  Пушкиной, стоило  ему
похвалить  борзописца -- тот готов ему был руки лизать! А от  рук сиих пахло
-- его же собственною женой!
     Вообразите   себе,  Государь  протянул  тому  руку  для  поцелуя,   тот
наклонился,  стал  целовать, почуял женские запахи  (а  в миг соития женщины
пахнут,  конечно же --  не  духами!),  замер  и...  Расплылся  в  улыбках  и
благодарностях.
     Пассии наши аж застонали с  восторга, а  казарма подавилась  сдавленным
хохотом,  да жеребячьими комментариями. Честь Пушкина  с того дня  в  высшем
Свете была попросту уничтожена!

     Старшая дочь Пушкиных -- чернява  и малоросла. Но уже старший сын --  с
детства носит ботфорты и уже сегодня перерос всех своих сверстников. Если же
заглянуть в  свинцовые глаза  этого необычайно сильного белокурого мальчика,
берет  оторопь -- настолько они холодны, пусты  и безжизненны.  Про  второго
мальчика  нельзя сказать  что-то  наверняка  (он  пошел  в матушку), но  вот
младшенькая - высока, прекрасно сложена и белокура.
     Разница в детях дошла до того, что старший мальчик, попав  по протекции
Государя сызмальства  в  Гвардию,  и,  выяснив,  что ему нужен будет "личный
горшок", сделал этим  самым  "горшком"... Общество было в шоке, но маленький
Александр Александрович Пушкин, не моргнув глазом, объяснил так:
     - "У меня нет раба. Прежний муж моей матери (то есть -- Пушкин, Пушкина
ж теперь --  графиня  Ланская) не оставил нам никого. А  у моего брата это в
Крови. Предок его был "ночным горшком" Петра Алексеевича, так что ему сие --
не зазорно. Он сам захотел...
     Я получаю пенсию от правительства, он же нищ -- ибо его отец не оставил
ему  ни  шиша. Я  теперь содержу его на свой счет и  не найду  в сием ничего
нового, или -- предосудительного. Так все делают..."
     Ежели  у вас  не зашевелились  еще  волосы на  голове,  - другой  факт.
Младшая дочь  в семье Пушкиных тоже получает "пенсию  от правительства".  (В
реальности обе "пенсии" -- денежное содержание, выплачиваемого царем графине
Ланской (прежде  -- Пушкиной) за  "детей,  признанных  Государем". А за тех,
кого он "не признал"  -- "пенсию" и не платят!) Старшая  --  голодна и нища.
Поэтому младшая сочла правильным "нанять" старшую себе в услужение.
     Однажды, когда "старшая" "не так заплела локон",  "младшая" разозлилась
и ударила собственную сестру зеркалом  по голове. "Старшей" девочке пришлось
накладывать швы...
     Знаете, чем  все  кончилось?  "Младшая" объявила,  что  "за обиду"  она
теперь  будет  платить  собственной  сестре   "на  десять  рублей  более  --
ежемесячно" и та... "с радостью  согласилась".  Общество опять  впало в шок.
Господи, -  да кто ж воспитал этих деток, когда в одной семье все  настолько
продается и покупается?!

     Это  не все...  Все мы  --  грешны  и  у всех  нас --  много  любовниц.
Большинство мужей моих пассий знают о  природе сих отношений и это не повод,
чтоб  их убивать. Отношения  меж мужчиной и женщиной никогда не были поводом
для убийств, за исключением состояний аффекта. Но тут уж...
     В  случае ж с Пушкиным в "постельную борьбу" вмешалась политика. Я  уже
доложил вам о моем отношении к России и Власти.
     Повторюсь, - "Не так Важно, кто  у нас будет Царь. Важней того -- чтобы
Смена Царствований не приводила к массовым  экзекуциям с  конфискациями. Ибо
сие не пускает к нам Капитал, а без частной помощи Империю не поднять!"
     Из этого  следует, что я  -- Монархист.  Но Монархист не "Абсолютист" -
навроде  Адлерберга  с  Клейнмихелем,  иль  пуще  того  --  Нессельрода,  но
"Конституционный" -- по английскому образцу.
     Прежний Царь хорошо это понял. Он осознал, что если  бы я  хотел Власти
--  я сам бы рвался в Цари.  Но сие -- Путь к Погибели.  Я могу быть Великим
Царем, сие не решает главного -- нехватки денег в Империи.
     О  чем можно  что-либо  говорить,  когда  наша  казна  составляет  пять
миллионов рублей серебром? А мои личные капиталы  -- около сорока!  При том,
что  в гульдене  пять  рублей,  а  Англия была  должна частным  лицам  более
полу-миллиарда гульденов и смогла сей долг потихонечку выплатить?!
     На Руси не желают о том говорить, но гигантская наша Империя -- нища  в
сравнении с  Англией, или  --  Францией!  О чем  идет речь, ежели Российская
Империя  имеет  бюджет равный шведскому?!  ШВЕД-СКО-МУ!  Повторю еще  раз по
буквам -- Ш-В-Е-Д-С-К-О-М-У.
     И это при том,  что мы умудряемся обгонять чуть ли  не всех по развитью
Науки и  прочему... Отсюда вывод -- русским подданным во всем недоплачивают!
Люди наши живут в нищете в сравнении с большинством стран Европы.
     Русский офицер регулярно не получает  ни малейшего жалованья и живет  с
доходов  от  собственного  же  поместья!  Убейте  "Крепостное  Право"  и  вы
разрушите  армию. Отнимите доход  у русского офицерства  и никто не  захочет
служить на Благо Империи!
     Следовательно,   -   сперва  мы  должны   всемерно   ограничить  Власть
Императора. Привлечь иностранные, или --  частные инвестиции. Добиться роста
имперской экономики.  Провести,  наконец, реформу  в нашей же  армии. И лишь
затем  (при условии  сносной  жизни русского офицерства!) отменить  позорное
Рабство. А уже отменив  тотальное Рабство можно думать -- насчет нормального
развития экономики.
     Прежний Царь это все  прекраснейше  понимал.  Ему  нужна была Власть --
неважно какая. Поэтому он и поддержал мою партию.
     На  престол  же  взошел  "неважно   кто".   Человек  --  Никто.  Нищий,
безмозглый, неумелый бастард не имеющий никакой опоры ни в Правительстве, ни
в  Церкви, ни  --  в Армии. Идеальная фигура  для  "переходного  периода" от
Абсолютной Монархии к Конституции.
     Первое время он и  вел  себя  как "Никто". Этакая вешалка для мундира и
царской Короны. Но затем нашлись люди...
     Нессельрод  был... Я по сей день  -- не  могу понять, зачем  он все это
затеял. Он стал бегать вокруг Царя, нашептывать ему на  ухо,  и сей манекен,
этакий "голем Франкенштейна" стал потихоньку проявлять "монаршую Волю".  Так
как он не  знал, и  не  понимал ничего  --  Воля сия в сущности была  "Волею
Нессельрода". И жиду -- вроде бы все удалось.
     За вычетом одного